Сидя в карете, Пьетро погрузился в размышления. Раздвинув ярко-красные шторы, он поглядывал наружу и убеждался, что парижская дорога оставалась все такой же многолюдной и грязной. День был на исходе, в оранжевом свете тени становились длиннее. Воды Сены несли тонны мусора, который всплывал на поверхность посреди коричневых, зеленых или серых отражений. Мануфактура Гобеленов, больницы и мастерские также снабжали ее отбросами. В любое время года в Сене стирали белье. Летом в ней плавали. В ней также топились или, по крайней мере, в нее прыгали. Ах, Париж! Город грязи! От Пале-Рояля до Тюильри и от Лувра до Дворца Правосудия красивые здания взмывали ввысь над зловонием выгребных ям так же, как фасады венецианских дворцов вырастали из вод лагуны. Повсюду все утопало в грязи. Пешком на улицу можно было выходить только в черных чулках. Во время дождя прохожим предлагали свои услуги носильщики зонтов, даже если многие из них были, как Батист Ланскене, осведомителями полиции или Тайной службы.
Вид этих улиц был столь же отталкивающим, как и завораживающим. Пьетро не мог сдержать улыбки. Движение было хаотичным. Вот в карете проехал врач в своем черном одеянии; а там в одноколке сидел учитель танцев. Чуть дальше – чистильщик оружия. Молодые всадники покрикивали на толпу, преграждавшую им путь. В лучах заходящего солнца кучер аристократа хлестал шестерку лошадей, впряженную в карету, не обращая никакого внимания на чернь и лишь покрикивая: "Берегись!" Иногда происходили столкновения, но никто не обращал на них никакого внимания. Скромный двухколесный экипаж, прибывший с острова Сент-Луи, проскользнул между двумя каретами, чудом не оказавшись раздавленным. Двое детей еле-еле успели отскочить от грозных колес дорожной кареты. Отовсюду неслись вопли. Кричали продавцы устриц, подметальщики, носильщики, продавцы напитков, карманники и проститутки. Клиента пытались заманить, расхваливая качества новой селедки или португальских апельсинов; рыба, выловленная в водах Ла-Манша и доставленная в Париж в огромных лоханях, наполненных морской водой, судорожно дергалась на глазах у зевак. Мясники прямо на улице забивали свой скот, кровь текла под ноги, окрашивая башмаки. Развевающаяся на ветру ряса священника задела юбки двух дам, которые ссорились, брызгая слюной и извергая оскорбления. Постепенно на город спускалась тьма, удлиняя беспорядочные формы и силуэты.
С башен собора Парижской Богоматери весь город казался составленным из кусочков белой и черной штукатурки, камня и мела, строительных лесов, дыма, за которым порой не видны были даже колокола, и посреди всего этого, блестя и извиваясь, текла Сена. Город вдыхал и выдыхал, как астматик, но так сильно и мощно, что из старой дамы в кружевах он мог внезапно превратиться в великана, способного пожрать своих сородичей. Город выделял шлаки и свет. Кожевники, булочники, владельцы кафе, столяры, кузнецы, виноторговцы, ювелиры, ростовщики, шлифовальщики, лавочники, аптекари, модистки, священники и повивальные бабки, актеры и актрисы, нищие и умирающие – все кишели и носились посреди серы, селитры, угля, муки, бесчисленных составляющих городской жизни, которые с легкостью несли на себе тысячи простолюдинов.
Карета ехала мимо позолоченной ограды сада Тюильри. Пьетро вновь принялся обдумывать ту информацию, которую ему сообщил о Фаржоне герцог д'Эгийон. Парфюмер родился в Монпелье и отзывался о себе как о человеке науки и прогресса. Он гордился тем, что сделал новые открытия в области химии, и тем, что установил связь между всеми цветочными ароматами и движениями человеческой души. В пометках д'Эгийона было подчеркнуто, что Фаржон был ярым почитателем "Энциклопедии". Он также проштудировал трактат своего предшественника по имени Жан, аптекаря и парфюмера, которому король даровал особые привилегии, создавшему первый справочник по использованию веществ и соединений в парфюмерии; труды Антуана Орно, касающиеся особенностей обоняния, а также энциклопедию немецкого ученого фон Галлера, "Трактат об органах чувств" Кондийака и многие труды Лавуазье.
После смерти отца его отдали на воспитание к мастеру по имени Жан Понсе, уроженцу Сета. Понсе любил говорить, что "ноздри являются воротами души". Бывший ученик ораторианцев, Фаржон почерпнул у них некоторые идеи для развития собственных мистических взглядов, которые заключались в освобождении природы от господства ума. Под руководством Понсе и благодаря предусмотрительности своей матери он продолжил образование и научился создавать собственную пудру, румяна, белила и косметику, а также разные виды мыла, пасты для отбеливания кожи рук и лица, масла и блеск для волос, средство от зубной боли, освежающие дыхание таблетки и т. д.
