Наш Руководитель - мужчина видный, элегантный - изображает барина- англичанина. С единственной в группе женщиной, немолодой, вечно печальной Марией, он снимает квартиру у хозяйки в хорошем доме. Мария редко улыбается, большей частью молчит и, судя по выражению глаз, постоянно думает о скорой мученической кончине. И при этом рассказывает хозяйке и соседям, что живет на содержании, а прежде была певицей в варьете!
Так идет подготовка к покушению. Группа наблюдает за О-вым. Я наблюдал за группой.
Мария - химик. Ее задача - приготовить бомбы. Принимает участие во втором покушении. Предыдущее, для ее коллеги, и, кажется, любовника, закончилось трагически. Потому мысли о смерти Марту не оставляют. Она - фанатичка и немного не в себе. Впрочем, в группе все со странностями. Василию семнадцать лет. Он кашляет кровью и, по мнению врачей, протянет максимум год. У парня идея-фикс: не мучиться, а умереть геройски мгновенной смертью. Милый приятный двадцатилетний юноша Миша дико необразован, до неприличия наивен и может часами рассказывать, как гордо и уверенно будет держаться на суде, как пойдет на казнь, как посмотрит в глаза палачу. Его мечта - быть повешенным. Алексей - хитрован, себе на уме, правдами и неправдами выманивает из Руководителя деньги. При явно развитой житейской хватке, он крайне нервозен, даже экзальтирован - плачет над книгами и в кинематографе. Вот Руководитель - это, скажу вам тип! Во-первых: барин до мозга костей. Костюм, жесты, повадки - все отменного качества, все с претензией. Во-вторых: особая манера поведения, подавляющая собеседника и возвышающая одновременно.
Два раза в неделю каждый участник группы встречается с Руководителем, докладывает о результатах наблюдения. И каждая встреча - событие. Каждая - потрясение. Даже я, невзирая на хронический скепсис и полную аполитичность, чувствую неудержимые позывы к борьбе. Поэтому подозрения мои относительно внушения крепнут день ото дня. Жаль, нет возможности проконсультироваться у специалистов. Возможно, они бы объяснили восторженное отношение к смерти, замыкание жизненных интересов, механистичное суждение сознания какой-либо иной причиной. Мне же видится одно: подавленная воля; предрасположенность к подчинению. Все разговоры в группе только о терроре и смерти.
- Вот победит наше святое дело, - мечтает Мария, - народ получит свободу, вздохнет с облегчением.
- Как народ получит свободу? - спрашиваю я с наивными интонациями.
- Получит… - не вдаваясь в тонкости, обещает барышня.
Процесс обретения свободы она представляет как раздачу подарков. Добрый революционный Дед Мороз обойдет каждого сирого и убогого и каждому вручит порцию свободы.
- Что такое для тебя свобода? - не унимаюсь я.
- Свобода - это праздник справедливости и равенства.
От патетики меня тошнит. Я замолкаю и ловлю на себе подозрительные взгляды Руководителя. Моя независимость, на фоне покорности других боевиков, раздражает и настораживает его.
Иногда я устраиваю бунт - угрожаю взять пистолет и по собственному усмотрению найти жертву. Меня ругают, призывают к партийной дисциплине, стыдят за анархические взгляды. Не понятно, почему индивидуальный террор вреден партии. Не понятно, почему централизованный террор носит исключительно выборочный характер. Нами получен приказ, убить О-ва. Другие кандидатуры исключены. Строго и категорично.
Мы ведем наблюдение за О-вым больше месяца. Результатов практически нет. Зато в поле зрения попал генерал З-ко. Его ликвидировать очень просто. Руководитель, испросив санкцию у ЦК, получает отказ. Почему, в сотый раз задаюсь я вопросом. Какая разница кого убивать? Лишь бы у политической фигуры был вес. Но нет, одному человеку объявлен приговор, другому - амнистия. Из каких соображений, хочется знать? По какой причине?
Ладно, оставим острые темы. Вернемся к нашим баранам.
