– Значит, за золото душу свою продаешь, Евдокия? Бессмертную душу. Где же тогда правда, ежели убийцы без наказания останутся?
– А правды, барин, на этом свете никогда и не было. Разве только для вас, господ, но не для нас. Нет! Коли судьба решила, так тому и быть. Сама-то ведь я никого не убила! Геенны вашей, может, еще и нет, а лавочка мясная есть. Главное же – детишек хочу. А вы меня последнего счастья лишить желаете. Каждый человек обязан допрежь всего об себе думать. Такие карты нам, нищете, единый раз в жизни выпадают. Ничего я вам не скажу…
С тем Киенкова и ушла. Сейчас сбегает к своей бывшей хозяйке, отчитается – и опять в Лысково, торговать мясом. Благово понимал, что отпускает главного свидетеля. Как же заставить проклятую бабу сказать правду?
– Смотри, Евдокия, – предупредил ее сыщик уже на пороге, – будь теперь осторожна. Ты им живая не нужна, и убийцы так это не оставят. А вдруг тебя совесть заест? Всякий раз, как станешь отныне на улицу выходить, оглядывайся внимательно по сторонам; такая тебе плата за вранье.
– Ништо; убьют, так хоть богатую!
– Насчет денег зря боишься – их тебе даст Дмитрий Михайлович Бурмистров. Ежели скажешь на суде правду. Он желает наказать убийц своего брата и готов за это хорошо платить. Встреться с ним, поговори. То будут честные деньги, и лавка при тебе останется, и жених. Подумай!
Киенкова молча кивнула и вышла. Вечером Благово доложили, что она действительно заходила к молодой вдове и пробыла там около часа. От встречи с Бурмистровым-младшим кухарка отказалась наотрез и уехала обратно в Лысково.
До конца дня коллежскому советнику сделались известны некоторые новые обстоятельства.
Во-первых, пришел доктор Милотворский с результатами анализов. Ивана Бурмистрова убили кониин и коницетин, в больших количествах содержавшиеся в мясе одной из съеденных перепелок. Это значит, что она питалась плодами болиголова или ее выкармливали этой отравой сознательно. Такой же яд Милотворский обнаружил еще в одной птице из числа тех, что сняли с ледника в Молитовке. Остальные перепела оказались безвредными.
Затем в кабинете Благово появился возбужденный "патриций". Он обстоятельно поговорил с Подгаецким, но безуспешно. Не помогли ни посулы, ни угрозы – помощник нотариуса отказался менять показания.
– Сто тысяч предлагал! – восклицал Бурмистров, описывая беседу в лицах. – На всю жизнь ему бы, аспиду, хватило. Не понимаю…
– Если бы Подгаецкий взял от вас эти сто тысяч, то сделался бы богатым рантье. Но – с клеймом преступника, предавшего за деньги своих сообщников. Пришлось бы уезжать из Нижнего… А так он – просто богатый нотариус. Не сообщник убийц, поскольку суд этого не доказал, а честный человек. Клиентура по большей части останется – мало кто отшатнется. Более того: у нас на Руси любят ловких людей, еще и новые придут!
– Что же теперь делать? Вы говорили с кухаркой?
– Говорил, и тоже без толку. Ей дали пять тысяч, баба уже купила на них в Лыскове мясную лавку и собирается выйти замуж.
– Она отказалась со мной встречаться. Я передавал ей, что заплачу вдвое больше, чем те, ежели скажет правду. Не захотела.
– По тем же причинам. Лавка уже есть, и жених тоже. А пойдут суды да разговоры, жених и передумает. В Лыскове же второго можно и не найти. Нужен какой-то сильный ход…
Бурмистров ушел, а вскоре секретарь принес первую телеграмму из Тифлиса от посланного туда старшего агента Фороскова. Тот сообщал:
"Василий Гаранжи отчислен год назад из Елизаветградского пехотного юнкерского училища за нанесение подложной передаточной подписи на соло-вексель. Офицером никогда не был. Продолжаю розыски".
