Гаранжи в окно проследил, как его приятеля ведут к пролетке, и повернулся к Лыкову. Вид у него был хмурый, но решительный. Рослый, широкоплечий, с крепкими кулаками, он был весьма силен и сдаваться просто так не собирался.
– Ну?
– Собирайся, юнкер, пора отвечать за погубленных. Поедешь со мной в острог.
– По какому праву вы мне тыкаете?
– А ты привыкай. Скоро придется перед каждым пьяным надзирателем шапку снимать за две сажени; а не успеешь, так и выпорют.
Гаранжи грозно сдвинул брови, посмотрел на Лыкова сверху вниз.
– Правду говорят, что сыскные агенты крепкие ребята?
– А то! – самодовольно ухмыльнулся титулярный советник. – Мы лучше всех. Хочешь испытать?
– Угу, – ответил Гаранжи и без замаха ударил Лыкова в висок. Тот мгновенно выбросил ладонь и, как мяч на лету, поймал кулак. Юнкер пытался вырваться, сопел, однако правая рука его словно увязла в бетоне. Тогда он зашарил левой у себя за спиной, но и здесь не преуспел. Сыщик рывком бросил противника на колени, выхватил "Смит-Вессон" из-за его ремня и отбросил в сторону.
– Другому я сломал бы пальцы, но не тебе. Иначе на каторге запишешься в легкие работы, как увечный, а тебе надо тачку катать. Лет двадцать.
Гаранжи оказался в унизительной для себя коленопреклоненной позе, обезоруженный и беспомощный. Обманчиво заурядный на вид, Лыков легко пригнул его к полу и не отпускал. При этом еще и рассуждал, словно про себя:
– Врезать? Не врезать? Пожалуй, стоит. Баю-баюшки-баю, колотушек надаю…
– Нет! – взвизгнул Гаранжи, испуганно закрывая лицо свободной рукой.
– Не надо было людей убивать; не люблю я этого, – серьезно ответил Лыков и приложился от души.
Через минуту, все еще оглушенный, Гаранжи уезжал в пролетке в острог.
Утром следующего дня его привезли к Благово на допрос. С фонарем под глазом и разбитой губой, юнкер уже не был так красив. Коллежский советник молча выложил перед арестованным письма-улики, дал время перечитать, потом сказал:
– Много я видел всякой мрази на своем веку, но такое… Ей-богу, жаль, что у нас нет смертной казни за уголовные преступления. Я бы повесил… Гаранжи! Неохота с вами возиться. Все уже ясно, могу даже сказать, сколько вы получите на суде. Двадцать лет, которые по прибытии на Сахалин уменьшат до пятнадцати. Единственное, что может помочь вам в глазах присяжных и на пару лет уменьшить тяжесть наказания, это выдача сообщников. Будете молчать или как?
– Спрашивайте. Что же, мне одному на Сахалин двигать?
– Подгаецкий.
– Оприходовал липовое завещание, написанное мною у него на глазах. В качестве доказательства могу прямо в зале суда накатать такое же, и не отличите! Взял процентные бумаги на сорок пять тысяч и золотые часы Бурмистрова.
– Ишь, не побрезговал… Дальше. Турусов.
– Держал за руки нотариуса Антова, покуда я бил того по голове топором. Потом заблевал весь дом, тряпка!
– Фабрициус.
– И до этого дознались? Да, именно ротмистр предупредил меня о готовящемся аресте. Обыщите его дом, найдете кулон с большим сапфиром в золоте, со стразами. Пусть получит свое, Иуда…
– Последний вопрос: как вы заставили Анастасию Бурмистрову принять яд и написать перед этим оправдывающую вас записку?
– Вот этого я вам не скажу. Должно же быть в этом деле хоть что-то, чего вы не знаете!
– Мало вас Лыков угостил, надо было больше.
– Попрошу без оскорблений! – крикнул разъяренный Гаранжи. – Я пока еще дворянин! И подам жалобу прокурору. Нет, государю!
