Итак, мы взялись за работу, каждый на свой манер. Я работал как репортер: тратил десять минут на чтение, затем вскакивал и смотрел в окно, напевая себе под нос. Брал стопку, затем следующую, более или менее наугад, надеясь, что удача мне улыбнется и я наткнусь на что-то интересное. Франклин, по контрасту, трудился, как банкир, начиная с верхней строки первого листа и без пауз прорабатывая всю стопку, а затем берясь за следующую. Цифра за цифрой, столбец за столбцом, папка за папкой. Он сидел неподвижно и невозмутимо, коротко что-то записывая в блокноте перед собой. Ни звука, ни шороха, он словно был погружен в сон - и в сон счастливый.
- Ну? - спросил я примерно полтора часа спустя, когда терпение мое иссякло. - Ты что-нибудь нашел? Я - нет.
Франклин поднял ладонь, требуя тишины, и продолжал читать. Затем сделал еще одну краткую запись.
- Что ты сказал?
- Спросил, что ты сумел отыскать.
- Я только приступаю, - начал он. - Ты не можешь ожидать…
- Я и не ожидаю. Но мне требуется перерыв. Ты имеешь представление, какой у него был скверный почерк? Каждое слово - пытка. Мне необходимо отвлечься на несколько минут. Дать отдохнуть глазам.
- Я могу прочесть их в следующий раз, - предложил он. - А это, напротив, увлекательно. Просто завораживает. Но подозреваю, для тебя тут ничего нет.
Я застонал. Худшее обоих миров: Франклин намеревался поведать мне о курсах акций.
И поведал. Через пару минут я мысленно ускользнул из кабинета, пока он лирично воспевал привилегированные акции, и выплаты дивидендов, и операции на бирже.
- Не так надежно, как все полагали, видишь ли, - продолжил он некоторое время спустя. Через десять минут или час, я не мог бы сказать.
- Что именно?
Франклин насупился.
- Да ты слушал?
- Конечно, - ответил я твердо. - Я вбирал каждое слово. Просто мне требуется краткий вывод. Я журналист, не забывай. И не люблю детализации.
- Ну хорошо. Краткий вывод. Предприятия Рейвенсклиффа в Англии жгли наличность. Он высасывал деньги из оборота в феноменальном масштабе почти год.
Я с надеждой уставился на него. Это было больше по моей части. Это я был способен понять. Рука, запущенная в кассу, чтобы оплачивать вино, женщин и песни. Игорные проигрыши. Скачки. Прыжок из окна, чтобы избежать позора разорения. Какое разочарование!
- Сколько?
- Примерно три миллиона фунтов.
Я поглядел на него с ужасом. Это сколько же скаковых лошадей?
- Ты уверен?
- Вполне. То есть я просмотрел отчеты за прошлые семь лет. Они очень сложны, но у него был личный итог за каждый год с учетом всех его операций. Полагаю, никто другой их не видел. Без них я вряд ли обнаружил бы, чем он занимался. Но они абсолютно ясны. Хочешь, я покажу тебе? - Он взмахнул толстой папкой с пугающего вида бумагами в мою сторону.
- Нет. Просто расскажи.
- Хорошо. Если взять сумму наличности в начале года, прибавить полученную наличность, вычесть стоимость операций и другие расходы, то получишь сумму наличности к концу года. Это ты понял?
Я осторожно кивнул.
- Официальный отчет использует одну цифру. Эти, - он снова помахал папкой, - используют другую, совсем не похожую. Все акционеры, за исключением Рейвенсклиффа, явно знавшего правду, верят, будто предприятие располагает куда большими деньгами, чем на самом деле. Три миллиона, сказал бы я.
- И это означает?
- Это означает, что стоит этому выплыть наружу, не только "Риальто", но все компании, акции которых ему принадлежат, обрушатся камнепадом, если ты меня понимаешь. - Франклин словно вдруг смутился. - Компании не обанкрочены, но стоят куда меньше, чем считают люди, включая и вот этих людей.
Я взглянул. Это был список фамилий с цифрами. Премьер-министр, министр иностранных дел, канцлер, виднейшие консерваторы. И многие другие члены парламента, судьи и епископы.
