Дюбуру не пришлось заявлять о своем приходе. Арендатор имения, который, вероятно, очень хорошо знал его, случайно оказался в примыкавшем к имению саду, увидал его и пошел к нему навстречу.
- С добрым утром, господин Дюбур! - закричал он издали. - Иной раз и вы жалуете к нам?
- Да, собственной персоной, - отвечал тот, смеясь и крепко пожимая протянутую ему руку.
- Ну, я очень рад! - отозвался приветливо арендатор. Как поживаете? Хорошо - надеюсь?
- Благодарю вас, господин Бале! Ну, а вы как? Что поделывает ваша дорогая семейка?
- Мы, слава Богу, наслаждаемся прекрасным здоровьем, только иногда меня ревматизм мучает. Но жена и ребеночек, слава Богу, здоровы. Как поживает мой двоюродный братец?
- Ваш братец, господин Минс? - спросил Дюбур с притворным удивлением.
- Ну да, кто же еще… другого двоюродного брата у меня нет; вам это должно быть известно - ведь вы сватаетесь за мою племянницу.
- За тем-то я и пришел к вам, чтобы осведомиться о здоровье господина Минса, - сказал молодой человек с возрастающим удивлением.
- Вы пришли ко мне, в Воклюз… по этому поводу? - спросил Бале, удивленный в свою очередь.
- Ну да, да, - возразил Дюбур с некоторым нетерпением. - Где мне его найти? Дома ли он?
Арендатор смотрел на молодого человека совершенно озадаченный.
- Мой двоюродный брат? - спросил он снова.
- Да, да, господин Минс.
- Но я никак не могу вас понять, господин Дюбур, - сказал Бале; затем, осмотрев костюм посетителя, он, улыбаясь, прибавил:
- Я вижу, вы только что с маскарада, и во всяком случае все еще находитесь под его впечатлением; этим только и могу объяснить себе ваш странный вопрос о моем брате, проживающем, как вам небезызвестно, в городе.
- Господин Бале, - заговорил, по-видимому, раздраженный Дюбур, - ваше обращение становится оскорбительным! Может быть, вы считаете меня за пьяного потому только, что я осведомляюсь о здоровье вашего брата?
- Да я же вам говорю, что ничего не могу сказать вам на этот счет! - горячился арендатор.
- Следовательно, он не здесь?
- Нет, нет, я уже сказал вам, - отвечал Бале, принимавший своего посетителя в самом деле за человека подгулявшего.
- Так это иное дело, извините, - сказал Дюбур уже более мягким тоном. - Следовательно, господин Минс уже вернулся домой, и я по дороге, должно быть, проглядел его.
- Вы ошибаетесь, господин Дюбур, - возразил арендатор, по-видимому, только теперь начинавший понимать, что между ним и молодым человеком вышло какое-то недоразумение, - брат сегодня еще не был здесь.
Дюбур попятился в изумлении.
- Как?! - прервал он арендатора, как будто смутившись. - Что вы говорите?
- Я не видел его, пожалуй, месяца три, - добавил Бале.
- Месяца три! - повторил молодой человек, и на его лице отразилась сильнейшая тревога. - Ах, Боже мой! Вы меня пугаете, господин Бале!.. В таком случае… с господином Минсом случилось какое-нибудь несчастье!
- Как так? Несчастье? - спросил с удивлением арендатор.
- Должно быть, иначе и быть не может! О Боже мой, как это меня тревожит!
И Дюбур заходил взад и вперед, от холода или от внутреннего волнения - мы оставим этот вопрос без исследования.
- Но… объясните же мне, в чем дело! - сказал Бале, начавший беспокоиться насчет своего брата.
- Да вот, видите ли, - начал встревоженный молодой человек, - я… сегодня утром раз десять, если не больше, стучался в дверь к господину Минсу… мой стук возбудил даже внимание соседей и их неудовольствие… а между тем, никто из семьи вашего брата мне не отвечал.
