Рассказывать о некоторых тайнах, имеющие касание к экспедиции в Египет, разоблачать цель расшифровки (и уж тем более ее результаты) сегодня было бы, по моему разумению, поступком весьма неосторожным. Действительно, существует такая правда, кою в настоящий момент не следует отдавать в руки людей. Станет ли мир мудрее через сто пятьдесят лет? Я надеюсь. Но не мне об этом судить. Что же касается других аспектов данного дела, к коим в прямом и переносном смысле относятся и некоторые иностранные лица, - я вообще не верю, что моя эпоха в силах будет понять.
"Я ничего не могу объяснить", - прошептал я издателю Огюсту Курселлю, вручая ему рукопись. Он всегда был моим другом и пообещал сохранить эти бумаги. Я знаю, что он сдержит слово. Наш договор обязывает и его наследников ничего не читать до 1 января 2004 года. Я заранее прошу у них прощения за гнусную пытку, коей подвергаю их любопытство, но сия благая жертва, полагаю, оправдает доверие, которое я им заранее оказываю; и если, как я надеюсь, этот текст дойдет до того, на кого укажет время, мы преуспеем в первой части нашего предприятия: не обнаружить нашу невероятную тайну до нужного времени и часа.
* * *
Я все время пишу "мы", "наш"… Пора объяснить происхождение этого множественного числа. col1_2, которые фигурируют на этих страницах, соответствуют первым буквам имен трех людей, связанных с этим делом. С. - это Морган де Спаг, Ф. - Орфей Форжюри, Л. - это я, Фарос - Ж. Ле Жансем, последний человек в этой истории, чья главная миссия - рассказать обо всем. Три буквы С. Ф. Л. не образовывают одного имени, это имена троих. Спаг, Форжюри и Ле Жансем, трое ученых XIX столетия; и три друга - это последнее слово, уверяю вас, не было для нас ни лишним, ни пустым.
Прежде чем приступить к многолетней работе над "Описанием Египта", мы трое ездили в экспедицию на Восток, который мало-помалу навел нас на мысль, что там мы, возможно, отыщем наш Грааль. Мы жаждали разгадать тайны фараонов, и эта страсть создала между нами наипрочнейший из сплавов. Очень быстро Морган де Спаг, Орфей Форжюри и Фарос-Ж. Ле Жансем образовали одно целое, единое до последнего их вздоха.
Морган умер первым. Потом скончался Орфей. Я - последний из троих; ныне пришел мой черед.
Когда мы - скоро, очень скоро - вновь встретимся в мире ином, я уверен, первым чудом станет возрождение нашей дружбы, рожденной на берегах Нила в обществе Бонапарта, шедшего по следам Александра Великого, этого прославленного историей завоевателя.
Наш поход на Восток, какое воспоминание!.. Но этот Восток скрывал в себе нечто иное, более значительное, о чем мы не могли знать заранее: безумная мечта, волшебная мечта Бонапарта о фараонах…
Когда наконец мы поняли его честолюбивое намерение, нам открылась вся безграничность идеи расшифровки иероглифов. Таким образом, данная рукопись предлагает вдумчивому читателю то, что открылось нам, едва начались наши поиски.
Но продолжать - значит обеднить повествования Моргана де Спага и Орфея Форжюри. И потому я уступаю им место.
Я - Фарос-Ж. Ле Жансем, и вы еще встретитесь со мной, когда придет мой черед поведать о моем участии в этом приключении, кое началось в 1798 году и о необычайной и прекрасной сути коего за прошедшие двести лет так никто и не заподозрил.
Но, по правде говоря, кто мог разгадать тайну Шампольона?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СУЛТАН ЭЛЬ-КЕБИР
Рассказ, написанный Морганом ле Спагом (1797–1799)
ГЛАВА 2
СТРАННАЯ ИСТОРИЯ…
Странная история связана с расшифровкой языка фараонов. Я, Морган де Спаг, математик, коему Наполеон даровал титул графа де Ретеля, и задача моя - описать начало сей истории. Пришло время выполнить эту задачу.