Пьетро очнулся – кучер объявил, что они прибыли. Он тут же выскочил из кареты. Улица Руль, расположенная в самом Центре района рынков, была довольна широкой, и с обеих сторон ее обрамляли многочисленные магазинчики. В эти предвечерние часы довольно большая толпа спускалась к Новому мосту или же направлялась к собору Сент-Эсташ. Пьетро по правил свою треуголку. Перед тем как войти, он поглядел на вывеску. В доме под номером 11 было четыре этажа. Слуховые окошки, балкончики и островерхая крыша делали его похожим на все остальные дома. Виравольта толкнул дверь. Магазин уже закрывался.
Стоящий в подворотне перед парфюмерным магазином мужчина надвинул на лицо капюшон.
Да, мой друг, добро пожаловать на бал зверей.
Он вынул из ножен сверкающий кинжал.
Необычный парфюмер
Парфюмерный магазин Фаржона, улица Руль, Париж
Пьетро был поражен контрастом между миазмами улиц и мягким парфюмерным ароматом, которым он был сейчас окружен. Эссенции нарцисса или флердоранжа перекликались с дорогими его сердцу итальянскими ароматами: лимона, апельсина, мандарина, кедра, грейпфрута. Сандаловое дерево, восточные специи, корица привносили более назойливые ноты. Этот мир был далек от версальского зловония. Жемчужно-белые стены были покрыты деревянной резьбой. Приставные лесенки позволяли добраться до баночек, расположенных высоко на полках из красного дерева. На них были аккуратно выставлены флакончики с духами, плетеные бутыли, костяные табакерки, коробочки с бергамотом, футляры с благовониями. Смеси, настоянные на травах Монпелье, помещались рядом с розовой водой, эссенциями жасмина, фиалки, ириса, нарцисса или гвоздики. Подняв глаза к потолку, разрисованному толстощекими херувимчиками, Пьетро не смог удержаться от улыбки. Он прошел дальше, снимая шляпу в знак приветствия, адресованного семнадцатилетней девушке, расправлявшей пучок цветов и повернувшей голову к посетителю.
– Не знаешь, какой из букетов предпочесть, – сказал он. Личико девушки зарделось. Пьетро продолжал любезничать:
– Мадемуазель…
– Констанция!
– Ну а я господин из Венеции.
– Из Венеции? – певуче протянула она.
Личико очаровательной Констанции озарилось.
– Я бы хотел переговорить с господином Фаржоном…
Не сводя с него глаз, она направилась вглубь магазин.
Через несколько минут она вернулась в сопровождении парфюмера. Фаржону на вид было за тридцать; у него были густые брови, высокий лоб, глубоко посаженные глаза и в целом вполне заурядная внешность; на левом виске выделялся маленький прыщик, а может, родимое пятнышко. Пьетро поприветствовал парфюмера, который стоял перед ним с вопросительным и несколько встревоженным выражением лица.
– Господин Фаржон… Я пришел к вам по поручению герцога д'Эгийона.
При этом он развернул перед парфюмером уведомление об официальной миссии, на которой красовались королевские символы и печати государственного секретариата.
– Герцога? – пробормотал Фаржон. – Но почему это дело дошло до… такого высокого уровня?
Казалось, он нервничал. Констанция продолжала заниматься букетом, время от времени бросая беглый взгляд на венецианца.
– Ко мне уже приходили из полиции, – добавил он.
– Я знаю. Но это дело несколько… необычное. Я бы хотел с вами вкратце переговорить.
– А кто вы?…
– Мое имя не имеет значения.
Мужчины смерили друг друга взглядом.
– Проходите, – сказал парфюмер, искоса взглянув на Констанцию. – Поднимемся на антресоли, если вы не против.
Фаржон указал ему путь, а Пьетро подмигнул девушке, которая дерзко улыбнулась ему. Фаржон с венецианцем проследовали в заднюю часть магазина, где были свалены многочисленные ящики и книги. Затем они вошли в святая святых – лабораторию.