– Как вам будет угодно, – закрыл папку с письмами Благово. – Сыскная полиция закончила свою работу. Дело "молитовских отравителей" передается следователю, который и будет готовить судебный процесс. От себя имею добавить только одно. Совершенное вами столь возмутительно, столь гнусно, что надзор за вами отныне будет по самую вашу смерть. У нас в полиции есть секретное предписание: наносить на статейные списки особо опасных преступников специальные метки. Статейный список – это теперь ваш единственный документ на много лет вперед; он будет следовать за вами по этапу, храниться в канцелярии каторжной тюрьмы, вплоть до выхода на вечное поселение в Сибирь. Метки, о которых я говорю, призваны указывать тюремной администрации на ваш особый негласный статус. Никаких амнистий. Никаких легких работ. Никаких поблажек. Усиленный надзор, дабы невозможно было бежать или поменяться с кем-то именами. К списку, кстати, будет приложен ваш фотографический портрет, во избежание последней уловки. И главное: вас будут направлять на самые тяжелые работы. Цель, полагаю, понятна: чтобы такие, как вы, побыстрее покинули этот мир. Вот, имейте в виду. Инструкция секретная, если вы станете жаловаться начальству, я всегда откажусь от своих слов, и вы не сумеете ничего доказать. Но она существует, и мне кажется справедливым, что вы отныне о ней знаете. Вам не выйти с каторги, Гаранжи. Прощайте навсегда; идите и медленно подыхайте…
Вечером вице-губернатор Всеволожский пригласил Благово к себе.
– Павел Афанасьевич, чего вы там наговорили этому мерзавцу, Гаранжи? Он весь в истерике, твердит о каких-то секретных инструкциях, что власти негласно расправляются с осужденными, что есть особые метки… Какие еще инструкции?
– Андрей Никитич, не обращайте внимания. А еще лучше, подыграйте мне. За то, что он сделал, Гаранжи заслуживает самого страшного наказания. Пусть мучается худшей из кар – ожиданием кары. Я ведь понял, как он добился от Бурмистровой той, оправдательной для себя, записки. Есть только один способ для этого: убедить любящую женщину, что надо уйти из жизни вместе. Потом сказать: давай предъявим этим людям, что такое настоящая любовь! Я беру всю вину на себя, а ты – на себя, и положим обе записки рядом. Романтической особе – а Анастасия Бурмистрова была именно такой – это должно было понравиться. Дальше все просто, если сам кладешь яд…
Всеволожский с ужасом посмотрел на Благово:
– У вас ужасная фантазия, Павел Афанасьевич! Человек не способен на такое! Это уж ни в какие ворота…
– Фабрициус предупредил нашего юнкера, и у того оставалось не более часа. Другого варианта нет. И не случайно он отказался ответить на этот вопрос; на все прочие ответил, а на этот – смолчал. Что же касается того, что не способен – Гаранжи способен. Он способен на что угодно. Я уверен, что все было именно так, как я описал. Деморализованный донельзя, низость этого человека не знает границ. Я по службе давний коллектор всех форм человеческой подлости, но такого еще не встречал. Поэтому и сочинил про секретные инструкции; жаль, что их нет на самом деле. За то, как он обманул, а затем убил Бурмистрову, Гаранжи заслуживает не знаю даже, какой казни…
– Если вы правы, то да.
– …и я ему эту казнь придумал. Очень многие из тех, кого я отправил на каторгу, Андрей Никитич, заслуживали жалости. Я был обязан их поймать, и я их поймал. Но жалею, ибо часто они – жертвы нашего не самого справедливого общества. Есть такие, которые вызывают не жалость, а ужас и ненависть; таких тоже много. Но Гаранжи… Это особенный тип, страшнее громилы, зарезавшего за деньги пяток человек. Так воспользоваться любящей тебя женщиной… Пусть мучается! Заслужил.
Случай в Окском батальоне
Как известно, в русской армии завтраки солдатам не полагаются. Люди встают в шесть часов утра, а обедают в двенадцать. За это время они успевают проголодаться, тем более что после построения и развода в наряды многим приходится выполнять тяжелую работу.