1 июня 1818 года в Париже стоит хорошая погода. Воздух прозрачен и сух, и некая дымка, застилавшая мне взгляд, рассеялась. Я даже чувствую, что готов писать. Давайте уточним: мне семьдесят три года, и это очень удивляет моего друга Фароса-Ж-Ле Жансема. В то время, о коем пойдет речь, ему было всего лишь сорок три, и то обстоятельство, что он столько прожил, казалось ему престранным. Дело не в том, что он желает моей смерти (я уверен, он будет меня оплакивать), но он полагает свою кончину само собой разумеющимся фактом; как будто она должна прийти к нему через час… и раньше, чем ко мне. Фарос всегда был убежден, что он не успеет состариться.
Он любил повторять, что он слабый и больной. Но это мнимый больной: когда я вижу, как он носится по улицам Парижа на десять шагов впереди меня, я завидую этому худому человечку с восковой кожей. Он еще похоронит нас всех. Того же Орфея Форжюри, который чувствует себя прекрасно, хотя и старше Фароса на несколько лет. Подозреваю, наш юный Фарос страдает от единственной болезни: страха подхватить какой-нибудь недуг… В остальном же он - один из самых живых умов, что мне суждено было когда-либо встречать. Нижеследующая история - лишнее тому подтверждение.
* * *
Пора уже начинать историю. Это не терпит отлагательств - силы оставляют меня. Однако дело не только в возрасте: я смертельно устал от того, что творится вокруг моего имени и чему причиной моя верность Наполеону. После его падения репутация моя рухнула, и вот уже три года жизнь представляет собой подлинную Голгофу. Меня исключили из Института, критикуют мои работы, оспаривают мое преподавание математики в Политехнической школе.
Обвинения, коим я подвергаюсь, истощают тело больше, чем ужасный зимний грипп, поразивший мои легкие. Я кашляю и задыхаюсь. Ночью меня рвало кровью. "С утра мне полегчало, - сказал я своей супруге Гортензии де Спаг. - Все плохое пройдет". Она сделала вид, будто поверила, эта верная женщина, которая всегда соглашалась с тем, что я решил. Затем она помогла мне добраться до моего рабочего кабинета, где я сейчас и нахожусь.
Колокол в районе парка Монсо только что пробил трижды. Будем соблюдать предписания. Никаких посетителей.
Полный покой.
История эта началась в 1798 году, когда было принято решение об экспедиции в Египет. Век Просвещения заканчивался, гражданин Республики верил в языческое чудо разума: прогресс осветит торговлю между народами, наука разрешит тайны, коими извечно питались деспотизм и мракобесие Старого Режима. Мы готовы были содействовать рождению мира, где будет господствовать знание. Молния, пар, гравитация - все это будет объяснено не просто молитвами и магией. Не понадобится больше колдовства, чтобы пересечь океан: буссоль, компас и карты проведут нас лучше, чем бог Нептун. Отныне человек станет жить в мире, предназначение коего в том, чтобы бороться со всем этим гнетом. Догмы разрушатся, и зарождающиеся сомнения покажутся отраднее, чем жизнь наших предков, проведенная в тени Короля-Солнца. Завоевания разума - на сей раз все будет ради них. Потребуется тяжкий труд, честный труд во имя человека образованного и свободного, и эти слова придадут мужества наименее отважным - даже мне, которому стукнуло уже пятьдесят два года, когда 19 мая 1798 года я ступил на палубу "Отважного".
В числе ста пятидесяти с лишним ученых и не менее тридцати тысяч солдат я отплывал в Египет вместе с Бонапартом.
Я отправлялся на завоевание уснувшего мира.
Воевать, унижать туземцев? Об этом не могло быть и речи. Пусть барабаны вели за собой военных, но для нас, для ученых, они были всего лишь вспомогательными орудиями армии совершенно иного толка. А среди задач, стоявших перед нами, значилась расшифровка истины, коя отказывалась раскрываться сама. Письменность фараонов, образованная кабалистическими знаками, - вот что было почетной и добродетельной целью для слуг науки. Продвигаясь вверх по Нилу, ученые должны были разгадать эти тайны, которые даже греки, наши античные предшественники, не смогли расшифровать.
Разумеется, некоторые насмехались над нашим предприятием и даже угрожали нам: "Знаки, начертанные на стенах храмов, непобедимы и священны…" Но этого было недостаточно, чтобы заставить нас усомниться. Разум всегда должен побеждать.
