- Усиленная двумя тысячами мальтийцев, ваша армия станет еще сильнее, - начал он. - Кроме того, около пятидесяти наших рыцарей, судя по всему, решили присоединиться к вам. Таким образом, - с улыбкой добавил он, - вы лишаете нас не только нашего золота, но и наших людей…
- Это будет нам большим подспорьем!
Бонапарт говорил о военных трофеях. Он ликовал.
- Это и в самом деле подспорье, и оно только украсит судьбу генерала, вдохновленного небесами.
Гомпеш говорил тихо, как священник на исповеди.
- Эта помощь важнее амбиций и судьбы одного человека, - ответил Бонапарт так, что никто не понял, к кому он обращается, ибо он повернулся к нам спиной и стал смотреть на море.
Стояла приятная и тихая ночь, небо окрасилось красновато-золотистыми отблесками, смягчавшими темноту насыпей рыцарской крепости.
- Между тем, позвольте мне задать один вопрос, - снова заговорил Гомпеш. - Ваши намерения действительно столь велики, что позволяют вам обворовывать Церковь?
- Ваш Ватикан и этот ваш Папа сами обогатились за чужой счет! - вспылил Бонапарт, развернувшись, и уставился на Гомпеша, заложив руки за спину.
- Вы сурово осуждаете христианство, - не смутившись, заметил Гомпеш.
- Я говорю как есть. И ваш Орден, в частности, - что он собой представляет? Посмотрите на этот остров. Вас же было всего пятьсот рыцарей, старых и немощных.
- Наша армия была велика… А наша духовная сила останется такой навсегда.
- Сила? Вас выгнали из Иерусалима!
- Я в этом не уверен… Не думаете же вы, что сила измеряется только весом золота или грохотом пушек?
- Я верю тому, что вижу. У вас были огромные ресурсы и мощная крепость. Этот остров, который вам был дарован Карлом Пятым…
- В обмен на ястреба, подаренного вице-королю Сицилии, - добавил Бурьенн, секретарь Бонапарта, который тоже присутствовал.
- Этот остров, - снова заговорил Бонапарт, - стал приютом для бывшего Ордена. А мы, молодые силы, на "ты" с будущим - мы пришли ему на смену. Вы же уходите. Вот так.
- У нас тысячи союзников по всей Европе, - ответил рыцарь.
- Остатки Средневековья, - возразил Бонапарт. - Этот остров, заложником которого стал ваш Орден, стал алтарем авантюры, которая разбилась об ислам. На Востоке Мальтийский Орден не окажет мне никакой помощи.
- Как же вы собираетесь превзойти христианство? - спросил рыцарь.
И Бонапарт попал в его ловушку:
- Золото - более надежное средство завоевания, нежели армия иезуитов.
- Ваши амбиции, стало быть, заключаются в том, чтобы навязать Востоку республиканские идеи?
Бонапарт приблизился к рыцарю почти вплотную:
- А может быть, справедливее было бы обратить Запад в Восток.
- Только Бог простит вас… - ответил Гомпеш.
- Бог может дать императору то, что не смог дать Папа…
- О чем вы? - прошептал рыцарь.
Лицо Бонапарта посерьезнело.
- История уже дала союз Востока с Западом, когда армия двинулась на Индию…
- Уже поздно. Нужно идти спать…
Это вмешался я, Морган де Спаг. Я бы хотел, чтобы Бонапарт рассказал больше, но я также опасался, что он скажет слишком много перед человеком, который был его врагом.
Генерал понял мое замечание, встал и быстро вышел.
Бурьенн тенью последовал за ним. Остальные испарились (кажется, там был еще Бертье, один из тех генералов, которым не исполнилось и тридцати, и ничто не могло встать на пути их энергии), и я остался наедине с рыцарем.
- Что делает ученый вашего уровня посреди всех этих варваров? - спросил меня Гомпеш.
- Не судите слишком скоро, рыцарь. Что можно выделить из стычки между двумя дуэлянтами? Ничего. Обмен словами, некоторая несдержанность на язык… Неужели вы ждали чего-то иного от этой атаки? Бонапарт - победоносец. Он обращается к побежденному, он имеет право вспылить. Его слова опережают мысли. Вот и все. Разве рыцарю Мальтийского Ордена так уж трудно простить грех гордости?
- Он говорит как солдат, он сравнивает себя с Александром Великим. Союз Востока и Запада - в этом заключается его великая мечта?
- Он только что захватил Мальту. Это не так просто.