Благово срочно позвал своего помощника и показал ему телеграмму. Однако Лыков никакого энтузиазма не проявил.
– Ну и что? Убийца выдает себя за офицера, будучи отчисленным юнкером. Мы это предполагали и без телеграммы. Сколько у нас положено за присвоение не принадлежащего звания? Ежели без последствий, то два месяца исправительно-арестантского отделения. Вдова дождется своего Базиля – баба влюблена в него без памяти, – и они продолжат наслаждаться богатой жизнью. Через год обвенчаются, еще через два с ней произойдет несчастный случай. В другом городе, где не будет нас. Полтора миллиона Ваську, думаю, хватит до конца жизни…
– А подделывание векселей?
– Косвенная улика, сама по себе ничего не значащая. Что именно Гаранжи подделал завещание, мы тоже предполагали. Пусть Форосков копает дальше. Где жил этот год лжепоручик? Не было ли с ним ранее чего-нибудь похожего? Если выяснится, что кто-то из его прежних знакомых уже травился перепелами, вот это серьезно!
– Ты прав, – мрачно констатировал Благово. – Телеграфируй свои соображения Фороскову и ступай домой, уже поздно.
– А вы?
– Посижу еще часок, подумаю, как нам разговорить Киенкову. Иди…
Когда утром следующего дня Алексей пришел на службу, Благово с дорожной корзиной в ногах уже сидел в коляске. Рядом с ним примостился агент Девяткин.
– Я – в Лысково, остаешься за старшего. В одиннадцать совещание у вице-губернатора, в два – у полицмейстера, в четыре – допрос подозреваемых по делу Смирнова. Вернусь к вечеру и сразу проеду домой, Девяткин поживет пока там.
И укатил.
К обеду Благово был на месте. Макарьевский исправник штабс-капитан Мрозовский – подтянутый, седовласый, с простреленной при штурме Ходжента рукой – служил начальником уездной полиции четырнадцатый год. В целом справлялся, брал по маленькой и обывателей не раздражал. Квартира исправника помещалась в главном центре уезда – селе Лыскове (которое больше иного города), поэтому он знал здесь всех и вся. Коллежский советник охотно испил в его кабинете горячего чаю, от рома отказался и сразу взял быка за рога.
– К вам вернулась из Нижнего прежняя обитательница, Евдокия Киенкова.
– Это та, которую Титус давеча увозил?
– Она самая.
– Вернулась и сразу купила лавку на Никольской улице. Лучшая в селе мясная лавка; а уезжала отсюда нищей. Не тем способом разбогатела?
– В корень зрите, Викентий Осипович. Киенкова покрывает убийц купца Бурмистрова и стряпчего Антова. За это и получила деньги. Сознаваться не хочет: я имел с ней беседу. А мне надобны ее правдивые показания, иначе убийцы останутся безнаказанными. Что неправильно… Хочу поговорить со священником того храма, в чьем приходе она состоит. Возможно, ему удастся – проповедью, христианским увещеванием – то, что не удалось мне. Познакомьте меня с этим человеком.
– Понятно, Павел Афанасьевич. Вам нужен отец Михаил, предстоятель Вознесенской церкви. Сейчас он должен быть у себя дома. Отец Михаил пользуется в приходе влиянием и уважением, в прошлом годе возведен в протоиереи, а в Рождество назначен благочинным. Полагаю, ваша просьба встретит с его стороны полное понимание – он пастырь из строгих!
Мрозовский не ошибся. Застав протоиерея на дому и подойдя под его благословение, коллежский советник затем подробно описал ему дело об убийстве Бурмистровых. Рассказал о значении признания Киенковой, о своей беседе с ней и о полученных от нее ответах. Священник слушал молча, внимательно, только скорбно покачал головой, когда Благово процитировал слова кухарки: "Геенны вашей, может, еще и нет, а мясная лавочка есть". Закончил Павел Афанасьевич просьбой помочь несчастной женщине спасти свою душу, а ему, сыщику, наказать убийц.