Вера в письмена божественного происхождения, возможно, и раздражала приверженцев республиканской мудрости, но гениальный Моцарт, свободомыслящий франкмасон, разве он сам не уплатил свой долг Египту, в 1791 году написав оперу "Волшебная флейта"? Не это ли вынудило Европу заинтересоваться тайнами Нила?
В Париже, я это очень хорошо помню, возникла мода.
Мебель, картины, ковры, позолота - все это понемногу заимствовалось у египетского стиля. На приемах я встречал честных граждан, ярых республиканцев, которые имели у себя кто гипсовую копию пирамиды, кто сфинкса, вырезанного из гранита, кто набитых соломой змей; через различных сметливых и подозрительных дельцов все это доходило до парижских салонов.
В собственном доме я изо всех сил старался не видеть в центре вестибюля кожаный саркофаг, покрытый кроваво-красной известью, его всучили Гортензии в одной лавке неподалеку от Лувра. Ко всему прочему, жена моя приказала обить салон тканью, на которой теснились изображения обелисков, развалин храмов, пальм и сфинксов.
В этой комнате, превращенной в подобие Египта, она, вздыхая, пожирала статьи из "Журнала роскоши и моды", в которых авторы бесконечно рассуждали об опере Вольфганга-Амадея Моцарта. Бесспорно, потрясающее произведение, и я целиком и полностью присоединяюсь к музыкальным критикам. "Волшебная флейта" - произведение грандиозное.
С другой стороны, оно не всегда правильно и до конца понималось.
Успех Моцарта выходил за пределы музыки как таковой.
Ни единый салон не собирался, ни единый ужин не проходил без того, чтобы хотя бы один педант не излагал какого-нибудь пассажа, почерпнутого из книги Шиканедера:
- В Вене я присутствовал на трех представлениях "Волшебной флейты", - начинал один…
Тотчас все столовые приборы замирали.
- И что же вы поняли?
Педант, разумеется, выдерживал паузу, а затем изрекал:
- Я не теряю надежды услышать, как герой Сарастро посвящает меня в тайны природы. Затем я отправлюсь в Египет, дабы прочитать иероглифы… И я найду Солнечный Круг в семи ореолах.
Ореол! На голове этого глупца скорее следовало бы водрузить дурацкий колпак.
Едва оставляли в покое Моцарта, неизменно появлялся другой болтун, подверженный острой египтомании, и начинал рассказывать о некоем антикваре, только что вернувшемся с этого самого Востока.
- Я думаю, это копт, - предполагал он.
- Копт?
- Монах, говорящий по-гречески и по-арабски… Вероятно, расстрига.
Вот тема, что могла расшевелить любой самый скучный ужин!
Уверенный в успехе рассказчик понижал голос:
- Этот монах, он одновременно и антиквар, сжег себе глаза песком и харкает чем-то вроде крови, но она не красная…
- И, конечно, он еще не очень честный человек.
- Пожалуйста, Морган! - подталкивала меня моя хрупкая жена, пытаясь тем самым вынудить к молчанию.
- Внутренние органы у этого копта заражены, - добавлял рассказчик. - Он умирает в приюте для неизлечимо больных. Но один мой друг, он врач, позволил мне его повидать, потому я все это и узнал.
Затем, привлеченный куском курицы и анжуйским вином, рассказчик переходил к столу. По его словам выходило, что Египет полон странных священных животных, каких-то крокодилов, которым поклонялись, как богам. Они жили в воде Нила. Кстати, монах-антиквар выпил этой воды, после чего и стал харкать густой и темной субстанцией, которая не была ни кровью, ни желчью. Когда сидящие за столом переставали дышать, рассказчик вставал:
- Но самое страшное бедствие грозит путешественникам. Их тела покрываются некими странными гнойниками, которые вдруг вскрываются и выпускают поток зловоний.
- Это ад, - стонали гости.
- Нет, обыкновенная чума, - пояснял я. - Еще во времена Крестовых походов…
- Помолчите, господин де Спаг!