- А цифры рядом?
- Доли их акций в "Риальто". Помножь на цену. Премьер-министр в случае краха потерял бы почти одиннадцать тысяч фунтов. Лидер оппозиции - почти восемь.
- Достаточная причина, чтобы привлечь "Барингс" для поддержки.
- Более чем.
- Так что делать мне?
- Держать рот на замке. Если тебе требуется что-то делать, попытайся узнать, не продавал ли кто-нибудь из списка свои акции. У меня есть сбережения в семьдесят пять фунтов, и тридцать пять из них вложены в "Инвестиционный траст Риальто". Утром в понедельник я первым делом продам их. Чтобы накопить столько, мне потребовалось четыре года, и я не собираюсь их потерять. Думается, любой, кто знал про это, сделал то же.
Он готовился защищать свой запасец на черный день. Что до меня - ни пенни сбережений. Пока еще. Однако я легко мог вообразить, что почувствовал бы при угрозе лишиться плодов жестокой экономии на протяжении нескольких лет.
- Так куда девались эти деньги?
Он пожал плечами:
- Понятия не имею.
- И больше тебе нечего сказать? Представить себе не могу, что такая колоссальная сумму канула в никуда.
- Абсолютно согласен. Но об этом тут нет ничего. Во всяком случае, я не сумел ничего найти. Я же сказал тебе, что не закончил. И нескольких папок не хватает. Эту я нашел только потому, что она была не на своем месте.
- Так что мне делать?
- На твоем месте я бы забыл, что вообще ее видел. Если ты словечко пикнешь, то породишь такую финансовую бурю, какой Лондон не знал уже десятилетия.
Я видел, что он упивается этим соприкосновением с оккультными тайнами великих мира сего. В отличие от меня. Я понимал куда лучше, чем он мог предположить, с чем мы столкнулись. Он был прав: мне следовало все бросить. Забыть. Но я же был репортером. Я хотел узнать, что происходит, куда ушли деньги. То, что с ребенком Рейвенсклиффа это никак связано не было, значения не имело. Я начисто забыл про маленького поросенка.
Франклин вернул меня к реальности.
- Мне пора, - сказал он. - Надо успеть в церковь.
Право, не знаю, как он мог думать о подобном, когда нашел доказательство, что те, с кем ему нравилось соседствовать на церковных скамьях, были не совсем тем, чем казались. Но Франклин по натуре не мог допустить, чтоб один грешник поставил под сомнение все его мировосприятие. Я подозревал, что он будет лихорадочно молить Бога, чтобы тот явил ему милость на следующее утро, дозволив выручить хорошую сумму за его ординарные акции "Риальто".
Я кивнул. Он ушел, но не без того, чтобы напомнить мне свой совет.
- Еще одно, - добавил он, открывая дверь. - Папки три-двадцать три. Личные расходы. Загляни в них. Помимо всего прочего, милорд последний год поддерживал Интернациональное братство социалистов.
Следующий час я сидел в кабинете Рейвенсклиффа в дремотных грезах, иногда отрываясь, чтобы заглянуть в заметки Франклина. И с большим успехом. Хотя, разумеется, не обнаружил никакой значимой новой финансовой информации. Куда мне! Но во всяком случае, я сумел понять кое-что. И, сравнивая почерки, я установил, что документы об истинном положении "Риальто" подготовил для Рейвенсклиффа Джозеф Бартоли, его правая рука. Мое простое решение задачи - просто спросить у Бартоли, что происходит, - увяло. Если Бартоли был участником некой сложной аферы, вряд ли я могу рассчитывать на его откровенность.