Примите эти мои слова как комплимент. Этим можно гордиться. Но почему же он этого не делает? Его отношение, его слова… Молодость - вот в чем причина.
- Вы хороший дипломат, Морган де Спаг, и вы очень мудрый человек.
- Что вы об этом знаете?
- Ваш возраст, ваше прошлое. Я прочитал некоторые ваши работы по математике. Я знаю, кто вы. Мне говорили о вашем восхищении Бонапартом. За несколько дней до вашего прибытия, мы как раз беседовали об этом прямо здесь…
- Это невозможно!
- Вы даже не подозреваете, сколько я уже знаю о вашей экспедиции… И я понимаю, что вы не очень-то одобряете неосторожные речи вашего генерала.
- Я приобрел привычку мириться с его вспыльчивостью.
- А я вижу все совсем в другом свете. Он говорит то, что думает, а вы пытаетесь его защищать.
- Возраст сделал меня терпимым.
- Это недостаточное основание для того, чтобы смешивать науку с военной экспедицией, - настаивал на своем Гомпеш.
В свою очередь я совершил ошибку, ответив ему:
- Проект ученых - вполне мирный. Многие из нас находятся здесь, дабы предоставить свои знания там, на другом берегу Средиземного моря. Наши действия почетны. Это Просвещение. Оно вытащит Восток из тьмы.
- Тайны Египта… Похоже, Европа слишком этим увлеклась. Даже на Мальте, затерянной посреди морей, мы в курсе.
Тайны фараонов? Вы тоже, как и прочие осквернители Священной Земли, увлеклись идеей завоевания Востока?
- Речь идет об экспедиции, а не о завоевании.
- Полагаю, вы хотите меня в этом убедить. Убедить в том, что есть некие противоречия между вашими тайными предположениями и высокомерными речами Бонапарта. Я видел, как вы выглядели. Вы не знали, как заставить его умолкнуть. Его планы обширнее, и я спрашиваю себя, понимаете ли вы их размах. Египет? Нет, речь идет о Востоке и обо всех обещаниях, которые дает ему христианство. А вы служите ему, защищая его идеи или, что еще хуже, не понимая их.
Ибо я не уверен, что он посвятил вас в свою тайну. Я ошибаюсь?
- Вы не сумеете разговорить меня, рыцарь, - со смехом ответил я. - Да и зачем? Ваше мнение уже сформировано. Это и отличает ученого, наделенного разумом, от пленника собственных догм.
- В самом деле, продолжать нет необходимости. Я знаю то, что должен был узнать, и цена, которую мне пришлось за это заплатить, не представляется мне уж очень высокой.
- Вы теряете Мальту, свое состояние, вы приговорены к отъезду…
- Пути Господни неисповедимы…
- Глупости! Признайте, по крайней мере, свое поражение.
- Всему свое время. А мы верим в вечность. Бонапарт, похоже, не постигает понятия вечности. Но постигнет, когда окажется на Востоке. Его золото, его солдаты и его ученые-богохульники не будут стоить ничего… И это станет ясно и вам тоже, Морган де Спаг.
- Наука опирается на разум и мудро пользуется своей властью. Ее завоевания честны. Поэтому ученые всегда там, где грубая сила или догма терпят неудачу.
- Честность! Ваша, например, меняется каждый день в зависимости от обстоятельств, мой дорогой. Вы украли печатные прессы из Ватикана. Ничтожное предприятие. Но этого недостаточно, чтобы завоевать Восток, - он ускользнет от вас, как и от всех прочих.
- Как, черт возьми, вы узнали, что прессы находятся на борту?
- Ваши хитрости тут бесполезны, - ответил рыцарь. - Я вам сейчас говорю лишь немногое из того, что знаю о вас и вашей экспедиции, поскольку вы - один из немногих рассудительных людей, которых я встречал с тех пор, как вы тут высадились. Кроме того, я говорю, ничем не рискуя: все, что я скажу или сделаю, дабы предостеречь вас, все равно не усмирит чрезмерное честолюбие вашего генерала и ваше ослепление.
- Скажите мне, рыцарь, чего еще я не знаю или не вижу.
- Остановимся пока на этом. Я надеялся на искреннюю беседу между двумя людьми, чей возраст предполагает мудрость. Но я вижу, что вы защищаете своего генерала и что вы отвергаете доверие, которое я вам оказал. Посему мне нет никакого смысла продолжать. Однако знайте: вы идете навстречу неожиданностям, большим несчастьям и очень серьезным неудачам. И даже хуже.
