У той запутанной, неразрешимой нити судьбы, которая свела нас с женой и Атто в Вене, – так думал я по пути в кладовую монастыря – в принципе был и третий конец: Османская империя. Действительно, тень Блистательной Порты простиралась над всей моей жизнью. И не только потому, что мы, слуги на римской вилле кардинала Спады одиннадцать лет назад во время ужина в саду подавали на стол, переодевшись в янычаров, для того чтобы повеселить собравшихся, среди которых был и аббат Мелани. Нет, началом всего было происхождение Клоридии, которая родилась дочерью рабыни-турчанки в Риме и была крещена Марией. Едва она переступила порог детства, как ее похитили и увезли в Амстердам, где она созрела под новым именем – Клоридия – и запятнала себя, к величайшему сожалению, продажей своего тела, прежде чем вернулась в Рим в поисках отца и там, благодарение Богу, обрела любовь и вступила со мною в брак. Мы познакомились в гостинице "Оруженосец", где я в то время работал, и было это в сентябре 1683 года, как раз тогда, когда состоялась славная битва между христианами и неверными перед воротами Вены, во время которой, слава Господу, возобладали силы истинной веры. И было это в те дни, когда я свел знакомство с аббатом Мелани, который тоже жил в "Оруженосце".
Клоридия просто рассказала мне, что с ней приключилось, после того как ее украли у отца. Однако никогда ничего не говорила мне о своей матери.
– Я ее не знала, – солгала она мне в начале нашего знакомства, чтобы потом время от времени понемногу, мимолетными замечаниями, рассказывать о ней, например, что аромат кофе очень напоминает ей мать. Но в конце концов она пресекла мое любопытство, заявив, что о матери она "не помнит ничего, даже лица".
Вместо того чтобы узнать от Клоридии все о ее матери, я узнал в "Оруженосце", что та была рабыней влиятельного семейства Одескальки, семьи, где служил также и отец Клоридии, и за несколько дней до похищения самой Клоридии была продана неизвестно кому, а отец ее ничего не мог сделать по закону, ибо они не были женаты.
Однако о проведенном вместе с матерью детстве моей супруги я не знал ничего. Ее лицо мрачнело, как только я или наши дочери начинали задавать праздные вопросы.
К моему огромному удивлению, несколько недель назад Клоридия приняла предложение хормейстера подрядиться в качестве посредницы между персоналом принца Савойского и персоналом аги. Впрочем, один злобный взгляд супруга на меня бросила, ведь было совершенно очевидно, от кого Камилла узнала о ее османской крови…
Очень удивился я и теперь, ведь до настоящего момента не подозревал, что моя жена так хорошо говорит по-турецки! Проницательная хормейстер же, как только получила известие о прибытии османского посольства, сразу же подумала о Клоридии. Похоже, о языковых познаниях Клоридии она уже знала – что поразительно, потому что я ведь рассказывал ей, что моя жена была разлучена с матерью в очень раннем возрасте.
Оказавшись в крестовом ходе монастыря, я едва увернулся от двух грузчиков, покачивавшихся под весом тяжелого ящика и к немалому неудовольствию старой сестры-привратницы угрожавших испортить штукатурку на стенах.
– Похоже, ваш господин взял с собой платья на десять лет, – бормотала сестра, очевидно, имея в виду только что прибывшего гостя.
13 часов: в Вене обедают дворяне
(в то время как в Риме они только просыпаются), придворные устремляются в кофейни, а в театрах начинаются представления
Этот день вдвойне примечателен. Не только Клоридия вступила в должность во дворце принца, блестящего полководца и советника императора; я тоже намеревался исполнить свои обязанности на службе у его величества Иосифа I. После суровых зимних месяцев и такого же прохладного начала весны повеяли первые мягкие ветра. В окрестностях Вены тоже растаял лед, и пришло время заняться каминами и дымоходами заброшенного дома, принадлежащего императору, то есть той самой задачей, благодаря которой у меня было столь почетное звание: привилегированный трубочист.
Как я уже имел возможность упомянуть, погодные условия прошедших месяцев до сих пор препятствовали проведению работ в столь большом доме, как тот, который ожидал меня. Кроме того, таяние снега в верховьях Дуная разрушило все мосты и выбросило в реку огромное количество льда, вследствие чего уровень воды сильно поднялся и нанес значительный ущерб садам предместий. Поэтому некоторые не очень завистливые товарищи по цеху трубочистов настоятельно отсоветовали мне браться за работу раньше начала более теплого времени года.
В этот прекрасный день в начале апреля с неба светило солнце – хотя температура была все еще низкой, по крайней мере, по моим ощущениям, – поэтому я решил, что время настало: я начну разбираться с покинутым имуществом его величества.