В конце концов я эту папку положил и взял 3–23. Это, как и сказал Франклин, были записи личных расходов Рейвенсклиффа - документ именно того рода, какой мне следовало проштудировать. Если имелись какие-то выплаты на незаконнорожденных детей, зафиксированы они должны быть тут, погребенные среди перечислений расходов на одежду, обувь, домашнее хозяйство, еду, жалованье слугам и так далее. Списки восходили аж до 1900 года, и многие графы были неясны. Через какое-то время я понял, что детальное штудирование ничего не даст: целая классная комната байстрюков могла прятаться под заголовками "прочие расходы" (1907; 734 ф. 17 ш, 6 п.). Из этого следовало только, что, по меркам богатеев (хотя, возможно, и не такого богатея, как я воображал), Рейвенсклифф вовсе не был расточителен. Самой большой статьей его расходов была жена (1908; 2234 ф. 13 ш, 6 п.), и на книги он тратил больше, чем на одежду. Выплаты, о которых упомянул Франклин, были на отдельном листе вверху папки. Несложные для понимания под заголовком "Предварительный список выплат Интернациональному братству социалистов". Тут никаких неясностей. Еще список дат и сумм. Любопытно. Немалые деньги. Почти четыреста фунтов за прошлый год. И они не фигурировали в более детализированных записях расходов на листах под ним. И с какой, собственно, стати человек вроде Рейвенсклиффа снабжал деньгами сообщество, которое, надо полагать, посвятило себя сокрушению всего, что знаменовал он? Снизошло ли на него озарение, будто на дороге в Дамаск? Не тут ли объяснение высасыванию денег из собственных компаний? Я вернулся к ежедневнику его встреч. И там кратенько за несколько дней до его смерти было записано: "Ксантос - см.".
Инстинктивно мне Рейвенсклифф не нравился, но я начал находить его завораживающим. Книгочей, меценат социалистов, обзаведшийся байстрюком капиталистический аферист. Уилф Корнфорд в "Сейде" сказал мне, что он занимался только деньгами, денежный мешок, и ничего больше. Но он начинал выглядеть не только им, совсем-совсем не только. И даже с избытком, собственно говоря.
- Мне сказали, что вы еще здесь, - послышался голос леди Рейвенсклифф от двери.
Я поднял голову. В комнате сгустилась темнота, и я взглянул на часы на каминной полке. Почти восемь. Неудивительно, что мне было не по себе. Меня грыз голод. Только и всего. Большое облегчение.
- Заработался, - сказал я весело.
- И что-нибудь обнаружили?
- Касательно главного вопроса - нет, - сказал я, отвлекаясь от исчезнувших миллионов и решая последовать совету Франклина. - Всего лишь мелочи, пробудившие во мне старого любопытствующего журналиста.
Я вручил ей лист про "Братство". Она пробежала его глазами, очень мило подняв бровь, затем ее взгляд вернулся ко мне.
- В свои последние месяцы ваш муж не расхаживал, призывая к мировой революции? - спросил я. - Не сообщал дворецкому над блюдом из риса под красным соусом, что собственность суть кража и ему пора сбросить свои цепи?
- Нет, насколько я знаю. За завтраком он редко что-нибудь говорил. Он читал "Таймс".
- Тогда это странновато, вам не кажется?
Она снова посмотрела на лист.
- Действительно. Вы что-нибудь слышали об этих людях?
- Нет, - сказал я с некоторой досадой.
Хотя слышал - правду: такие люди обсуждались на собраниях моего читательского кружка социалистов. Если бы такое признание могло испугать ее, я, пожалуй, упомянул бы про это, но, я подозревал, что оно не вызовет ничего, кроме презрения или даже жалости. Преданные идее люди в потрепанной одежде в замызганной комнатушке дебатируют о положении вещей, изменить которое у них нет власти. Ну, так это выглядело.
- Полагаю, революционная группа какого-то толка, - сказал я неуклюже.
- Как странно! - Она отбросила лист и переменила тему. - Я подумала, что вы ведь не ели. И может быть, не откажетесь пообедать? Я не в настроении искать общества, но мне не хочется обедать одной. Вы окажете мне большую любезность, если согласитесь.
Я поднял глаза, наши взгляды встретились, и мой мир изменился навсегда.