Для исправления этого существуют в солдатских артелях особые деньги, а в батальонах – чайные. В них за две копейки можно приобрести чайную пару и булку. В богатых артелях (в местностях, где для солдат имеется сторонний приработок) такое удовольствие могут позволить все, и чуть ли не через день. Бедные артели не предоставляют своим членам такой возможности, и тогда посетителями батальонных чайных становятся одни только фельдфебели и унтер-офицеры, да изредка ефрейторы.
3 мая 1880 года ефрейтор 239-го Окского батальона резервных войск Иван Мотасов был назначен старшим наружного караула. В этом качестве он развел часовых во все четыре наружных поста: у входа в казарму, на конюшню, к цейхгаузу и к квартире батальонного командира, после чего вернулся в караульное помещение. Чтобы взбодриться, послал свободного подчаска за чаем. Парень первого года службы споро притащил начальству два чайника с оправленными в олово носиками и большую, еще теплую, булку. Но только лишь Мотасов открыл рот, чтобы отхряпать первый кусок, как под окном раздались крик, шум борьбы и топот убегающих ног. Как раз оттуда, где находился первый наружный пост…
– Караул, за мной! – рявкнул ефрейтор, схватил с пирамиды свою "бердану" и выскочил на улицу. И увидел нечто странное. Часовой, рядовой Вахуров, лежал на мостовой лицом вниз, и под ним быстро расползалось в пыли кровавое пятно. Винтовки при Вахурове не было. А вдоль по Грузинской улице в сторону Ошары улепетывал некто в пиджаке и картузе. С винтовкой в руках! Расстояние до него уже было в сорок саженей; еще немного, и скроется за поворотом.
Не думая ни секунды, Мотасов опустился на одно колено, быстро прицелился и выстрелил убегающему в спину. Лучший в батальоне стрелок и призер полковых состязаний не промахнулся. Пролетев по инерции еще несколько шагов, неизвестный рухнул как подкошенный, когда до спасительного угла оставалось всего ничего. И лишь тогда из караулки выбежали остальные подчаски.
Через двадцать минут после происшествия о нем известили Благово, и тот сразу же выехал в Грузинские казармы. Там он застал батальонного командира полковника Васильева 4-го, ротного – капитана Падалку и помощника военного прокурора коллежского советника Гренквиста. Раненого часового – он получил удар ножом в живот – уже увезли в Мартыновскую больницу; надежд на то, что он выживет, было мало. Тело убитого занесли в караулку и положили на пол.
Ефрейтор Мотасов четко доложил начальству о том, как все происходило, и полковник тут же произвел его в вице-унтер-офицеры. Дикость случившегося поразила всех присутствующих. Средь бела дня, на одной из главных улиц губернского города напасть на вооруженного часового… Ясно, что целью бандита было разжиться винтовкой – но так дерзко! Благово не смог припомнить ничего подобного из своей длительной практики.
Сыскная полиция забрала тело убитого к себе, и Титус с Форосковым принялись за его обследование. Молодой парень лет двадцати трех, с желтым испитым лицом, сухощавый, без особых примет. Документов при нем не оказалось. Одет в дешевый мещанский костюм из магазина готового платья, на ногах – дрянные сапоги от холодного сапожника. В карманах обнаружились лишь семьдесят три копейки мелочью и нож-выкидуха с окровавленным лезвием.
Тут в комнату вошел Лыков и присвистнул:
– Ба! Вовка допрыгался!
– Знакомец?
– А то! В прошлом году на Фоминой неделе я его арестовывал за снятие башлыка с гимназиста. Это Вовка Самодуров по кличке Моща, из сормовской шпанки. Он есть в нашей картотеке.