Отец Михаил задумался, теребя седую бороду, потом сказал:
– Грустную вы рассказали мне историю, господин Благово. Пять тысяч рублей заставляют крещеного человека покрывать двойное убийство… Жутко делается: куда катится Русь? Разумеется, я сделаю все, что в моих силах. Послезавтра у меня проповедь, на нее обычно собирается много народа. Там я и скажу свое пастырское слово – не называя, конечно, имени Евдокии. Ну, а уж подействует ли оно на заблудшую душу, знает один Всевышний.
На том они и расстались, и Благово заторопился в обратный путь. В Лыскове остался агент Девяткин, человек опытный и рассудительный. Ему поручалось скрытно следить за Киенковой, изучить обстоятельства ее жизни здесь, привычки, знакомства, а также присутствовать на проповеди и наблюдать поведение бывшей кухарки при словах пастыря.
Последующие четыре дня ничего не продвинули в деле о двойном убийстве. Гаранжи открыто поселился в доме Бурмистровой и появлялся с ней в городе, не отходя ни на шаг. Только когда отмечались девятины смерти Ивана Михайловича, он уехал к себе в Молитовку, но наутро как ни в чем не бывало вернулся в особняк на Большой Печерской.
Анастасия Павловна законным образом подала завещание мужа на утверждение в Окружный суд; через два месяца тот должен будет принять решение. Среди купечества мнения о происшествии разделились. Бурмистровых вообще недолюбливали в Нижнем, и многие даже злорадствовали. Лишь свойственники их, Рукавишниковы, встали на защиту семейного дела Дмитрия Михайловича и требовали отменить духовную. Некоторые верили в подлинность документа и в доказательство этого указывали на его последнюю фразу про казармы. Иван Михайлович был председателем комиссии гласных по казарменному вопросу, болезненному для "кармана России", и много занимался им в городской Думе. Пожертвование им части капитала на разрешение этой заковыки представлялось поэтому вполне логичным. Опять же сходство почерка было удивительным, а все свидетели твердо стояли на своих показаниях. Павел Афанасьевич нервничал и ждал новостей – хоть из Тифлиса, хоть из Лыскова.
На пятый день в кабинет Благово ввалился Девяткин.
– Ну, Степан, порадуй! – вскричал с надеждой коллежский советник.
– Увы, ваше высокоблагородие. Крепкая баба. Вчера отец Михаил сказал свою проповедь, и как сказал – многие и рыдали. Обещание вам он исполнил честно. Когда дошел до нашего случая, то заявил (агент вынул из кармана записную книгу и стал зачитывать из нее): "Есть такие люди, именующие себя православными христианами, что за деньги готовы покрывать самые страшные грехи, даже убийства. Сейчас среди вас стоит такой человек. Он меня слышит и видит. Человек сей продал душу дьяволу за что бы, вы думали? За мясную лавку. Обращаюсь прямо к нему: опомнись! Бог на небе, и мы, кто знает правду здесь, на земле, скорбим за тебя и хотим помочь. Еще не поздно покаяться". Так вот. Более ничего сказать не успел: Киенкова на этих словах вскрикнула и упала на пол без чувств. Ее вынесли и на телеге отвезли домой. Вечером штабс-капитан Мрозовский зашел к ней – она за прилавком как ни в чем не бывало… Только лицом почернела. Стал было господин исправник ее увещевать, а она его по матери! Уходи, говорит, черт однорукий, и Благове своему передай: я от своих слов не откажусь. Раз в жизни карта выпала, и тьфу на вашу правду! Так вот.
– Вот проклятая баба, – пробормотал Павел Афанасьевич. – Ну, держись же у меня! Иди, Степа, отдыхай; скажи там, чтобы чаю мне принесли.