Пользуясь моей поездкой в Зиммеринг, хормейстер дружелюбно попросила меня об услуге: сестра-кладовщица Химмельпфорте хотела, чтобы я по возможности заглянул в винный погребок, которым владели сестры в принадлежащем монастырю винограднике в Симмеринге, неподалеку от того места, куда я направлялся. Этот погреб был очень велик, и к нему примыкал зал с камином, дымоход которого мог, наверное, требовать чистки. Я получил ключ от подвала и пообещал Камилле, что позабочусь о камине, как только будет возможность.
Помощникам я уже велел взнуздать мула и положить в повозку все необходимое. Когда я вышел на улицу, то обнаружил, что сынок мой уже сидит на козлах и ждет меня, как обычно, широко улыбаясь.
У мастера-трубочиста, кроме ученика, должен быть еще подмастерье, работник, или мастеровой, или как там их еще называют. Мой был греком, и впервые я встретился с ним в монастыре в Химмельпфортгассе, где он служил факторумом: слугой, поденщиком и посыльным. То был Симонис, молодой говорливый идиот, который сопровождал нас с Клоридией два месяца назад на встречу с нотариусом.
Едва узнав, что моя скромная особа является по профессии трубочистом, он спросил меня, не нужен ли мне помощник. Его временная работа в Химмельпфортгассе, где он убирал подвал, должна была скоро закончиться, и Камилла сама тепло рекомендовала мне его, уверив, что он гораздо меньший идиот, чем хочет казаться. Поэтому я его и взял. За ним должна была сохраниться комнатка в монастыре Химмельпфорте, пока не будет готов мой дом в Жозефине, а потом он будет жить с моей семьей, как положено мастеру и помощнику.
Проходили дни, и время от времени мы вели короткие разговоры, если так можно назвать общение между ним – человеком, который не владел нормальной речью, и мною, знающим язык еще хуже. Будучи всегда в хорошем настроении, Симонис задавал мне бесчисленное множество более или менее глупых вопросов и иногда делал забавные, даже остроумные замечания, которые, когда я понимал их, вероятно, и объясняли то, что мне было хорошо в обществе этого чудаковатого приветливого грека, которого, как и меня, занесло к по-северному грубым венцам.
Когда он устремлял взгляд своих сине-зеленых глаз прямо на собеседника, а его черные, как вороново крыло, волосы падали ему на лоб, лицо его могло внезапно стать столь серьезным, что я никогда толком не понимал: то ли Симонис внимательно следит за тем, что я отвечаю на его вопросы, то ли его разум таки большей частью замутнен. Верхние зубы, торчащие, словно у кролика, вперед и все время подставленные всем ветрам, поскольку они почти полностью закрывали нижнюю губу, постоянно вытянутое вперед правое предплечье с вывернутым суставом, отчего ладонь безвольно свисала вниз, будто сустав был парализован ударом меча, – все это заставляло меня предполагать, что Симонис – парень добрый, но разума у него поистине маловато.
Мои подозрения подтвердились в тот день, когда я обнаружил, что молодой подмастерье понимает мой родной язык. Мы как раз чистили очень загрязненный дымоотвод, и я едва не оступился, а поскольку мне поднадоело выдавать неуклюжие предложения на немецком языке, особенно в таких опасных ситуациях, я крикнул ему по-итальянски, чтобы он помог и поднял канат, державший меня.
– Не переживайте, господин мастер, я сейчас вас вытащу! – тут же успокоил он меня на моем языке.
– Ты говоришь по-итальянски?
– Ну да, – лаконично ответил тот.
– А почему ты никогда мне об этом не говорил?
– Потому что вы никогда меня об этом не спрашивали, господин мастер.
Так я узнал, что Симонис приехал в Вену не затем, чтобы влачить жалкое существование, а по гораздо более благородной причине: он был студентом. Студентом медицины, если точнее. Симонис Риманопоулос, так звучала его фамилия, начинал учиться в университете Болонья, что, очевидно, объясняло его безупречное владение итальянским языком. Однако затем голод 1709 года и надежда на менее обреченную жизнь – что вполне справедливо – привели его в богатую Вену и ее старинный университет, Alma Mater Rudolphina, где собрались студенты из Венгрии, Польши, Восточной Германии и многих других стран.
Впрочем, Симонис принадлежал к хорошо известной категории нищих студентов, тех бедных студентов без семейной поддержки, которые хоть как-то существовали благодаря тому, что брались за различного рода работу, включая попрошайничество, если в этом была необходимость.