Я был парализован, я буквально не мог шевельнуться. Казалось, я не просто смотрю ей в глаза, но заглядываю глубоко ей в душу. Меня будто ударили кулаком в живот. Как это выразить? Леди Рейвенсклифф исчезла из моего сознания, ее сменила Элизабет. Лучше описать преображение моего восприятия я не способен. Полагаю, причастны тут были и ее хрупкость, и ее гордость, так же как ее красота, и ее голос, и то, как она двигалась. Прядка темно-каштановых волос, упавшая на ее левый глаз, решала все, как и легкий намек на ключицу над верхним краем ее темного платья. С ней что-то произошло, казалось мне, хотя я не мог бы сказать, было ли это реальностью или просто отражением того, что творилось в моей голове. Я не мог бы сказать, правда ли вижу что-то или лишь вообразил то, что хотел увидеть. В конце концов я отвел глаза, и если бы в эту секунду мне потребовалось сделать движение, не знаю, сумел бы я сделать его без трепета.
Я понятия не имел, что произошло, а вернее, как это произошло. Не знаю этого и теперь. Естественно, я сознавал, насколько это нелепо. Чтобы я, молодой двадцатипятилетний человек, был сражен женщиной старше меня почти на двадцать лет, аристократкой, моей нанимательницей, недавно овдовевшей. Женщиной, все еще искренне оплакивающей мужа, чья ежегодная сумма на карманные расходы далеко превосходила то, что я был способен заработать в ближайшие десять лет. Что могло быть смехотворнее?
Тут я осознал, что, хотя я и надеялся, что Элизабет ничего не заметила, она тоже умолкла и смотрит не на меня, а на огонь.
- Вы устали, - сказал я, стараясь взять сердечный тон, но не подавив нервозности. - Вы очень добры, что пригласили меня, но мне правда надо попробовать разобраться с этим вопросом завтра же.
Я хотел уйти из этого дома, уйти от нее как можно скорее. Я с трудом удержался, чтобы не кинуться стремглав к двери.
Она снова посмотрела на меня и бледно улыбнулась.
- Хорошо. Я пообедаю одна. Вы вернетесь с вашими открытиями?
- Только если будет о чем рассказать. Я не хочу отнимать у вас время по пустякам.
Мы встали, и я пожал ей руку. Она не смотрела на меня, а я на нее.
Я обливался потом, когда вышел на улицу, хотя воздух был прохладным. Меня томило ощущение, будто я только что спасся из доменной печи или от какой-то смертельной опасности. Всю дорогу домой ее лицо, и ее духи, и ее улыбка, и эти глаза кружили в моих мыслях и отказывались подчиняться моим требованиям оставить меня в покое. Они же фантомы, не более. В эту ночь я опять спал плохо.
Глава 15
Я не стану описывать следующий день. Не потому, что он не был интересным, но потому, что любое действие требовало неимоверного усилия воли, когда я хотел лишь сидеть, смотреть перед собой и перебирать мысли, которые мне никак не следовало допускать в голову. И в шесть часов, когда я опять вошел в этот дом, я понимал, что весь день был потрачен, чтобы убивать время в ожидании мгновения, когда я смогу ее увидеть снова. И в нежелании этого, так как все, что могло произойти, должно оказаться разочарованием после вчерашнего вечера. Пусть даже тогда ничего и не произошло.
Она приняла меня; мы поговорили о том, что никакой важности не имело. В нашем разговоре пряталась неловкость, которой я прежде не замечал. Я не мог говорить с ней, как нанятый, как кто-то, выполняющий для нее работу, как эксперт в порученном мне деле. Но никакого другого тона я принять не смел, да и в любом случае не имел для этого достаточно опыта.
После особенно длительной паузы, на протяжении которой огонь в камине словно бы обрел чрезмерную значимость для нас обоих - это было лучше, чем избегать глаз друг друга, - она вновь обернулась ко мне.
- Могу я задать вам вопрос?
- Конечно.
- Вчера вечером вы хотели меня поцеловать?
Я не знал, что ответить. Сказать правду? Это изменило бы все абсолютно; я бы уже не смог стоять перед ней и разговаривать нормально. И я все еще не знал, как ответит она. Как я упоминал, пути аристократов, и иностранцев, и женщин, все еще были для меня тайной. Я абсолютно ее не понимал; я не мог отделить то, что думал, от того, что хотел думать. Я знал только, что внезапно опять дыхание у меня перехватило, а сердце заколотилось даже сильнее, чем в прошлый вечер.