- Это-то вас и беспокоит? - спросил арендатор, улыбаясь и, видимо, успокоенный, потому что ожидал услыхать о каком-нибудь несчастье.
- Разумеется! Разве это не поразительно?
- Я не нахожу этого. Брат был с семьей, вероятно, у обедни.
- Это объяснение не совсем-то идет, потому что их сосед, столяр, не видал, чтобы кто-нибудь выходил из дома.
- Ну, так значит, они спят и не хотят впускать вас. Кажется, это понятно.
Но, по-видимому, это объяснение не могло успокоить Дюбура. Он мрачно смотрел перед собой и бормотал, как будто про себя:
- Не знаю, что об этом и думать; во мне возникают какие-то странные предчувствия… иначе и быть не может, с ними случилось какое-нибудь несчастье… Боже мой, я боюсь…
- Глупости! - прервал его Бале, качая головой. - И кому придет в голову что-нибудь подобное! Вашего стука могли и не слыхать: ведь в доме двойные, чуть ли не тройные двери.
- Это невозможно! Нельзя было не слышать, если только… Я так стучал в дверь, что и мертвые проснулись бы. Положительно, ничего не понимаю; вернусь в город, нужно же добиться, в чем дело. Я в ужасной тревоге!
- Черт возьми! - воскликнул арендатор, улыбаясь. - Извините, Дюбур, но вы, право, точно малый ребенок. Вы беспокоитесь по пустякам! Я уже говорил вам, что брат, вероятно, пошел к обедне; он вышел с детьми задним ходом, поэтому Альмарик и не мог его видеть. Им не хотелось с кем-нибудь встретиться и говорить. Во всяком случае, теперь они давно уже дома, и вы напрасно только тревожите себя и других мнимыми несчастьями. Таково мое мнение, а вы думайте себе, что хотите.
Молодой человек вздохнул свободнее, как-то невероятно быстро успокоился и почти весело сказал:
- Я вижу, в самом деле, что вы правы, Бале! В волнении я и не подумал, что могло быть и так. Вы меня убедили и успокоили. Прощайте, господин Бале!
С этими словами он хотел было расстаться с арендатором, но этот последний знаком удержал его.
- Куда же вы так спешите?
- Я уже говорил вам - в город.
- Неужто вы уйдете, не выпивши со мною и стаканчика?
- Благодарю вас, совсем не хочется. Нынешнюю ночь я довольно-таки попил, и под конец сделался немножко навеселе…
- Воображаю. Где же вы побывали?
- Да везде почти. Был на трех балах.
- На трех балах?! Ах ты, сделай одолжение! Вот что называется жить! - воскликнул, ухмыляясь, арендатор, всплеснув руками.
- Да, на трех балах. Сначала в "Синей Ящерице", потом в "Красной Звезде" и наконец в "Золотой Акуле". О, могу вас уверить, мы чудесно позабавились!
- Верю, верю! В ваши годы, да холостому только и забавляться; а потом уж конец! Станешь серьезнее, придут заботы…
И Бале глубоко вздохнул.
- И моей холостой жизни скоро конец, и его-то я хочу провести как следует. Сегодня в заключение станем хоронить масленицу.
- Что же, не худо! Вы всегда из первых, когда дело идет о том, чтобы повеселиться. Я уверен, что на балу вас скорее найдешь, чем в церкви.
Дюбур засмеялся.
- Кому что, - сказал он, - и все в свое время! Я сегодня подурачусь для того, чтобы завтра быть совсем умным. Ну, а вы как, господин Бале? Не чувствуете ни малейшего желания присутствовать при похоронах? Могу вам наперед сказать, что они выйдут великолепны, и вы, наверно, отлично позабавитесь.
- Не знаю, будет ли у меня время побывать в городе, - отвечал со вздохом Бале. - Постараюсь.