Это было узкое и плохо освещенное помещение. Повсюду в нем находились пузатые чаны, жбаны и бочки, бадьи и прессы, шумовки и ступки. На столе лежали прозрачные шланги и ингаляционные трубки. Здесь парфюмер занимался дистилляцией. Тут капля по капле сочились редкие вещества. В этом святилище находился лысый мужчина с толстым брюхом, похожий на сумасшедшего монаха из какого-нибудь затерянного в Абруззе монастыря. У него были выпученные глаза. Под его рубашкой ясно просматривались жировые складки. Вооружившись деревянной ложкой, он помешивал какое-то варево в чане – при взгляде на эту жидкость, в которой плавали лепестки и сгустки, становилось как-то не по себе. Мнимый цистерцианец молча взглянул на Пьетро, затем кивнул ему. Венецианец в свою очередь поприветствовал его, а Фаржон произнес вполголоса:
– Это Жаба. Он умственно отсталый. Но к счастью, у него, как и у меня, такой нос, какого нет ни у кого другого, и среди тысячи ароматов он способен отличить один, который приведет к новым открытиям. В остальном он полный идиот…
– А! – сказал Пьетро, не находя нужных слов.
Выйдя из лаборатории через потайную дверь, они поднялись по небольшой лесенке на антресоли, где находилась еще одна дверь. Они прошли в комнату со сломанной мебелью. Возле столика, на котором была ваза с засушенными цветами, стояли два стула. У правой стены располагалась кровать без матраса. Поначалу, сразу после переезда в Париж, Фаржон жил в этой комнате. Он пригласил Пьетро сесть на один из стульев, прокашлялся и сказал, качая головой:
– Какая это все-таки беда – смерть нашего дорогого короля!
– Безусловно, – проговорил Пьетро.
Больше об этом не было сказано ни слова.
Фаржон пристально посмотрел на венецианца и через несколько секунд вновь заговорил:
– Я вам повторю то, что я уже сказал представителям правопорядка. Я узнал сперва о смерти Батиста, потом Розетты, а затем и о характере их отношений. Раньше мне это было неизвестно, хотя я кое-что и подозревал, замечая, как время от времени они обмениваются взглядами. Но вообще я положил себе за правило не вмешиваться в сердечные дела моих продавцов. Мне достаточно и того, что я знаю о придворных!
Он наклонился, сложив руки на коленях.
– Видите ли, моя профессия требует проницательности. Я подобен птице среди гадюк. Госпожа Вижье предупредила меня об этом, увидев во мне наивного провинциала, каким я тогда и был. И я быстро это усвоил! Мое заведение посещают шпионы, послы и всякие пройдохи. За фасадом нашего прекрасного надушенного двора скрываются самые разнообразные интриги: то, что вы говорите одному, может коснуться другого, и так далее. Если я сделаю хоть один неверный шаг по тугому канату, натянутому между моим магазином и Версалем, я быстро потерплю крах. Вы понимаете, до какой степени меня потрясло все, что произошло… Смерть этих молодых людей повергла меня в состояние ужаса и сожаления. Я их обоих любил, поверьте мне.
– Нет ли у вас каких-нибудь соображений по поводу того, в чем они могли быть замешаны?
– Никаких. Я беспрестанно требовал соблюдения конфиденциальности. Да! Я изготовляю надушенные подвязки для графинь, придающих особое значение своим бедрам (надеюсь, вы извините меня за это выражение); я снабжаю богатых аббатов и кокеток фиалковой пудрой, а самые одержимые из моих клиентов используют изготовленные мной товары в зависимости от времени суток! Если все это будет предано огласке, мне несдобровать. Отъезд госпожи Дюбарри для меня большая потеря. Мне нет никакого смысла совать нос в интрижки, которые меня не касаются, или в те которые могут оказать пагубное влияние на мои дела.
Пьетро слушал. Его интуиция говорила ему, что Фаржон был искренен. Судя по всему, он ограничивался тем, что повторял слово в слово то, что он уже рассказал полиции. А если… увлечь его на иной путь? Был другой способ выведать у него что-нибудь или привести его в замешательство.
Пьетро порылся в кармане. Он вынул флакон с пурпурным составом.
– В этом флаконе находятся духи, с помощью которых был отравлен Батист Ланскене.
– Простите?
– Вам не рассказали, при каких именно обстоятельствах он погиб, не так ли?
– Ну… да нет… я…
– Как вы считаете, господин Фаржон, можно ли убить с помощью вот этой жидкости?
– С помощью… духов?
Пьетро снял колпачок с флакона и протянул его парфюмеру.
– С помощью вот этой жидкости, – повторил он.
С минуту Фаржон смотрел на Пьетро, широко раскрыв удивленные глаза.
– Что я должен сделать?
– Понюхайте.
Фаржон прикрыл глаза. Затем он решился, и его ноздри приблизились к флакону.
Тут же он отпрянул.
– Какой смрад! – воскликнул он.
Вернее, эта жидкость токсична.
– И это вы называете духами? Уж не думаете ли вы, что я мог создать нечто столь чудовищное?
