- Это мерзко, отвратительно! Как вы могли подумать, что я захочу на это смотреть?! Бог вас покинул!
Его шепот перешел в отчаянные всхлипы. К горлу снова подкатила желчь, его еще раз вырвало.
Домициан пополз обратно к Маринусу, который с похотливой ухмылкой наблюдал, как два священника облепили монахиню - один спереди, второй сзади.
- Боюсь, что он доставит нам неприятности, - тихонько сказал Домициан. - Я и не подозревал, что он такой чувствительный.
Маринус кивнул с отсутствующим видом. То, что там происходит, совсем не похоже на обыкновенный поход к проститутке в Кёльне. Это sacrum sexuale, самый позорный грех, который может совершить христианин. Больше всего ему хотелось пойти туда и лечь на алтарь с одной из этих баб, но он студент, впереди у него карьера, поэтому он не имеет права связываться с инквизицией. Можно страшно поплатиться, если узнают, что он таскался сюда, видел, что здесь творится, и молчал; но он был молод и не хотел держаться в стороне от такого притягательно-развратного удовольствия. Каждый раз, возвращаясь отсюда в Кёльн, он спешил в публичный дом и пытался вызвать это чувство гнусной нечестивости, извращенного порока, но там он никогда не получал того, что получал здесь, сидя в траве и наблюдая за ними. Один раз он попросил у проститутки разрешения привязать ее, но она только засмеялась и сказала, что он, видимо, читает не те книги. Как будто о таких вещах пишут в ученых книгах!
- Нам нужно идти, малыш сорвется, - услышал он голос Домициана.
Маринус почувствовал возбуждение между ног и провел рукой по плащу.
- Потом, - пробормотал он, - позже.
После этой встречи с прислужниками дьявола жизнь Лаурьена изменилась. На обратном пути он не смог произнести ни слова. Опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, он добрался до схолариума, где был вынужден поклясться на Библии, что будет молчать. А потом Маринус отправился к себе в коллегиум, а Домициан - в собор. Неужели он может спокойно пойти на мессу? Неужели с ним, Лаурьеном, что-то не в порядке? Почему только он увидел в той сцене нечто большее, чем простое отражение собственной постоянно подавляемой похоти? Маринус и Домициан ходят туда и ни о чем таком не думают. Почему же Лаурьен не смог отнестись к этому точно так же? Потому что он еще ни разу не спал с женщиной? Тогда они могли бы взять его в публичный дом. Наверное, они решили, что таким образом доставят ему удовольствие.
Лаурьен не мог больше есть. Он не мог больше сосредоточиться на занятиях, потому что стоило ему попытаться собрать свои мысли, и он сразу же вспоминал извивавшуюся на алтаре монахиню и дергающиеся бедра священника. Однажды он попытался исповедоваться, но развернулся и пошел прочь, так и не добравшись до исповедальни, - ведь он поклялся на Библии. Он подозревал, что ему станет легче, если он с кем-нибудь об этом поговорит. Но выдать Домициана и Маринуса он не мог, поэтому ему приходилось молчать, молчать и молчать до тех пор, пока для него не наступит вечное молчание Параллельно еще существовало дело Касалла и нависшее над ним подозрение в убийстве магистра. Конечно, Домициана тоже подозревали, но он, похоже, не обращал на это внимания. Только смеялся и шутил. А вот Лаурьен все чаще и чаще задавался вопросом, что же делал Домициан на пути из пивной в схолариум. Не встретил ли он Касалла?
Вдобавок ко всем несчастьям через два дня в гостях у карлика появился друг отца Домициана и, ничего не подозревая, принялся болтать, что, мол, этот самый отец уже несколько недель находится в Вюрцбурге. Следовательно, заподозрил приор, он никак не мог пригласить сына на ужин.
Петля вокруг шеи Лаурьена затягивалась все сильнее, столь же сильно, как и веревка на телах впавших в безумие монахинь.