Форосков сгонял в картотеку и действительно принес оттуда учетную карточку на Самодурова, с приложением фотографического портрета. Из нее выяснилось, что убитый проживал, как и утверждал Алексей, в селе Сормово Балахнинского уезда, в 14-й линии. Был учеником слесаря в бандажном цехе, выгнан за дурное поведение. Имел два ареста за мелкие разбои, отсидел сорок пять дней в арестном доме по приговору мирового судьи. Типический мелкий гаденыш, каких в Британии называют "хоолиган", а в России – "шпанка". Что же заставило этого ничтожного, в общем-то, человека напасть средь бела дня на вооруженного часового? Для чего Вовке понадобилась вдруг "бердана"?
Благово выслушал доклад Лыкова и задумался. Формально село Сормово входило в Балахнинский уезд, и нижегородская сыскная полиция не имела права вести там расследование. Однако особенности этого поселения неизбежно привязывали его к губернскому городу. Действительно, в Балахне нет и четырех тысяч жителей, а в Сормове – более десяти! Расположенное в 12 верстах от Кунавина, огромное село фактически являлось дальним пригородом Нижнего. Оживлял его, конечно, гигантский вагоностроительный завод. Принадлежавший ранее знаменитому Бенардаки и приведенный им к краху, завод был взят после его смерти под опеку государства и спасен казенными заказами. Сейчас в акционерном обществе "Сормово" трудилось более двух тысяч рабочих, они-то и стали головной болью властей.
Бедой промышленного села являлось отсутствие в нем консервативной купеческо-мещанской прослойки. Рабочие – люди, оторванные от деревни. В тесных казармах и многочисленных кабаках они успели позабыть строгую богобоязненную мораль сельского общества. Полицию в Сормове ненавидели, как нигде, и она старалась без нужды не раздражать вечно пьяных пролетариев. Исправник и становой пристав не казали здесь носа, а местный урядник благоразумно поступил на довольствие преступной головки. В итоге в прошлом году в Нижнем Новгороде было совершено шесть преступлений с убийствами (из них раскрыто пять), а в Сормове – четырнадцать! Из которых раскрыли четыре… Вечером обыватели старались не выходить на улицу без сильной надобности. В праздники же раздеть, ограбить, а то и зарезать могли прямо средь бела дня. Огромное село наполнялось толпами нарядно разодетых по фабричной моде людей, которые с гармониками в руках слонялись по гостям. Власть в поселении принадлежала трем бандам: "Казарма", "мышьяковские" и "варинские". Верховодили мышьяковские, как самые отчаянные, и казарменские, как наиболее многочисленные. Простому человеку приходилось или терпеть, или самому браться за нож. Если выпьешь, терпеть становилось легче… В итоге фабричные считались самой развращенной и безнравственной частью населения – а тут их десять тысяч! Все вертелось вокруг завода и кабака. Часто покушались на мастеров и табельщиков, грабили квартиры инженеров, каждый двунадесятый праздник кого-то резали. Преступный элемент царствовал в брошенном властью селе безраздельно.
Как в этой клоаке проводить расследование? Исправник нужными сведениями не располагает: он забился в свою Балахну и там сидит. Урядник знает многое, но не скажет ничего. Вести наружное наблюдение не под силу даже самому Титусу. Деревня есть деревня, даже очень большая, и все новые люди здесь на виду. Выход один: агентурная разработка.
Утром следующего дня в кабак "Нечаянная радость", что на Песках, пришел широкоплечий молодой человек в фуражке с арматурой механика. Попросил у целовальника чарку померанцевой и расстегай "с жирами" на закуску. Расплачиваясь, положил на стойку вчетверо сложенный рублевый билет. Тщательно пересчитал сдачу, выпил с душой и убежал дальше по делам. Кабатчик вскорости заперся в нужнике, там развернул билет и обнаружил на нем две нарисованные карандашом цифры: 8 и 3. Это означало, что в восемь часов утра следующего дня он, заштатный агент сыскного отделения, должен быть на явочной квартире нумер три (лавка Архипова в Кунавине, на Пирожковой улице).