Эта частица "де", наследство от моей семьи мелкопоместных дворян из Арденн, в ту эпоху звучала очень плохо. Мы ведь находились в самом разгаре 1790-х, и Максимилиан Робеспьер, тоже, кстати, дворянин, но притом душа и руководитель диктатуры монтаньяров, не знал снисхождения. И к тому же "де" произнесла Гортензия, для которой эта частица всегда была признаком гнева - жена моя всегда использовала ее при наших очень редких разногласиях. Египет входил в число яблок раздора.
Воспользовавшись этой вероломной атакой, рассказчик заговорил вновь:
- Там туземцы попадают в ад через реку, которую они называют Стикс.
- А мы еще жалуемся на Террор, - задрожала сидящая рядом гражданка.
- Там, - продолжал рассказчик, - повсюду пустыня, один сплошной песок, и вся природа только и делает, что обманывает невинного пришельца. Когда он страдает от жажды, перед ним возникают видения, а когда желание пить становится особенно сильно, мозг, охваченный безумием, заставляет его поверить в то, что он действительно видит воду. Этот обман фатален для несчастного человека, который бросается вперед - к спасению, как он верит, однако в действительности к колдовству. В этом безумном беге он теряет последние силы и умирает, задушенный песком, который забивает ему рот и нос.
- Это колдовство?
- Магия природы, которая заставляет поверить, что, поглощая песок, ты пьешь воду.
- Дурманящее средство…
- Этот феномен называется миражом и объясняется вполне научно, - попробовал высказаться я.
- Гражданин Морган де Спаг сейчас объяснит нам, как вода превращается в песок! - принялся насмехаться рассказчик.
Все присутствующие раскудахтались. Про себя я проклинал Гортензию, но таких неприятностей мало, чтобы выбить меня из седла.
- Мираж - это оптический феномен, который вызывает иллюзии, - сказал я.
- Это настоящая магия, - вмешался другой гость, игнорируя мои объяснения. - Таким образом, копт был прав.
- Он рассуждает не лучше, чем вы, наивный гражданин! - вспылил я. - Тут все дело в температуре атмосферы; это слово происходит от греческого "atmos", что означает "пар". Таким образом, когда теплый воздух встречается с холодным воздухом, эта новая совокупность подвергается давлению и деформируется. Лучи света, прохода сквозь воздух, делают то же самое, да так, что в складках воздуха образуются картины, видимые человеческому глазу, которые каждый интерпретирует по-своему. Если вы хотите пить, вы увидите воду.
Но это всего лишь воздух. А если вы думаете об идиоте, вы увидите идиота…
- Замолчите, Спаг! - закричала моя супруга.
- А вы продолжайте, - прошептала какая-то женщина, обращаясь к рассказчику.
Я взбесился. Я хотел продолжить, но Гортензия метнула в меня убийственный взгляд. Рассказчик же вытащил из маленького кожаного кошелька кусок камня, походивший на кошачью голову.
- Это один из их богов. Обломок священной статуэтки.
Копт дал мне его, прежде чем погрузиться в забытье. Покажите другим, гражданин Спаг.
Некоторые мужчины опасливо брали сей предмет через платок или столовую салфетку. Некоторые женщины, более отважные, хватали реликвию пальцами и при этом краснели.
Вещь обошла весь стол.
- Это же кирпич. Всего-навсего…
- Верните мне это, Спаг.
И салонный рассказчик добавил:
- Коптский монах больше ничего не смог рассказать.
- Нам повезло.
- Морган, вы неисправимы.
Египет стал настоящим сумасшествием. И ответственность за это лежала не только на Моцарте…
В вышеизложенном эпизоде его описали самым устрашающим образом и, надо сказать, довольно точно, однако нередко происходило совершенно обратное. Так что похвалы Египту и столь же преувеличенные дифирамбы преумножались.
"Письма о Египте", написанные Клодом-Этьенном Савари, были типичным примером самой неправдоподобной лжи, какая ходила об этой стране. Этот романтик совершенно преждевременно полагал ее чем-то вроде земного Эдема.
Его экзотическое описание заставляло думать, что Египет - это огромный сад, полный цветущих лимонных и апельсиновых деревьев, по которому протекает Нил, где привлекательные девушки с кожей цвета меди только и делают, что купаются и обтирают свои тела илом.