Это было бы профессиональным оскорблением, не правда ли?
Пьетро предложил ему еще раз понюхать содержимое флакона.
– Батиста Ланскене нашли со связанными за спиной руками, а его нос был опущен в ингаляционную трубку. Господин Фаржон, не могли бы вы сказать мне, каковы ингредиенты этих духов?
– Ингредиенты?
– Да. С точки зрения носа… Если можно так выразиться.
Поколебавшись, Фаржон вновь понюхал таинственную жидкость. Он вел себя как человек, который постепенно входит в ледяную воду. Сначала он вдохнул один раз, затем поднес флакон ближе к ноздре, закрыл глаза и заговорил, превозмогая отвращение:
– В самом деле, тошнотворно и токсично. Поверхностный слой можно легко определить. Лилия, асфодель, в этом я почти уверен, подождите… Я абсолютно уверен. Но это не все…
Продолжая держать глаза закрытыми, он поводил флаконом перед носом.
– Более глубокий слой состоит как минимум из одного ингредиента, который может и в самом деле придать всей смеси токсичность… Белладонна. Да, именно так. Белладонна…
"Лилия, асфодель, белладонна. Ладно…" – подумал Пьетро.
– Это все?
– Нет, – произнес Фаржон, на секунду поднимая голову. – Как бы там ни было, понадобится такое количество этих испарений, чтобы кого-нибудь убить, что… мне это кажется совершенно неправдоподобным, мой дорогой, ах, извините, сударь… Я никогда ничего подобного не слышал!
– Это как раз в духе человека, которого я разыскиваю. Я думаю, что нашего друга Батиста отравили. И что эти якобы смертельные духи, которые он нюхал, – всего лишь розыгрыш. Ему, должно быть, вкололи какой-то яд, при этом ткнув носом в ингалятор. Но зачем-то ведь потребовалось привлечь наше внимание к духам… Это могло быть мизансценой, неким адресованным нам посланием. Продолжайте…
– Самые глубокие ноты более проблематичны… Аронник, базилик и чуточку… Ах, это ужасно, я никак не могу вспомнить…
Пьетро замер, а Фаржон, нахмурившись, тщился найти подходящие слова.
– Как глупо, слово вертится у меня на кончике языка… Господи, какая смесь… В любом случае, отметьте, что, за исключением базилика, речь идет лишь о цветочном настое… Цветы, только цветы!
"Лилия, асфодель, белладонна, аронник. Только цветы… и еще базилик", – отметил Пьетро.
Фаржон с досадой покачал головой.
– Ничего не поделаешь. Пойдемте спросим у Жабы, пусть и этот тип на что-нибудь сгодится… Жаба! Жаб…
Его прервал душераздирающий крик.
Венецианец мгновенно вскочил на ноги.
Он рывком открыл дверь и сбежал по ступеням с антресолей; за ним встал со своего места и парфюмер.
Пьетро ринулся в лабораторию.
Лица Жабы больше не было видно. Тучное тело этого мнимого цистерцианца приникло к чану, который он обнимал обеими руками. Его голова и плечи были погружены в кипящее варево, прямо в особую смесь господина парфюмера, в ту странную жидкость, в которой плавали лепестки и сгустки. Рядом с ним в самую гущу была воткнута большая деревянная ложка.
Пьетро кинулся вперед и, схватив Жабу за спину, вытащил его из чана. Его круглое лицо, обычно бледное, стало красным, как панцирь рака. Варево, которое он поневоле хлебнул, сочилось у него изо рта. Кровь его смешалась с парфюмерной смесью, образовав на поверхности разнообразные узоры Пьетро чертыхнулся. Жаба был настолько тяжел, что он едва не выронил его из рук. Он чуть было не вскрикнул, обнаружив рану на шее Жабы. Ему перерезали горло, да так, что его голова теперь жутко раскачивалась в руках венецианца. Кроме того, кинжалом или шпагой ему распороли живот. Внутренности Жабы вываливались наружу. Фаржон отпрянул и с трудом сдержал вопль, увидев его. Вдруг Пьетро заметил, что к спине бедняги был приколот листочек бумаги.
Он знал Розетт и Ланскене,
А кое-что и обо мне.
О боже мой! Подвергнуть
Меня хотел он шантажу.
Неслыханная дерзость
Для жалкого раба!
Подумай только,
О Виравольта!
И не забудь:
Тебя я вижу всегда.
Баснописца же пока
Совсем иные ждут дела.
Удачно Жабе басню я нашел -
Иной бы текст никак не подошел.
Подобно розе, эта мизансцена
Моим стихам дарует аромат.
Лягушка и Вол