Оба собеседника пожали друг другу руки и расстались.
Арендатор вернулся домой, а Дюбур спокойно отправился обратно в город.
Перейдя мост длиной в четверть версты, этот последний пошел по другой, не по прежней дороге, которая на этот раз вела мимо прежнего папского дворца.
Горделивое, великолепное здание, в котором целые столетия перед тем пребывали высокие князья церкви (это время в насмешку названо "Вавилонским пленением пап"), в настоящее время превращенное в казармы, стоит близ Роны на высоком известковом утесе, а рядом с ним кафедральный собор с мавзолеем Иоанна XXII и простым, сравнительно бедным памятником прямодушного Венедикта XII. На самом конце выступа утеса был разбит сад в миниатюре, с дерновыми скамейками и беседками, в котором в летнее время обыкновенно отдыхал папский легат. Густая изгородь из козьего листа (caprifolium) и боярышника защищала его от любопытных взглядов. В настоящую пору и кусты, и деревья стояли без листьев, покрытые снегом, и сквозь ветви свистел резкий ветер.
В тот момент, когда Дюбур проходил мимо дворца, наружная дверь его отворилась и на улицу вышел хорошо одетый молодой человек.
При виде этого человека наш герой внезапно переменился в лице и точно прирос к земле, пораженный как громом.
- Боже мой, - пробормотал он. - Он самый! Неужели мертвые воскресают?
Незнакомец взглянул вскользь на Дюбура, однако, по-видимому, не признал в нем знакомого человека, потому что, не оглянувшись на него ни разу, он пошел скорыми шагами по улице и вскоре очутился уже в конце ее, тогда как Дюбур все еще не трогался со своего места.
- Если это действительно он, то я пропал, - продолжал Дюбур свой монолог, - тогда ничего не остается больше делать, как только возможно скорее убраться из города. Но тогда на меня падет подозрение, что я… Тише! - перебил он сам себя, боязливо озираясь, точно опасаясь, чтобы кто-нибудь его не подслушал. - Еще ничего не потеряно; посмотрим, куда он идет, и горе ему, если я встречу его в другой раз.
Дюбур говорил это, идя по улице, чуть не бегом, и повалил какую-то помешавшую ему старуху, ругавшую его вдогонку.
Однако ему не удалось догнать незнакомца. Правда, этот последний показался еще раз, но на одну секунду, и затем исчез за углом. И все старания Дюбура разглядеть незнакомца среди толпы, наполнявшей улицы, так как был полдень, остались тщетны.
- Проклятый случай, - говорил он сам с собою. - Я думал, что негодяй давно сгнил, а он опять попался на моей дороге! Во всяком случае, он меня не узнал, иначе его поразило бы мое появление. Хоть это отчасти утешает меня за испуг, испытанный мной от неожиданной встречи… Зачем ему быть у легата? Черт его знает! Разве попытаться возвратить свое имущество и разыскать того, кто сделал у него самовольный заем! Ха, ха, ха! Ну, пусть подождет немножко!
Молодой человек громко засмеялся.
Во время своего монолога он дошел до своей улицы и был уже недалеко от своего дома, когда вдруг остановился и, приложив палец ко лбу, воскликнул:
- Право, хорошая мысль! Я сначала удостоверюсь, не обмануло ли меня случайное сходство, а это я разузнаю, где нужно, вернейшим образом. Итак - туда!
Он тотчас же вернулся по прежней дороге и вскоре очутился перед папским дворцом.
Здесь он попросил часового провести его к камердинеру легата, которому должен передать известие. Его просьба была исполнена.
- Почтеннейший, - обратился молодой человек к слуге, кладя ему в руку золотую монету, - дело об закладе, который вы можете помочь мне выиграть, сказав слова два.