Однако уже через час агента снова вызвали к начальнику. Тот сидел такой же мрачный, но в глазах его играла какая-то лихая мысль.
– А расскажи-ка мне, брат Девяткин, как наша Евдокия живет? Все, что успел разузнать: дом, лавка, соседи, родня…
– Значится, так, ваше высокоблагородие, – агент почтительно присел на край стула. – Проживает она в купленном ею двухэтажном доме на Никольской улице, прямо подле храма князей Грузинских – той самой, Вознесенской церкви. Место, можно сказать, хорошее. Внизу собственно лавка, а наверху жилое помещение. Открывает торговлю в скоромные дни в семь утра, в семь вечера закрывает; в постные торгует с девяти до трех.
– Чем?
– Прочим товаром: свечами, швейным прикладом, шалями и башлыками, а еще свежей рыбой.
– А кто ей мясо поставляет?
– Окрестные мужики, по старым договорам, еще от прежнего хозяина заключенным.
– Кто еще живет в доме с Киенковой?
– Ейная тетка. Шестидесяти пяти лет, на один глаз слепая и не далекого ума. Но в лавке Евдокию подменяет, прибирается, да и есть с кем поговорить!
– Живут как?
– По всему видать – деньги у бабы имеются. Не все она в покупку вложила.
– В гости ходит? Или к ней кто заглядывает?
– Сама – только в церковь и на базар, по воскресеньям с теткой променад после обедни делает. К себе же принимает торговца скобяным товаром Кузубова, пятидесятилетнего вдовца. Говорят, он ее сватает.
– Чем питается? Кто ей готовит?
– У себя в доме и столуется, а готовит сама – она же бывшая кухарка.
– А не знаешь, случаем, нет ли у Евдокии похвальной привычки выпивать чарку? Может, с гостем-вдовцом или так, за обедом?
– Вы, ваше высокоблагородие, когда меня тама оставляли, велели все, даже мелочи какие, разузнавать и запоминать. Так вот. Был я в ее лавке два раза, когда сама Киенкова на базар уходила. За нее тетка оставалась. Глупая и болтливая старуха; не остановить ее, так до вечера будет языком трепать. Так вот. Я ей слово за слово, о многом поразузнал. И сказала она мне, тетка-то, в числе прочего, что племянница привезла из Нижнего вредный обычай – выпивать рюмку настойки перед обедом. Эдак сейчас многие из прислуги-то делают…
– Так-так-так! Из чего настойка?
– Из пенника на березовых почках. Говорит, для здоровья пользительно.
– Одну рюмку? Не больше?
– Так точно, одну, но кажний день. Так вот.
Благово молча стукнул себя кулаком по колену, допил остывший чай, сказал:
– Молодец, Степан Михеевич. Что хотел, я узнал. Ступай и позови ко мне Лыкова.
Когда Алексей вошел, его шеф, как гимназист, сидел на подоконнике и глазел на Волгу.
– Хорошее у нас место для управления полиции выбрали… Садись. Смотри, что я придумал. Мы ее отравим.
– Кого?
– Евдокию Киенкову.
– Это за то, что правды не говорит? Славная мысль. А заодно Гаранжи, Подгаецкого да и Ивана Лелькова. У меня и другие есть кандидаты!
– Не зубоскаль, я серьезно. Проповедь отца Михаила не помогла. Тяга к сытой и независимой жизни в Киенковой сильнее, чем страх Божьего суда. К жизни – понимаешь? И если этой самой жизни возникнет угроза, бывшая кухарка должна будет повести себя решительно.
– О какой угрозе вы говорите, Павел Афанасьевич?
– О попытке отравления, но неудачной. Евдокия, разумеется, припишет ее Гаранжи с Бурмистровой.
– Я все еще не понимаю. А кто предпримет эту попытку?