Де Сверте, заподозривший, что его обманули, попросил Ломбарди разобраться. Два студента позволили себе наглую ложь, а ему хочется знать правду. Так что Ломбарди вызвал сначала Домициана, а потом Лаурьена. Посреди комнаты он поставил скамейку, а сам остался за своим столом. Этому делу он не придавал слишком большого значения. Студенты лгут и плутуют, шляются по продажным девкам, если за ними нет надлежащего присмотра. А если их, как здесь, в схолариуме, держат на коротком поводке, то они используют любую возможность, чтобы познакомиться с чудесами и фокусами большого города. После того как Домициан, продемонстрировав все признаки глубокого раскаяния, признался, что провел эти часы в публичном доме, Ломбарди вызвал Лаурьена. Тот вошел, сел и сразу же опустил глаза в пол.
- Ну что ж, Лаурьен, вы явно солгали приору. В воскресенье отец Домициана не приглашал вас обедать. Так где же вы были?
Лаурьен ужасно испугался. Еще в тот самый день они придумали историю про публичный дом: если вдруг действительно придется отвечать на вопросы, все они будут говорить одно и то же. У Лаурьена слова правды готовы были сорваться с языка. Ему необходимо скинуть с себя этот груз, иначе он задохнется. Может быть, он сможет избавиться от отвратительных воспоминаний, если сумеет облечь их в слова. Но уже сама мысль о том, что придется описывать увиденное, заставила его желудок перевернуться. Он умрет от голода, если будет и дальше грызть одно и то же, потому что это переполнило его желудок в такой степени, что поместиться там больше уже ничего не могло.
- Мы были в публичном доме, - выдохнул он.
Ломбарди кивнул:
- Да, это я сегодня уже один раз слышал.
У него появилось неприятное ощущение. Почему парень так сгорбился на скамейке? Почему он так испугался?
- Все оказалось настолько ужасно? - спросил он мягко.
Лаурьен покачал головой.
- Мне придется вас наказать. Вы обманули приора.
"Да, накажите меня, господин магистр. Накажи меня, Господи, за то, что я сижу здесь и молчу, хотя мир полон еретиков и демонов, и теперь уже я не мою свои руки в струях невинности", - проносилось в голове Лаурьена.
- Что-нибудь еще?
Голос Ломбарди разорвал его сердце. Да, еще кое-что, но он поклялся на Библии.
- Лаурьен?
Голос Ломбарди становился все более мягким, мягким, как масло, и нежным, как блеяние овцы рядом с новорожденным барашком. Лаурьен услышал в этом голосе участие, и оно смело все запруды, которые он сам нагородил. В том числе и запруды для слез, которые уже лились по его щекам.
- Я, я… я не имею права ничего сказать, я… я ведь поклялся на Библии…
Ломбарди молча кивнул. Значит, он не ошибся. Юношу что-то гнетет.
- Поклялся на Библии? Что будешь молчать?
Печальный кивок:
- Да.
- А как мы можем изменить это неудачное положение вещей? Ты поклялся не говорить, но ведь тебе необходимо от этого тяжкого груза избавиться, так? Ты видишь какой-нибудь выход?
"Нет, не вижу. Его не существует. Я умру, задавленный этими ужасными воспоминаниями", - хотелось крикнуть Лаурьену.
Ломбарди взял вторую скамеечку и сел напротив него.
- Тогда давай подумаем вместе, вдруг выход все-таки найдется. Ты хочешь освободиться от того, что тебя мучает. Может быть, ты мне все расскажешь, а я возьму вину на себя и поклянусь на Библии, что тебя не выдам?
Лаурьен заморгал мокрыми от слез ресницами. Все расплывалось и теряло очертания. Он видел темные локоны сидящего напротив человека. Он хочет взять всю вину на себя? Вместо него? Лаурьен кивнул.
- А как это будет, господин магистр?
- Ты скажешь мне правду, облегчишь душу. Как на исповеди. И твоя тайна умрет во мне.
Лаурьен вытер слезы. Он постепенно успокаивался.