Как стадо баранов мы топчемся на площади перед домом О-ва. Извозчики, бросив лошадей, на соседних улицах, уже открыто кружат около особняка. Мы - лоточники предлагаем товар едва не у подъезда. Тем не менее, выезды не установлены. Операция под угрозой срыва. Руководитель принимает решение: усилить группу и отправляется в тур по краям и весям бескрайней Российской империи, однако через три недели возвращается ни с чем. К собственному счастью, большая часть потенциальных героев, в последнюю минуту успевают одуматься и предпочитают жизнь нелепой и дурацкой смерти.
Пока начальства нет, мы коротаем дни за картами и водкой. На улице льет дождь, вести наблюдение невозможно. Мы сидим в тепле и режемся в карты. На столе водка, колбаса, калач, масло, шоколадные конфеты. Денег хватает и на жизнь, и на игру. На легальном положении нам пришлось бы вкалывать, чтобы обеспечить такое существование. На нелегальном можно пользоваться дармовщиной. Достаточно сочинить доклад о проведенной работе и в убедительной форме изложить его Руководителю, чтобы твою работу сочли достаточной. У меня с фантазией порядок, вру я убедительно и красиво, наполняя рассказ множеством конкретных деталей.
Миша и Василий, напротив, стараются по-настоящему и даже соревнуются, кто вернее угадает маршрут О-ва. Оно и понятно. Ребята - конкуренты и постоянно ругаются, оспаривая друг у друга право пойти первым номером. Руководитель слушает словесные баталии, молча. Он пока размышляет, кто из пацанов станет "героем" и попадет в историю и на тот свет. Выбор не прост. Василий слабеет день ото дня, но от того решимость его совершить подвиг только крепнет. У Михаила напротив, физической энергии достаточно, зато духовной явный дефицит. Тем ни менее, первым назначают именно его. Это правильно. Вася еле волочит ноги, от волнения кашляет и задыхается. Он ненадежен. Потому на верную смерть отправляется здоровый и крепкий юноша Миша.
Назначена дата, условлен порядок покушения, розданы инструкции.
Полагаю, во избежание неожиданностей, паспорта у номеров первого и второго отобраны. Вернее вместе с вещами паспорта сданы в камеру хранения на вокзале. Ключи у руководства. Без документов ребята не могут убежать, если и захотят. Они не хотят. Шатаются ночь напролет по улицам, ждут рассвета. Оба в невероятном возбуждении. Мне, Фоме неверующему, кажется, не обошлось без наркотиков.
Встречаемся в нужном месте. Руководитель проверяет нашу готовность и уходит восвояси. Он участие в покушении не принимает. Его задача организовать процесс и только.
Что ж, у теоретиков чистые руки - они не убивают. У исполнителей чистая совесть - они исполняют приказ. Разделение труда, специализация - последнее писк террористической моды. Следуя которой ребята из моей группы гибнут сами. И сеют вокруг смерть.
Карета О-ва тронулась. Миша бросился под ноги лошадям с бомбой в руках. Увы, запал не сработал. И вместо пожилого вороватого чиновника на тот свет отправился юный глупый Миша. Круглое копыто упало на его висок и пробило череп. Мгновением над площадью висела гулкая тишина, потом раздались свистки городовых и крики прохожих. Вокруг трупа 20-летнего мальчишки и кареты с плачущим от потрясения возницей собралась толпа. О-в держась за сердце шептал слова молитвы, благодарил Всевышнего за спасение. С просветленным от счастья лицом к нему пробился Вася, закричал в лицо: "Да здравствует, революция!", закашлялся и уронил бомбу себе под ноги. Грянул взрыв. Когда рассеялся дым, на булыжной мостовой лежало пятнадцать мертвых тел. Случайные прохожие, пристав, жандарм, Миша, Вася. Вернее то, что от него осталось. Как парень и мечтал, смерть его была быстрой. Жаль, бессмысленной. О-в остался цел и оказался даже не ранен.
В то краткое мгновение, когда Михаил уже погиб, а Василий только готовился провозгласить славу революции, Алексей, аккуратно положил свой снаряд на тротуар и медленно двинулся вглубь улицы. Через несколько минут он ускорил шаг, затем побежал и громко, надрывно, с какой-то истеричной дикостью, засмеялся. Похоже, парень тронулся умом. Увиденное располагало к тому. Мишина проломленная голова, Васино ошеломленное в преддверии смерти лицо - потрясли бы кого угодно. Больше я Алексея никогда не видел.