Казалось, Гомпеш опечален. Но перед нашим расставанием он снова заговорил:
- Не забывайте также: Ватикан - а он очень плохо относится к Бонапарту - никогда не оставит вас в покое. А он, поверьте, располагает гораздо большими средствами, нежели вы думаете. Остерегайтесь.
Не приходилось сомневаться, что Гомпеш передаст слова Бонапарта в Ватикан и - это уж точно - в Англию: экспедиция была связана с проектом завоевания, которое не остановится на одном лишь Египте. И все же каковы намерения французского генерала? Иерусалим, Дамаск? А что потом?
Совсем как Гомпеш, все строили свои гипотезы. И не ожидали ничего хорошего. Неуверенность заставляла вражеских стратегов видеть в Бонапарте нового Александра Вели-, кого или человека, подобного Аттиле, и оттого лишь отчаяннее стремились разрушить его планы. Чего бы это ни стоило. Всеми возможными средствами, в том числе военными и тайными. Надо было исключить присутствие Франции на Востоке, и тут махинации ее многочисленных противников могли выходить за пределы чисто военной операции.
Если мне хватить времени, я это докажу, продемонстрировав их печальное и грозное воздействие на расшифровку письменности фараонов.
Я думаю, именно на Мальте, июньским вечером 1798 года, это научное предприятие превратилось в глазах наших врагов в нечто чрезмерно значительное с точки зрения дипломатической, политической и религиозной.
Сейчас, в 1818 году, когда иероглифы по-прежнему отказываются раскрыть свою тайну, война, что началась двадцать лет тому назад, бушует еще сильнее, чем прежде. И Ватикан не последний, кого это интересует. Какова же реальная роль его секретных эмиссаров, неизменно следивших за развитием нашего дела и пытавшихся ему воспрепятствовать? Боюсь, я не успею ответить на этот вопрос до своей смерти. Надеюсь, Орфей Форжюри и Фарос-Ж. Ле Жансем решат эту часть загадки.
Но давайте вернемся к экспедиции или, точнее, на Мальту.
Опасность, каковую представлял собой Бонапарт, казалась англичанам столь большой, что они решили любой ценой положить этому конец. Среди их методов, о которых пойдет речь, возвращение себе Мальты был одним из самых главных. В результате в сентябре 1800 года Нельсон - опять Нельсон! - захватит остров. Ничто не заставит отступить англичан, презирающих соглашения, в том числе и Амьенский договор 1802 года, ничто не сможет противостоять их упрямому желанию вернуть себе остров. Эти превратности судьбы сильно помешают осуществлению идей Бонапарта с их темными поворотами, что тогда оставались неведомы мне.
* * *
18 июня 1798 года, отправляясь с Мальты, я погрузился на "Восток". Таким образом, я оказался на борту корабля, на котором плыл Бонапарт, окруженный близкими ему офицерами.
Обстановка здесь сильно отличалась от обстановки на "Отважном", где многие жаловались на отсутствие удобств и тесноту, принуждавшую ученых жить вместе с военными.
Солдаты полагали нас громоздким грузом, что лишь перегружает корабли балластом и тормозит их боевой ход. Некоторые из нас переносили это с трудом и жаловались буквально на все. Виллье дю Терраж, блестящий ученик Политехнической школы и один из наилучших ученых нашей экспедиции, все свое время проводил в сетованиях и причитаниях. Отсутствие пресной воды, жалкая пища, отвратительные повадки солдат, теснота кают, распутство, бесконечные игры в бульотт и брелан- все, по его словам, было ужасным, отвратительным.
- Примириться с этим невозможно! - ворчал он.
При этом он угрожал вернуться.
- Как? Прыгнув в море? - иронизировал географ Жакотен.
- Надо было выгрузиться на Мальте, - ругался Фарос. - Но теперь уже слишком поздно.
- Спокойствие, господа. Скоро мы будем на месте.
Бездействие угнетало больше всего.
Во время нескончаемых тайных собраний я пытался, как мог, успокоить воспаленные умы. Я говорил от имени Бонапарта. Я придумывал научные предприятия, которые нас ожидали. Я старался выиграть время, встречаясь с учеными тет-а-тет и выслушивая их жалобы. Для этого между кораблями была установлена система челночного обмена. Как только ветер ослабевал, легкие лодки, более подвижные, чем боевые корабли, сходились к "Востоку". Потом ученых поднимали на борт в специальных сетках. При этом все спешили на палубу в надежде увидеть, как кто-нибудь из этих акробатов свалится в море. Некоторые ученые сохраняли благоразумие, коротая время за рисованием или чтением. Некоторые вспомнили, что они еще и преподаватели. Преподавание с моряками - тяжелый труд. В обмен на уроки чтения те обучали своих преподавателей не самым академическим способам выигрывать в карты. Так и проходило время.