Симонису невероятно повезло, что я его нанял: нищим студентам жилось в Вене несладко. Невзирая на множество официальных указов очень часто бродячие студенты – а также те, кто к ним присоединялся, не будучи студентом, – попрошайничали днем и ночью, даже во время лекций, на улицах, перед церквями и домами. Делая вид, что учатся, эти молодые люди предавались лени, кражам и воровству, хотя очень хорошо помнили волнения в ночь с 17 на 18 января 1706 года в городе и за его пределами, и даже в Нусдорфе, следствием которых были очень тщательные (равно как и тщетные) и все еще продолжающиеся дознания, в попытках строго наказать виновников. Такие студенты бросали тень на доброе имя других, законопослушных, и их императорское величество издал многочисленные указы, чтобы раз и навсегда покончить с попрошайничеством. После тех волнений, которые случились пять лет назад, декану, императорским старшим надзирателям и консистории старинного Венского университета было приказано предупредить в последний раз: нищие студенты должны в течение двух недель покинуть город императора.
В противном случае они будут взяты под стражу и отправлены в carceros academicos, то есть в темницу университета, где подвергнутся ощутимым наказаниям. Те же бедные студенты, которые каждый день усердно будут заниматься учебой, должны получить у alumnates стипендию или подыскать себе другой вид материальной поддержки. И только тот, кто не мог сделать этого, поскольку не было рабочих мест или поскольку он выбрал себе особенно трудную специальность и был все-таки вынужден просить милостыню во время лекций, мог продолжать заниматься этим как и раньше, но должен был просить только на самое необходимое, до дальнейших распоряжений. Кроме того, он должен был всегда носить на груди знак истинного нищего студента и ежемесячно обновлять его в университете. В противном случае он не признавался истинным нищим студентом и его немедленно запирали в карцер как бродягу.
Это объясняло, что подвигло Симониса подрядиться подмастерьем к трубочисту: опасность попасть в темницу из-за попрошайничества угрожала ему ежечасно.
Однако как этому общительному простодушному парню удалось так хорошо выучить мой язык и как, черт побери, он вообще попал в университет, оставалось для меня поистине загадкой.
– Господин мастер, не хотите ли, чтобы я правил телегой, поскольку хорошо знаю дорогу?
Я действительно очень смутно представлял себе точное местонахождение императорской резиденции: в Зиммерингер Хайде, к юго-востоку от Вены, неподалеку от Эберсдорфа. В назначении это место вообще было описано довольно непонятно: "Место Без Имени, называемое Нойгебау". Я пытался расспросить своих собратьев по цеху, но получил только расплывчатые ответы, что, вероятно, объяснялось тем, что из-за императорского назначения ко мне плохо относились. Никто не мог мне толком рассказать, какого рода это здание, которое мне предстояло проверить.
– Никогда там не был, – сказал один, – но думаю, что это что-то вроде виллы.
– Хотя я никогда его не видел, но знаю, что речь идет о саде, – сказал другой.
– Это охотничий замок, – клялся третий, в то время как четвертый обозначил его "питомником для птицы". Одно было ясно: никто из моих собратьев-трубочистов никогда не был в том месте и, похоже, туда особенно и не стремился.
Дорога до Места Без Имени была долгой. Я с удовольствием отдал Симонису поводья мула. Малыш тоже просил, чтобы ему позволили посидеть на козлах, и получил разрешение. Теперь он сидел рядом с греком, который время от времени давал ему в руки поводья, чтобы поучить править телегой. Я сидел сзади, среди инструментов.
Постепенно дитя задремало, и я привязал его веревкой к телеге, чтобы он не упал. Симонис правил уверенной, твердой рукой. Удивительно, но он молчал. Казалось, он был погружен в свои мысли.
По пути через просторные пахотные угодья к Зиммерингер Хайде я слышал только поскрипывание колес и топот подков.
Строго говоря, с улыбкой подумалось мне, когда я время от времени поглядывал на однообразный ландшафт и предавался послеполуденной дремоте, сидят в этой телеге трое детей: мой сыночек, я со своим детским телосложением и Симонис, оставшийся в душе ребенком.
– Мы прибыли, господин мастер.
Я проснулся с негнущимися, разболевшимися от того, что лежал на инструментах, конечностями. Мы находились на огромном заброшенном дворе. В то время как Симонис и малыш слезли с козел и принялись выгружать инструменты, я оглядывался по сторонам. Мы въехали через большие ворота, за ними я рассмотрел идущую через просторные поля дорогу, по которой мы, должно быть, и ехали.
– Мы в месте без названия, – пояснил грек, увидев мой затуманенный взгляд. – По ту сторону арки расположен вход в главное здание.