- Это смотря по делу, - возразил камердинер, задобренный полученным вознаграждением. - Если то, что вы желаете от меня узнать, не будет против моих обязанностей, то…
- Не думаю, - перебил его, улыбаясь, Дюбур, повертывая в руках другую золотую монету. - Я желал бы только знать имена тех особ, которые сегодня имели честь представляться его преосвященству.
- Только-то? - спросил с удивлением камердинер.
- Только! Ну что же, можно узнать?
- Но для чего же, собственно, вам нужно знать?
- Я же говорил вам, любезный, что дело идет о закладе, который мне хочется выиграть.
Камердинер колебался, бросая жадные взгляды на золотую монету, все еще вертевшуюся в руках посетителя.
- Ну так как же? - спросил последний несколько нетерпеливо.
- Гм, это, собственно, служебная тайна. Если…
- Ну вот еще! Стоит ли затрудняться из-за каких-нибудь двух слов, - настаивал Дюбур, исполненный ожидания.
И вместе с тем золотая монета проскользнула в другие руки.
Это так подействовало, что у камердинера вдруг развязался язык и всякие сомнения исчезли.
- Хорошо… только для вас, - сказал он, хотя молодой человек был совершенно незнаком ему. - Кроме того, я надеюсь, что вы не станете говорить, от кого вы получили сведения…
- Клянусь вам, - перебил его нетерпеливо Дюбур. - Только, пожалуйста, поскорее!
- Так, сначала его преосвященство, господин архиепископ; потом господин аббат Сестили; а четверть часа тому назад один неизвестный мне господин…
- Как его звать, как его фамилия?! - торопил Дюбур почти тревожным голосом.
- Погодите, пожалуйста, минутку… дайте сначала припомнить… какая-то странная фамилия… вспомнил - Вьендемор.
Дюбур боялся вздохнуть, его сердце билось так сильно, что он почти слышал его биение, и его возбужденное состояние, доведенное до крайности медленностью камердинера, исчезло как по мановению волшебного жезла, и от радости, что он услышал не то имя, которого он так страшился, он довольно громко воскликнул:
- Слава Богу! Это… не он!
Камердинер глядел на него изумленно, испуганно; в эту минуту он в самом деле подумал, что он сделал что-то очень нехорошее.
Молодой человек, заметив свою ошибку и догадавшись о происходившей в душе камердинера тревоге, прибавил улыбаясь:
- Не бойтесь за себя, мой друг! Мои слова относились только к закладу, который я теперь выиграл. Примите мою искреннюю благодарность и… эту безделицу. Прощайте!
Попавшая в руки камердинера третья золотая монета до того обрадовала его, что он не мог не крикнуть вслед быстро удалявшемуся Дюбуру:
- Благодарю вас! Если вам понадобится еще узнать что-нибудь, то я к вашим услугам!
Но Дюбур ничего уже не слыхал. Он выбежал из папского дворца, раскрасневшись от радости и с облегченным сердцем, и очутился на улице, даже хорошенько не сознавая этого.
- Благодарение дьяволу!.. Это не он!.. Меня обмануло сходство! Опасность счастливо миновала, и я спасен!
Произнося эти отрывочные фразы, он сильно спешил к своему далекому жилищу.
III
Пока наш герой ходил в имение Минса узнавать, куда делась семья его будущего тестя, Альмарик, как мы видели, вернулся домой. Скажем несколько слов о нем и о его семье.
Честный столяр принадлежал к числу тех немногих людей, которые действительно и глубоко были проникнуты чувством страха Божия и у которых поговорка "трудись и молись" не вертелась только на языке, а во всякое время применялась и к делу. Нельзя сказать, чтобы он был человек "набожный", как можно было бы судить по увещаниям, с которыми он обращался к Дюбуру. Совсем нет! Альмарик терпеть не мог на каждом шагу призывать имя Божие, направо и налево сыпать назидательными изречениями из Священного Писания, и из-за наружной набожности бросать работу, как это обыкновенно делают ханжи. Его Бог жил в его сердце, он молился ему втайне и выражал свою набожность честной, безупречной жизнью. Столяр посещал церковь, только когда позволяло время, не занятое работой. Но тогда, какова бы ни была погода, она не могла мешать ему преклонять колени у священного алтаря и молиться от всего сердца.