- Даже если у вас не будет возможности молчать, потому что тогда вы будете попирать все, что свято для нас, христиан?
- Что это значит?
Ломбарди очень удивился. Что бы это могло быть - такое ужасное? Что же он знает, какую ужасную ношу несет на своих худеньких плечах?
- Говори.
Голос Ломбарди стал холодным как лед.
И слова хлынули из Лаурьена лавиной. Он рассказывал, как они сидели в траве, пили, ели и пребывали в хорошем настроении. Как потом откуда ни возьмись появились священники и монахини. И как священник совокуплялся с ними на алтаре, привязывая их веревками. А потом слова кончились, и снова полились слезы.
- Они, они… они взяли меня с собой, потому что думали, что я… что мне это покажется таким же возбуждающим, как и им, но они грубые и бесчувственные… а демон… демон вошел в них…
Теперь он только всхлипывал. Его маленькая душа съежилась, и чем дольше он плакал, тем больше образов вылетало из его головы и его желудка. Он совсем забыл, что рядом все еще сидит Ломбарди, смотрящий на него так, как будто он и есть демон.
Наконец он услышал бормотание своего учителя:
- Пресвятая Матерь Божия… - Ломбарди успел встать и отвернуться.
Лаурьен поднял голову:
- Вы будете… вы будете молчать?
Ломбарди кивнул:
- Иди.
Лаурьен поднялся, задвинул скамейку под стол и тихонько выскользнул из комнаты. Когда он закрывал дверь, ему показалось, что мелькнула какая-то тень, как будто кто-то их подслушивал. А еще он уловил шелест одежды, но был слишком погружен в свои мысли, чтобы придать этому факту большое значение. Просто молча покачал головой и пошел в спальню.
Ломбарди пользовался у студентов большой любовью, потому что был молод и являлся зеркалом, в которое им нравилось смотреться. Им хотелось когда-нибудь стать такими, как он. Никого не волновал тот факт, что он был номиналистом. Здесь каждый кем-нибудь был. Скотистом, томистом, святым или трешником. Требовалось только знать, кто есть кто. Поскольку все магистры в принципе учили одному и тому же, будь то в Болонье, Париже или Кёльне, его популярность среди студентов должна была иметь другие причины.
А он? Он чувствовал, что студенты его любят. Он их не бил и не наказывал, как другие магистры, если они опаздывали на мессу или задавали глупейшие вопросы, спрашивали о том, о чем спрашивать не полагалось, или давали ответы, не предусмотренные правилами.
Вечером после беседы с Лаурьеном Ломбарди пошел на Пильманстассе. Он хотел побыть один и поэтому отправился в жалкую маленькую пивную, где вино можно было получить дешево, а женщин почти что даром. Здесь бывала только чернь самого низкого пошиба, но, возможно, также и те, кого он искал. Убийцы, воры, обманщики, флагелланты или сбежавшие монахи, которые наконец могли напиваться, нажираться и развратничать, сколько душе угодно.
Ломбарди сел в самый темный угол, потому что местный сброд вызывал в нем отвращение. Пахло мочой, а свет был настолько тусклым, что позволял различить только силуэты, о которых хотелось немедленно забыть. Здесь визжали и вопили, потому что сколь бы гнусным ни было вино, это не мешало лакать его целыми литрами. С горькой иронией он отметил, что зазор между двумя крайностями очень узкий и взлет в духовной сфере заставляет опускаться все ниже и ниже, в самые глубины вульгарной действительности. И когда он осмотрелся - пиво уже щипало ему горло, - то обнаружил в группе оборванцев маленького человечка, который пялился на него так, как будто он его личный раб.
"То, что ты делаешь, опасно, - промелькнуло в голове у Ломбарди. - Они тебя знают, не знают только, кто ты и где. Если не проявишь предусмотрительности, завтра утром окажешься в сточной канаве".
Человечек подошел ближе:
- Ломбарди? Не сплю ли я?