И точно – за низким подсобным строением, разделенным проходом в форме арки, виднелся обширный двор. По правую руку от нас в стене открылась маленькая дверь, за ней обнаружилась винтовая лестница. Когда я поднял взгляд, то слева увидел стены с зубцами и, к моему удивлению, шестиугольную башню с покрытой причудливыми фиалами крышей. Все: башня, ворота, стены и зубцы были из белоснежного камня, подобного которому я никогда прежде не видел – он слепил мои заспанные глаза.
– Отсюда можно попасть в подвал, – объявил мой юный подмастерье.
Он побежал на разведку и остановился перед белой полукруглой сторожевой башней, тоже непривычной формы – что-то вроде апсиды, с которой начиналось видневшееся за аркой длинное строение, вполне годившееся на роль главного здания.
– Хорошо, – сказал я, потому что как раз с подвалов и следует начинать чистку дымоходов.
Я слез с телеги и пошел вместе с Симонисом, неся инструменты, к моему сыну.
Мы переступили через порог, который действительно, похоже, вел в подвал, и спустились по лестнице. Потолок с цилиндрическим сводом был низким, стены – мощными, а в дальней стене виднелась дверь, которая вела дальше вниз. Большая комната была совершенно пустой, но казалась не заброшенной, а незаконченной, словно ее не достроили.
Пока оба моих помощника ощупывали стены на предмет вывода дымохода, я продолжал изучать комнату. Ослепленные дневным светом глаза сначала должны были привыкнуть к темноте, и я нечаянно ткнулся носом во что-то холодное, тяжелое и жирное. Я машинально провел рукой по лицу и посмотрел на кончики своих пальцев; они были красны. Затем я сосредоточил взгляд на том, что висело передо мной.
Оно свисало с потолка на веревке, и теперь, после того как я наткнулся на него, слегка покачивалось: труп без ног, головы и рук истекал кровью – она была темной и капала на пол. Тело висело на толстом ржавом крюке, проткнувшем его насквозь и не дававшем ему упасть. Должно быть, с него живьем сняли кожу, со страхом подумал я, поскольку даже там, где не было крови, все было ярко-красным, виднелись нервы и белые сухожилия.
Ужас охватил меня от этого проклятого места, и, со звоном уронив на пол свой инструмент, я что есть мочи позвал Симониса, сказал ему, что надо бежать и унести малыша в безопасное место, не дожидаясь меня.
Я увидел, что Симонис повиновался молниеносно. Хотя он не знал, что произошло, выполнил приказ немедленно: взял малыша на плечи и со всех ног бросился прочь. Я тоже надеялся убежать, хотя ноги у меня были не такие длинные, но тщетно.
Едва я почувствовал на своем лице солнечный свет и увидел, как Симонис изо всех сил стегает мула и исчезает за горизонтом, я услышал его.
Все было в точности так, как я представлял себе сотни раз: жуткий рев, от которого дрожат и люди, и звери, и вообще все.
Слишком мало времени было на то, чтобы понять, откуда он пришел – удар плетки, тяжелой и грязной, который свалил меня с ног. Я полетел на пол, к счастью, далеко и, перекатившись, снова услышал рев. Затем я услышал, как он бежит ко мне, князь ужаса, мучитель, разглядел его демонические глаза, грязную гриву, окровавленные клыки и побежал как сумасшедший, спотыкаясь на каждом шагу, задыхаясь от страха, не веря своим собственным глазам. В этом одиноком месте за вратами Вены, в этот морозный ясный весенний день далеко на севере, по ту сторону Альп, меня преследовал лев.
Я неуклюже выбрался через дверцу и побежал с быстротой молнии, вниз по винтовой лестнице. Меня встретило маленькое помещение. Когда я услышал, что чудовище на миг остановилось в нерешительности, чтобы затем с ревом приблизиться, я скользнул в поисках выхода в большое здание без крыши.
Однако увидев то, что открылось моему взору, я решил, что кошмар продолжается. То было… парусное судно.
Размеры оно имело небольшие, но ошибиться было невозможно. У него была форма хищной птицы со всем, что ей причитается: голова и клюв, крылья и хвостовое оперенье, откуда торчал флаг.
Снова уверившись, что я стал жертвой завистливого демона и его смертоносных иллюзий, я прыгнул на оперенный хвост этого странного корабля и в отчаянии стал пытаться повалить флагшток, чтобы он послужил мне в качестве оружия от нападения льва, беспрестанный рев которого заставлял дрожать все мое тело и все вокруг меня.
К сожалению, ловкости трубочиста и легкости моего тела не хватило для того, чтобы победить мой почтенный возраст. Чудовище было проворнее: в несколько прыжков оно настигло меня и, оттолкнувшись от пола, сделало последний прыжок на свою жертву.