Свой снаряд я вернул Марии. Разряжая заряд, она по неосторожности разбила стеклянную капсулу. От взрыва погибла хозяйкина кухарка и сама Мария.
Мы с Руководителем спешным порядком бежим из города. В поезде говорят только о покушении. Кто восторгаются мужеством террористов, кто жалеет убитых, кто ругает власть. Я пью водку, гляжу в окно, матерюсь беззвучно. Сволочи, гады, ублюдки. Сколько людей загубили. Креста на них нет…"
…- Петенька, - сказала Надин серьезно, - попомни мое слово, быть тебе писателем. Не статья - чудо. Я в восторге.
- Спасибо, на добром слове, - кивнул Травкин.
- Представляю, что делается в ЦК. Переполошились, небось, думают, кто сдает газетчикам информацию.
- Вас не заподозрят?
- Нет, - отмахнулась Надин. - Моя преданность партии никогда не подвергалась сомнению. Единственно, в чем меня упрекали - это дружба с Люборецким. Но сим грешат, многие революционеры.
- Кстати, как там Оля?
- Нормально. Революцией, кажется, переболела. Теперь хочет осенью в Москву ехать, устраиваться в театр. Еще замуж собралась, глупая девчонка.
- В семнадцать все ищут себя, - напомнил Петр. - От этого никуда не деться.
- Пусть ищет на здоровье, лишь бы была жива и здорова.
- Забыл вам рассказать, - встрепенулся Травкин. - Я снова написал Феде Прядову от имени следователя, рассказал в общих чертах, чем занимается его пассия. Даже предложил устроить встречу. К моему удивлению, парень отказался и довольно категорично. Так что, Федю тоже можно считать излечившимся от революции.
- Значит, две души мы уже спасли, - Надин довольно улыбнулась.
- Три, - исправил Петр и смущенно покраснел.
- То есть?
- Помните, - начал Травкин, - я говорил об одной барышне. Тане…
- Да. Ты еще фамилию ее не знал.
- Теперь знаю. Ее фамилия Травкина. Татьяна Травкина.
Надин всплеснула руками:
- Ты женился? И скрываешь, негодник? Ну ка выкладывай, немедленно.
Раз в месяц кружковцы устраивали вечеринку. Собирали в складчину стол, танцевали. Польки сменяли вальсы. На вертящемся табурете у фортепиано чередовались музыканты. Травкин сидел в углу, с завистью смотрел, как ловкие пальцы перебегают по черно-белым клавишам, грустил. Нет, тосковал отчаянно. Среди ребят и особенно девушек из "приличных" семей он - сын рабочего - во всем видел пренебрежение, насмешку, снисхождение к своей простоте и невоспитанности. Сегодня, Петр ощущал себя особенно не в своей тарелке.
Он отсидел для приличия час с небольшим и тихонько выскользнул в коридор, собираясь незаметно ретироваться. Хлопнула дверь, из-за бархатных занавесей показалась разгоряченное девичье лицо. Сероглазая стройная барышня Таня, которую, как предполагала Надин, готовили к террорной деятельности, спросила:
- Куда, вы, Петр? Еще совсем рано.
- Пора, - буркнул Травкин.
- Тогда и я пойду, - девушка протянула руку за шляпкой. - Проводите меня? Хорошо?
Конечно, кивнул Петр, радуясь нежданной удаче: кто ж откажется проводить такую симпатичную девушку. Однако, дело не заладилось сразу. Спускались по лестнице, Травкин судорожно придумывал, что бы такого сказать, чтобы произвести на Таню хорошее впечатление. Не придумав ничего путное или даже мало-мальски годное для пустого трепа, Травкин загрустил. Когда молчание обрело совсем уж мрачные тона, Петя, распаляя себя, решил: "Какого черта я должен развлекать эту фифу? Не буду!"
В безмолвии миновали Садовую, словно набрав в рот воды, свернули на проспект. Наконец, Петр признался:
- Что-то я сегодня не в ударе.
- Да, - легко согласилась Таня и улыбнулась ободряюще.