Ломбарди сообщил, что он направляется в Париж. Он болтал всякую ерунду, а его собеседник хохотал, хлопал себя по ляжкам и наклонялся все ближе и ближе:
- Значит, ты больше не с ними?
Вот оно! Именно это он и хотел знать.
- А они еще существуют? Я думал, их всех уже давно швырнули в костер.
- Не всех. Некоторых да. Но не всех. Как видишь, я жив и здоров.
- И? Ты все еще с ними?
- Нет. Нашему приору пришлось сгореть первым, все остальные разлетелись на все четыре стороны. Хорошее было время, но оно кончилось.
- Я слышал, уцелевшие нашли себе другое место, руины.
Малыш кивнул:
- Вайлерсфельд. Там старая церковь, ставшая жертвой пожара. Но те, кто туда ходит, дураки. Я, во всяком случае, завтра же отправляюсь во Фландрию.
Ломбарди узнал достаточно. Он расплатился и вышел. Шагая по улицам, он думал, что в Вайлерсфельде в свое время была цистерцианская церковь. Когда-нибудь она должна была сгореть, потому что Бог наверняка не мог больше терпеть грехи братьев этого ордена и сам послал туда огонь, в котором все они погибли. Чертовски хорошее место для подобных сборищ. По-настоящему дьявольское. "Не ходи туда, - сказал он себе. - Это чересчур опасно. Если кто-нибудь из них тебя выдаст, ты будешь качаться на своей докторской шапке, вместо того чтобы надеть ее себе на голову". И все-таки… Ему нужно убедиться. Цистерцианская церковь находится близко от города. Меньше двух часов пешком, а на лошади и вообще не расстояние. Как быстро этот огонь способен добраться до города? Ломбарди остановился. Вокруг ничего, кроме мрака, только в конце заваленного нечистотами переулка на ограде торчит жалкий факел.
В спальне было очень темно. Дыхание спящих, шорох одеял, если лежащие под ними начинали ворочаться, чье-то сонное бормотание - каждую ночь одни и те же звуки. Лаурьен уставился в стену. Ему было уже не выбраться, даже если бы он очень захотел. Входная дверь закрыта, ключ карлик положил под подушку. На окнах решетки, внизу развалины обрушившегося дома.
Самое ужасное осталось позади, но его все еще мучили воспоминания. Он переложил свою вину на чужие плечи - обременил ею Ломбарди - и теперь ждал, как он распорядится полученными сведениями. А если он их выдаст, потому что не выдержит, точно так же, как и сам Лаурьен? Может быть, лучше всего покинуть факультет и начать где-нибудь новую жизнь, думал он. Не сегодня, не завтра, но послезавтра. Здесь ему придется все время быть начеку: вдруг Ломбарди все-таки заговорит. Тогда они к нему придут и начнут допрашивать, и Домициан отречется от него, а возможно, и все остальные из схолариума, и он окажется совершенно один. Кто-то захочет распять его за то, что он их выдал, а кто-то - потому что молчал. Он повис между небом и землей, и ему хотелось стать ангелом.
Утром канцлер вызвал к себе Штайнера. Он хотел узнать, нет ли каких-либо новостей в деле Касалла, но магистр только с сожалением покачал головой. Канцлер кивнул и указал на лежащий перед ним на столе пергамент.
- Тогда прочитайте вот это. Кстати сказать, это адресовано вам.
Штайнер схватил лист:
Вы не торопитесь. Всё правильно. Но не ждите чересчур долго, иначе поверить в это придется второму.
Почерк тот же самый. И бумага та же, что и в первый раз.
- Сумасшедший, - озадаченно вынес вердикт Штайнер. - Неужели он собирается лишить жизни еще кого-то?
- Да, возможно вас, господин магистр. По его мнению, вы недостаточно быстро думаете. Это похоже на бег наперегонки со временем. Или вы быстро решите задачу, или он выберет себе новую жертву. Да, действительно безумец Похоже, с логикой он не в ладах.
Штайнер молчал. Расследуя эту тайну, они наверняка что-то пропустили. А что, если все дело именно в этом? Ему следует поступать логично, потому что никакого другого оружия у него нет.