– Мы. Мы подсыпем ей в пищу яд. Не смертельный. Но такой, чтобы здорово напугал: рвота, частое сердцебиение, круги в глазах… Совершенно не опасно, но ощущения жуткие – есть такие вещества. Очухавшись и сведя концы с концами, Киенкова придет к нам и расскажет правду. Ей придется спасать свою начавшую налаживаться жизнь, а сделать это можно лишь одним способом: услать Гаранжи с его сообщницей на каторгу. Ведь, не добившись успеха с первого раза, убийцы будут пробовать дальше и дальше, пока не добьются своего. Так она подумает…
Лыков долго сосредоточенно разглядывал своего начальника, потом подошел и осторожно потрогал его лоб своей ладонью. Тот был совершенно холодным.
– Вы это все серьезно, Павел Афанасьевич?
– Совершенно серьезно.
– А если у Киенковой больное сердце или предрасположенность к эпилепсии? Что, если она умрет от вашего опыта? Тогда на каторгу пойдут не Гаранжи с Бурмистровой, а Благово с Лыковым. И еще: без разрешения полицмейстера мы не имеем права проводить подобные… хгм… даже не знаю, как это назвать. А Николай Густавович никогда этого не позволит.
– Во-первых, у нас нет другого выхода. Кухарка – ключевой свидетель, но без подобного толчка она будет молчать всю жизнь! Во-вторых, я не могу допустить еще одной, после Лелькова, истории с безнаказанным убийством. Так мы совсем потеряем доверие обывателей! И в-третьих: ты знаешь, что такое капринус?
– Яд?
– Нет, это гриб. Красивый, белый, лохматый. В народе его называют навозником.
– Что-то припоминаю. Он ведь несъедобный?
– Вполне безопасный, если его правильно приготовить. Главное, не пить при этом никаких крепких напитков. Иначе тут-то все и случится…
– Что случится? Отравление?
– Да, но особенное. Слабое по действительной опасности, заведомо не смертельное, но удивительно страшное по внешним признакам. Рвота, понос, жар и временная потеря зрения, и это уже через полчаса. Но самое интересное начинается потом. Сначала лицо у человека делается свекольного цвета. Представляешь? Затем такой становится кожа по всему телу. Через некоторое время оттенок меняется на фиолетовый! Но кончик носа и мочки ушей остаются при этом бледными, почти белыми. Жуткое зрелище! Я видел такое один лишь раз, в 1872 году. Тогда жена дворника с Новой улицы решила отучить мужа от пьянства и наняла знахарку. В городах и вообще в развитых местах – в торговых селах, на трактах – этот способ лечения от запоев совершенно неизвестен. Он древний, и применяется исключительно редко в глухих северных углах деревенскими колдунами и ведьмами. С точки зрения медицины все просто: гриб-навозник содержит вещество под названием коприн, которое, растворяясь в алкоголе, поражает печень. Причем, повторюсь, не сильно и ненадолго. Сам алкоголь действует на ту же печень намного более разрушительно, и ничего! Продается в кабаках без ограничений и ядом не считается…
– Так уж и нет никакой опасности? И что, кстати, сделалось с тем дворником?
– С перепугу бросил пить. Жена его, одуревшая от свекольной физиономии мужа, тут же ему призналась, и они помчались к доктору. Муж сначала подал на нее жалобу в покушении на убийство, но потом простил. Живут и теперь вместе, вполне мирно и без водки. Что же касается опасности, ты прав: конечно, она существует. Для людей с нездоровым сердцем. Надо найти семейного доктора Бурмистровых – он наверняка пользовал и кухарку и сможет дать справку о ее здоровье. У меня создалось впечатление, что Киенкова сильна, как лошадь.
– Черт! – взъерошил себе волосы Лыков. – Неужели мы действительно сделаем это? Уму непостижимо…
– Придумай что-нибудь получше.
– Не могу, но и с вашей идеей не согласен. Если женщина умрет или заболеет, вас, в лучшем случае, вытурят со службы. А в худшем…