Встречался с целовальником лично Благово, и тому имелись особые причины. Заштатного агента звали Федор Ерусалимский. Из семьи священника, почти закончил семинарию, но был исключен из нее за воровство. Угодил в армию, где снова попался на краже. Получил четыре года военно-арестантских рот, которые отбывал в Бобруйской крепости. В России нет более тяжкого наказания, чем эти роты… Никакая сахалинская каторга с ними не сравнится, поскольку солдат и так существо бесправное, а наказанный солдат – просто великомученик. Не вынеся жутких условий содержания, Ерусалимский отрубил сам себе пальцы правой руки. За это ему добавили еще три года, но обнаружили у арестанта чахотку в последней стадии и отпустили умирать.
Федор на воле очень захотел жить, и случилось чудо. Семнадцать месяцев он провел у приятеля в Калмыкии и пил кумыс ведрами. Это ли помогло, или тяга к жизни была у него необыкновенно сильной, но бывший арестант вернулся в Нижний здоровым человеком. Приехал в Сормово, поступил в подручные к кабатчику Ситнову, женился на его дочери и после смерти тестя унаследовал заведение. Ерусалимский ловко управлялся с новым делом одной рукой: и водку разливал, и сдачу отпускал, и в морду мог при случае задвинуть. После военно-арестантских рот он уже ничего не боялся, и уголовные, чуткие к таким вещам, его уважали.
Пески – это часть Сормова, застроенная преимущественно рабочими казармами. Самый пьяный и опасный угол, здесь же и основные кабаки. Ввиду полного отсутствия полиции, Пески облюбованы преступниками, и местному человеку приходится жить по их правилам. Ерусалимский сам пришел в сыскное отделение и предложил свои услуги. Тогда же он объяснил и причины этого поступка. "С волками жить – по-волчьи выть, – сказал тогда Федор Павлу Афанасьевичу, – но неохота!" Ему приходилось скупать краденое – этим занимаются все кабатчики, деваться некуда. Попробуй откажись! Значит, хочешь остаться чистеньким, и тебя могут отселить за это на тот свет. Но обратно в тюрьму Ерусалимскому очень не хотелось. Подрастали уже два сына. И кабатчик предложил властям сделку: он маклакствует с ведома и разрешения полиции, а взамен сообщает сведения. Подумав, Благово согласился, хотя это было ему сильно не по душе. Но уж больно ценный агент: в самом сердце сормовского преступного мира, свой среди уголовных, полезный им блатер-каин…
За два года Благово хорошо изучил своего заштатного агента и даже подружился с ним. Как ни странно, Ерусалимский оказался честным человеком! Никогда не врал, от трудных заданий не увиливал; главное же – сама маклакская жизнь его угнетала. Федор мечтал убраться из поганого Сормова, переехать "на гору" и отдать сыновей в гимназию. Кабатчик отчаянно экономил на всем, копил деньги и просил коллежского советника через годик отпустить его с миром. И как ни было сыщику жалко терять такого агента, он обещал выполнить просьбу – Федор заслужил уже хорошую жизнь. Кроме того, оставаясь юридически вне власти нижегородской полиции, Ерусалимский был беззащитен перед полицией балахнинской. Случись что, он попадет под суд за дела, которые разрешил ему делать Благово – но не исправник! "На горе" же все становилось законно и для Федора покойно.
Коллежский советник встретился с кабатчиком в задних комнатах лавки Архипова. Михаил Архипов – осведомитель сыскной полиции в Александровской слободе, иначе именуемой Кунавином, был из отставных унтеров. В доме его царили поэтому чистота и строгий военный порядок. Хозяин выставил на стол самовар и ушел, чтобы не мешать разговору.
– Вчера застрелили Вовку Самодурова, – без предисловий начал Благово.
– Слыхал. Часовой хлопнул. Молодец, я бы ему за это лычку дал.
– А ему и дали. Но ты мне лучше про Вовку расскажи, что знаешь. Он ведь другого часового зарезал: хотел его винтовкой разжиться.
– Вот оно что… – задумался Федор. – Да… Теперь понятно, чего он три дня вокруг Битюга вертелся. Надо полагать, в банду просился. А тот, поди, велел ему без винтовки не приходить.