Дикарь, неотесанный дурак, ругал себя Петр. "Другой на моем месте, воспользовался бы моментом, - теплый ласковый летний вечер навевал лирическое настроение, - другой бы подхватил барышню под ручку, наболтал галантных глупостей, другому, глядишь, и обломилось бы, от барской изнеженной красы".
Дикарь, неотесанный дурак, ругал себя Петр. "Другой бы воспользовался, а я не могу, - оправдывал свою неловкость. - Не знаю, что сказать. Не знаю, чем удивить. Она умная, по-французски знает, на фортепиано играет. А я что? Репортеришко".
Давила Петю Травкина, гнула в бараний рог древняя как мир истина: каждому свое. Ему, простому парню из простой рабочей семьи положены женщины простые. Умные симпатичные барышни с белями нежными шейками и узкими ладошками не про его честь.
Едва Травкин пришел к этому горькому выводу, Таня повернула к нему лицо и сказала:
- Петр, извините, я люблю вас.
- Что? - не поверил он своим ушам.
- Я люблю вас и хочу, чтобы вы знали. Мы никогда больше не увидимся, потому мне не стыдно и не страшно объясниться. Прощайте.
Каблучки зацокали по булыжнику. Стройный силуэт стремительно поплыл в темноту.
Петя тряхнул русым чубом и припустил вдогонку.
- Почему же мы больше не увидимся? - спросил недовольно.
- Потому, что я иду на дело, - прошептала Таня. - Потому, что погибну за свободу. Очень скоро погибну. - В голосе ни нарочитости, ни пафоса, сплошное спокойствие и уверенность. - Прощайте, Петенька, прощайте, милый мой. - Тонкие ладошки легли Петру на грудь, мягкие губы ласково тронули его губы. - Прощайте.
Снова зацокали каблуки по булыжнику, снова стройный силуэт поплыл в темноту.
Мгновение Петр переваривал информацию. Мгновение примерял к себе чужую любовь. Примирялся с мыслью, что, наконец, слава Богу, единственная, желанная, неповторимая нашла его. Что она такая, как он хотел, как мечтал, как грезил бессонными ночами. Нет, не такая, в тысячу раз лучше.
- Таня! - сотряс темную улицу грозный вопль. Семимильными шагами Травкин помчался за барышней. Догнал, загородил дорогу, ухватил за руки:
- Скажи еще раз, - попросил, сдерживая дыхание.
Ни протестуя, ни вырывая ладони, Таня повторила:
- Я люблю тебя.
Петр протестующе замотал головой. Простые слова не укладывались в сознании. В чертовом бездонном сознании вмещалась бездна нужного и лишнего, тьма хорошего и плохого, куча разного и всякого, и только для трех простых слов не находилось места.
Вечностью протянулось мгновение-недоумение. Мигом единым взорвалось прозрение. И в миллиардный раз свершилось неизбежное. Простенькие слова влезли, втиснулись в сознание, в душу, развернулись хозяйски, повели правеж: нужное и лишнее - вон! Плохое и хорошее - взашей! К чертовой бабушке всякое и разное. Отныне, присно и вовеки веков власть принадлежит "Я тебя люблю". Других кандидатур нет и быть не может. Не успел Петя Травкин моргнуть глазом, как три простых слова проглотили его с потрохами. Был Петя и не стало. Думал: циник, прагматик, рационал. Оказалось: влюбленный идиот.
А как иначе? Всю сознательную жизнь он мечтал о такой Тане. Ясноокой, умной, славной. Всю сознательную жизнь его воротило от других. Всю сознательную жизнь к другим толкало лишь естество. Глупое, жадное, неразборчивое, мужское хватало, что ни попадя. Тыкалось, куда придется. Изливалось облегчением, удовлетворяя инстинкт, но не душу.
Теперь душа-душенька праздновала победу, ликовала, орала от восторга, блажила истошно: мечтал - получи. Протяни руки, хватай, держи, не отпускай. Не слушай глупые речи, не вникай в бредовые мысли, знай свое: хватай и держи. Мало ли, как жизнь повернется, все равно: держи, не отдавай. Как бы ни было: силой, хитростью, лаской не отдавай никому эту ясноокую девочку.