По вечерам Бонапарт собирал на просторной палубе "Востока" нечто вроде института, составленного из ученых и офицеров, и этими заседаниями, следуя своей привычке, сам и руководил. Там говорили обо всем. Иногда его охватывала меланхолия. Он думал о Жозефине, и воспоминания умиляли его сердце. Женщины - для всех хороший повод высказаться. На эту тему генералы всегда рассуждали весьма охотно. В противном случае они предпочитали спать. Пользуясь сном военных, Бонапарт говорил о Востоке - то была его излюбленная тема. Он был неутомим, рассказывая приближенным о готовящемся предприятии. Он пытался нас убедить, что экспедиция не ограничится войной против англичан. Что Аравия и Сирия тоже входят в планы, что, когда это станет возможно, завоеватель поведет нас к воротам Азии, где баядерки, эти священные танцовщицы, будут чудесными запахами дурманить отдыхающих воинов.
- Посмотрите! - вдруг воскликнул Жюно.
"Буря" (это было его прозвище) просыпался, как только разговор сворачивал на оружие или женщин.
- Вот мы и превратились в Аргонавтов!
- Невозможно выразиться точнее, господин Спаг, - заметил Бонапарт. - Золотое руно находится на Востоке, так как без этой части света не было бы ничего великого. Все самое славное происходит оттуда…
Он комментировал "Магомета" Вольтера, "Письма о Египте" Савари и "Путешествие по Египту и Сирии" Вольнэ (где было сказано, что "никакой известный путешественник не проникал туда после Александра Великого"), Иногда он цитировал Коран, и тогда, казалось, у него начиналась горячка. Но Восток, о котором он рассуждал чаще всего, - быть может, то было всего лишь хитрое средство заставить нас терпеливо ждать прибытия в место назначения?
Когда наступала ночь, мы расходились. Что сказал Бонапарт? Произнес ли он самые главные слова? Я бродил по палубе. Я поднимал к небу глаза, ибо ночью основной спектакль разыгрывался наверху. И тогда моя романтическая душа брала верх над разумом математика, который вечером пытался блистать на заседании Института. Я надеялся, что небосвод, освещенный тысячами звезд, вдруг расколется и обнажит истину.
Но небо, конечно же, оставалось безмолвным. Продолжалось наше медленное движение. Куда?
Пушки Нельсона, отправленные за нами вслед, чудесным образом оставались невидимыми. Ночи были теплыми, спокойными, полными новых разговоров. Нередко я встречал на палубе коллегу, который тоже не мог заснуть. И тогда мы вместе проводили время до самого рассвета, укачиваемые мощным ходом корабля и прерываемые лишь сменой вахт, которые отделяли один час от другого.
Вскоре я стал искать общества Фароса. Он донимал меня вопросами по поводу слов и признаний, оброненных Бонапартом.
- Бонапарт действительно движется на Восток?
Фарос стал близким человеком, с которым я мог свободно говорить о стране, куда мы шли. Доверие мое было продолжением моей хрупкой к нему привязанности, которую я мог бы сравнить с привязанностью отца к сыну, которого мы с Гортензией так и не сумели произвести на свет.
Истоки моей привязанности находились в Париже. Близкий родственник нашего востоковеда (дядя, если я не ошибаюсь) был консулом в Египте. В этом звании он располагал архивами, в которых я неустанно черпал информацию, когда мы еще находились во Франции, а Фарос все это со страстью комментировал. "И это еще пустяки. В Египте мы найдем папирусы… в них я не пойму ничего!.. Морган, какое счастье нас ожидает. Я не могу больше! Когда мы уезжаем?" Я призывал его успокоиться. "Ни слова. Ты помнишь?" Фарос молча соглашался, затем прикладывал палец к губам и озирался - не слышал ли кто его? Но мы были у него дома. Риск, таким образом, был сведен к минимуму. Фарос для себя решил, что жизнь собирается ему предложить нечто иное, чем изготовление бумаги в Национальной типографии, куда он был назначен не без поддержки своего отца-книготорговца.