- Преступник знает, что я опираюсь на логику, - произнес он задумчиво, - иначе у него не хватило бы наглости пытаться подловить нас именно на этом. Но логика - это настоящее оружие. Так что начнем все сначала. Что мы проглядели?
Канцлер ухмыльнулся:
- Может быть, вам стоит подискутировать на эту тему со своими студентами? - В его словах сквозила неприкрытая ирония, хотя положение стало настолько угрожающим, что было уже не до шуток.
Обсуждать это дело открыто было опасно, но следует попытаться. Имена можно изменить, ситуацию завуалировать. Студенты знают, что Касалл умер не своей смертью. Но, если действовать ловко, навряд ли у них зародятся подозрения, что речь идет именно о нем.
- У крестьянина украли корову. Когда вор ее отвязывал и тащил за собой, она громко мычала. От шума крестьянин проснулся. Встал и пошел в хлев. Коровы нет. Крестьянин заметил тень убегающего человека. Он пустился было вдогонку, но вдруг наткнулся на веревку, которой была привязана корова. Чуть дальше обнаружился колокольчик, а потом еще и клок шерсти с ее хвоста. Наконец крестьянин нашел и саму корову. Заколотую ножом. Такова ситуация. А теперь мне бы хотелось услышать от вас, что здесь доказуемо, а что нет. В истории есть лишние детали, не имеющие отношения либо к самой ситуации, либо к украденной корове.
Студенты переглянулись и засмеялись. На занятиях редко появлялся повод для смеха, но ведь уставом не запрещено смеяться. И вообще вся эта история слишком банальна. Хотя в ней скрыта какая-то тайна.
- А может быть, веревка была не от коровы, - предположил один из студентов.
- Нет, от коровы. Это доказано.
- Колокольчик! - крикнул другой студент.
- Нет, колокольчик тоже принадлежал ей.
- Клок шерсти, - сказал третий.
"Странно, - подумал Штайнер. - Я шел точно таким же путем. Больше доказательств нет. Или все-таки есть?"
- А может, мертвая корова была не та, которую украли, - сказал Лаурьен.
Штайнер покачал головой:
- Нет, это была она. Крестьянин ее узнал.
- А он видел грабителя? - поинтересовался один из бакалавров.
- Нет, только тень убегающего человека.
- Но это не обязательно был вор.
- Правильно. Это просто предположение.
- А нож?! - закричал бакалавр. - Он лежал на месте преступления?
- Нет. Видимо, преступник забрал его с собой.
- Следует опросить всех, кто в момент преступления находился поблизости, и установить, есть ли кто-нибудь, кто может подтвердить их невиновность.
- Ну, это было сделано. На момент совершения преступления все подозреваемые имеют алиби.
- Так не бывает, - весело сказал бакалавр. - Это должен быть один из них.
"Точно, - подумал Штайнер, - это должен быть один из них. Но кроме Ломбарди, который, собственно говоря, не мог это совершить, Домициана и Лаурьена, который сейчас так внимательно слушает и даже не подозревает, о чем на самом деле идет речь, ибо, видит Бог, у него нет мотива для такого преступления, я никого не могу заподозрить".
- Из задачи следует, что один из компонентов не имеет отношения к описанной истории, - повторил Штайнер. - Именно это для меня важно, а вовсе не свидетели и не что-то из locus facti.
- Если все, что было найдено, по своей принадлежности связано с коровой, то дело в чем-то другом, - принялся размышлять бакалавр. - Может, ее вообще никто не крал, может быть, она сама сорвалась с привязи. А то, что ее украли, это вывод из подтасованных фактов. Кто-нибудь видел, как ее крали?
- Нет, - ответил Штайнер, - и все-таки она лежала под кустом мертвая.
- А вдруг она убежала и попала кому-то в руки.
- Зачем же он ее убил?
- А почему вообще предполагается, что ее убили? Вы ищете мотив, но это не способствует решению задачи.