Петр вздохнул глубоко и освобожденно, сжал сильнее тонкие Танины ладони:
- Я всегда мечтал…однажды… прекрасная девушка, положит руки мне на грудь и скажет: "Я тебя люблю". Я посмотрю ей в глаза, и отвечу: "Я тебя тоже люблю".
- Полчаса назад ты не любил меня.
- Любил, хоть и не догадывался, что это ты.
- С этими словами к тебе могла подойти любая.
- С этими словами ко мне могла подойти только ты. Я звал тебя, ты откликнулась на мой зов. Я говорю тебе и только тебе: "Я тебя люблю".
Таня улыбнулась грустно.
- Спасибо, Петенька, и прощай.
- Что?! - взревел Травкин. - Спасибо?! Прощай?! Ты никуда не пойдешь! Никогда не погибнешь! Ничего не сделаешь без моего согласия и позволения! Ты моя! Об остальном - забудь!
Рокот восклицательных знаков споткнулся о ледяное спокойствие.
- Пойду. Сделаю. Погибну. Я должна.
Петр вскипел:
- Если ты меня любишь, то должна только мне. Мне, нашему счастью, нашим будущим детям. Иначе, ты врешь и не любишь. Иначе, слова твои - низкая издевка и подлость.
Таня возразила:
- Есть вещи выше личного счастья. Свобода, равенство, братство. Есть высший долг - долг перед Отчизной и народом.
- Нет, - взвился Петр. - Ничего этого нет. Есть ты и я. Больше на всем свете нет ничего. Позже появятся наши дети и станут важнее нас. До того, только ты и я. Я и ты. И ничего больше. Поняла?
Поняла, не поняла, значения не имело. Возражения утонули в поцелуях.
Петр с голодной страстью впился Тане в губы. Он словно пытался выпить ее дыхание до дна, до последней капли вместе с шальными идеями и бредовыми замыслами. Теряя голову от вкуса губ, от близости и податливых нежных изгибов, он шарил здоровенными ладонями по гладкому шелку блузки, пробирался к голой нежной коже. Пользуясь темнотой и отсутствием прохожих, целовал грудь, плечи, шею. Он готов был растерзать эту девочку, разорвать на мельчайшие кусочки, на крохотные малюсенькие Танечки. Он хотел ее, желал, жаждал. Но…
- Не надо, - прошептала Таня, пресекая его смелость. - Мне неловко. У меня все в первый раз.
Иго- го- го…чуть не заржал по лошадиному Петр. От нового восторга, от переполнявшего сердце неудержимого бурного восторга, хотелось брыкать ногами и орать истошным ором. Ясноокая, умненькая, славненькая, была чистой и целомудренной. Ее не касалась рука мужчины. Ему судилось быть ее первым. И единственным, не сомневался Петр.
- Таня…Танечка…
Как прекрасно мир умещался в ее имя. Какой чудесной музыкой звучал. Какой нежностью полнился.
- Танечка…
- Танюшенька…
- Петя…
Еще один мир равнялся имени. И звучал еще чудеснее. И трепетал от нежности.
- Мне пора домой…
- Да, да…Еще немного…
Снова поцелуи. Блузка расстегнута. В голове от вожделения пожар. И поперек желания приказ: нельзя, не спеши, терпи, сумасшедший. И, словно мороженое на солнце, тающая в мужской страсти девичья воля.
- Пойдем ко мне. У меня никого нет. Я живу одна, - сияют шальным колдовским блеском глазищи, тянет тонкая рука, зовут горячие слова.
- Нет, - отказывается Петр мужественно. - Завтра утром мы повенчаемся и тогда…
Господи, несколько часов назад он был поборником свободы и независимости. Несколько часов назад он был почти атеистом. Сейчас рабски мечтал об узах и таинстве. Он думал: его любовь должна быть законной и священной. Его любви положено золотое обручальное кольцо и клятва перед алтарем. И фата, символизирующая чистоту и непорочность. И белая чистая постель. И радостные глаза мамы и сестер. И смешное "горько" и сладкое предвкушение.
- Нет, моя хорошая, - отказался Петр. - Нет.
Ласковые губы щекочут ему шею, нежные ладошки гладят плечи, вплотную, грудь в грудь, вдох в вдох, мягкое льнущее требующее.
- Петя…
- Нет, нет.