Жена Альмарика была такого же нрава и такого же образа мыслей, была единодушна с ним во всех отношениях. Но, по женской природе, она в то же время строго держалась внешних форм, обрядов, которые Альмарик, по ее мнению, не исполнял достаточно аккуратно и пунктуально. Впрочем, она была образцовой женой и отличной хозяйкой, прекрасно умевшей распорядиться своим добром. Несмотря на скудные средства, какие мог уделять ей на хозяйство муж, всегда очень туживший об этом, госпожа Альмарик всегда умела уберечь хоть безделицу - денежку на черный день, как она говорила, - но не в ущерб семье. В ее хлопотах и заботах ей усердно помогала ее единственное дитя, Августа, и много облегчала тяжелые и в то же время приятные обязанности хозяйки дома.
В настоящую пору молодой девушке было 18 лет, и она была вылитая мать. От отца она унаследовала твердый и решительный характер, не упрямство и своенравие, а ту неподатливость и стойкость, которые благородного человека побуждают оставаться при раз навсегда принятом решении, когда дело идет о добром деле или о достижении хорошей цели. Кроме того, дочь Альмарика обладала и многими внешними достоинствами, сильно подкупавшими в ей пользу. Ее нельзя было назвать красивой, но она была очень хорошенькая девушка, умевшая всем существом своим, своим обхождением снискать и внушить к себе уважение и сердечное расположение всех тех, с кем она приходила в соприкосновение. Она была со всеми дружелюбна, услужлива и готова помочь даже и тем, кто относился к ней совершенно равнодушно или даже выказывал неблагодарность. Она была без претензий, бескорыстна и не злопамятна.
Был, однако, человек, к которому молодая девушка питала отвращение, доходившее почти до омерзения, хотя ему никогда не приходилось становиться к ней в сколько-нибудь близкие отношения, который никогда не оскорблял ее ни взглядом, ни движением. Это какое-то особенное нерасположение можно назвать инстинктивным. Сама Августа была не в состоянии ни объяснить себе этого, ни подыскать какое-нибудь основание для этого чувства. Человек, даже и не подозревавший этого, не пользовавшийся уважением со стороны дочери Альмарика, да если бы и знал это, то мало об этом заботившийся, был не кто иной, как молодой Дюбур. Девушка редко видела его, и то только тогда, когда он бывал у Минса, дочь которого, Юлия, была закадычным другом Августы. Чтобы только не встречаться с ненавистным ей человеком, она уходила как можно скорее домой, отговариваясь то каким-нибудь неотложным делом, то внезапным недомоганием.
Такое бросающееся в глаза поведение дочери не ускользнуло от Альмарика. Он часто бранил ее за это, но без успеха. Августа спокойно выслушивала от отца его выговор и отвечала, что она не в состоянии победить своего отвращения. Мало того - она предостерегала и подругу от этого легкомысленного юноши. Юлия уверила ее, что она с нею совершенно согласна и никогда не отдаст своей руки Дюбуру. И когда, несмотря на то, этот последний и питал какие-нибудь надежды сделаться зятем Минса, если и Альмарик также считал это за дело решенное, то его дочери это было лучше известно, но она никому не высказывала своего мнения. Зачем и говорить ей об этом отцу? Минс и сам может сказать ему.
Мы рассказали о житье-бытье столяра, ни разу не упомянув о человеке, который уже месяца четыре гостил у Аль-марнка, но о присутствии которого никто и не подозревал, кроме, разумеется, его хозяев. Что это был за человек, в каких отношениях он стоял к своему хозяину, и отчего этот последний и его семья хранили о его существовании глубочайшее молчание, читатель увидит из последующего.