- Да, - сказал я после долгой паузы. - Очень. - Снова долгое молчание. - Как вы поступили бы, если бы я сделал это?
Она улыбнулась, но только чуть-чуть.
- Я бы поцеловала вас в ответ, - сказала она. - Я рада, что вы удержались.
У меня упало сердце. Мой малый опыт ограничивался девушками, которые либо хотели поцелуя, либо нет. А не женщинами, которые одновременно хотели и не хотели. Но я знал, что она подразумевала.
- Миледи…
- Полагаю, что в данных обстоятельствах вы можете называть меня "Элизабет", - ответила она, - если хотите. И еще я думаю, что будет лучше перестать говорить об этом. Нам обоим ясно, что отношения между нами изменились. Было бы глупо не признать этого в какой-то мере.
"Но, - хотелось мне спросить, - как они изменились? Что я должен сделать? Чего вы хотите от меня?"
- Вы, наверное, думаете обо мне очень дурно. Я сама очень шокирована, хотя не так сильно, как следовало бы. Я безнравственная иностранка, и кровь сама говорит за себя. Но это не значит, что я чувствую себя свободной следовать своим желаниям.
Ну хоть что-то, хотя я не знал что. Голова у меня шла кругом от всевозможных объяснений. То ли женщина, обезумевшая от своей потери, бросающая вызов судьбе, позволяя себе подобные мысли, сознательно ведя себя так. То ли женщина, которая (так я предположил) много лет ни с кем любовью не занималась и больше уже собой не владела. Я даже взвесил, что могу ей нравиться, что я единственный, кто способен предложить ей понимание. Что я единственный, кто хоть что-нибудь знает о том, что она может чувствовать. Это был самый опасный, самый коварный вариант.
- Мэтью?
Она что-то сказала?
- Простите, - сказал я. - Я немного отвлекся.
- Я сказала: пожалуйста, сообщите мне ваши открытия.
Я чуть было не сказал: "Мои открытия? Да кто на свете ломаный грош даст за мои открытия!" Я хотел лишь объяснить ей, как хотел заключить ее в объятия и погрузить пальцы в ее волосы и чтобы она опять посмотрела на меня тем взглядом. Пропавшие дети, аферы, банкротящиеся компании, каким тривиальным вздором все это было в сравнении!
Но разговор вела она, а не я. И она лучше меня знала, как сохранять здравый смысл. Где она научилась этому? Как люди обретают интуицию, когда остановиться, а когда продолжать в подобных ситуациях? Или это просто возраст и опытность?
- А! Вы про них, - сказал я. - Ну, ничего интересного. Только пара моментов. Вы знаете, что "Инвестиционный траст Риальто" вскоре соберет ежегодное собрание?
- Нет.
- И тем не менее. Я подумал, что мне следует пойти, просто чтобы познакомиться с этими людьми. Мой ограниченный опыт в подобных вещах подсказывает, что ничего интересного произойти не должно, но как знать? И вы помните, миссис Винкотти сказала, что ее отец оставил ей кое-какие деньги? Некоторую сумму, которую каждый месяц присылает "Барингс"?
Она кивнула.
- Это не ежегодная рента. Эти деньги посылал ваш муж. И, судя по ее словам, выплачивались они поквартально много лет. Записи имеются только за десять последних лет, но мы можем предположить, что с самого начала платил он.
Это ее как будто заинтересовало, но затем ее лицо вытянулось.
- Но чем это может помочь?
- Непосредственно - нет. Миссис Винкотти не может быть предметом наших розысков. Раз он платил ей деньги, то ему не потребовалось бы поручать душеприказчикам ее розыски. Она никак не может быть ни этим ребенком, ни его матерью. Объяснить эти выплаты я никак не могу и скажу только, что нам они не помогают. А потому я не намерен больше этим заниматься, если только какие-то новые факты не укажут на возможную связь.
- Видимо, жизнь Джона не была такой прямой, как я полагала, - сказала она. - Я не думала, что он имеет секреты от меня. Теперь, когда он умер, я ничего, кроме них, не нахожу.