Спустя несколько часов езды, новый товарищ по путешествию предложил подкрепиться в ближайшей деревне несколькими стаканами свежего пива. Так как кушанья, которые мы ели за обедом, были очень солоны и нам сильно хотелось пить, то мы охотно согласились на это предложение. Наш товарищ тотчас же отправился вперед, чтобы заказать, как он говорил, бутылки две свежего напитка.
Приехав в трактир, мы выпили каждый по стакану пива и, не медля, поехали дальше, чтобы до сумерек добраться до цели своего путешествия, до которой оставалось вряд ли три четверти часа езды.
Наша, незадолго еще столь веселая, беседа вдруг прекратилась. Каждый из нас предался течению своих мыслей и, казалось, позабыл о других и думать. Однако мне казалось, что новый товарищ по путешествию, полагая, что я в это время не наблюдаю за ним, по временам как-то странно вглядывался в меня и с другими моими спутниками обменивался таинственными знаками.
От последней деревни мы отъехали не больше получаса и уже завидели башни Авиньона, как вдруг я почувствовал головокружение и в то же время непреодолимую усталость. Веки отяжелели, точно налитые свинцом; тщетно боролся я с этим состоянием и наконец пожаловался об этом своим сотоварищам. Они поддерживали меня, утешали, высказывали живейшее участие и в то же время, казалось, величайшее смущение. Наконец я был уже не в силах прямо сидеть на лошади, и помню только, что мои спутники отвели меня в кусты, которые мы только что проехали. Затем я потерял сознание.
- Отвратительно! - воскликнул легат, следивший с очевидным участием за рассказом своего посетителя. - Бездельники, наверно, подмешали вам сильного сонного средства в пиво, чтобы вас оглушить и потом спокойно ограбить.
- Вы угадали, монсеньор, - отвечал молодой человек.
- Но злодеи имели намерение не только ограбить меня, но и убить. Тем, что последнее не совсем удалось им, я обязан только человеколюбивому и в высшей степени заботливому уходу в семействе моего спасителя, столяра Альмарика.
Дальнейшее, что мне осталось досказать вам, мне передано этим благородным человеком.
Когда я очнулся и в первый раз снова открыл глаза, оказалось, что я лежу на кровати в полутемной, просто меблированной комнате. В ногах у меня сидела молодая семнадцатилетняя девушка, дочь моего спасителя. Я чувствовал в голове какую-то тупую боль и, невольно дотронувшись до нее рукой, я сделал открытие, что она была вся обвязана.
- Хвала тебе, Пресвятая Дева! - пробормотал чей-то голос. - Он просыпается и, наконец-то, возвращается к жизни. О, как отец обрадуется!
- Где я? Что со мною случилось? - прошептал я слабым голосом.
Никто мне не ответил. Вероятно, молодая девушка вышла потихоньку из комнаты, потому что, когда я с большим усилием приподнялся на постели и осмотрелся, то заметил, что я находился один в совершенно незнакомой мне комнате.
Но в следующую же затем минуту дверь отворилась и молодая девушка возвратилась в сопровождении пожилых мужчины и женщины. Ни у кого еще на лице не видел я такой чистосердечной радости и участия, как у этих мне совершенно незнакомых людей.
- Слава Богу, - сказал мужчина, от души пожимая мне руку, - что вы наконец-то пробудились от своего мертвого сна и возвратились к жизни! Я было потерял уже всякую надежду.
На мои расспросы Альмарик сообщил мне, что два дня тому назад, возвращаясь домой из деревни Веден, куда ему было нужно сходить по делам, он увидал следы крови возле одного частого кустарника. Желая узнать, отчего бы это могло быть, он вошел в кусты и под кучей насыпанных листьев нашел тело человека, у которого из глубокой раны на голове текла кровь, и только по чуть слышному сердцебиению мог убедиться, что он еще жив. Более подробное исследование показало столяру, что тут было совершено преступление: убийство и грабеж. Чтобы не приняли за виновника его самого, Альмарик опять прикрыл несчастного листьями и поспешил в город, чтобы часа через два, когда совсем уже смеркнется, возвратиться на место преступления с ручной тележкой и в сопровождении жены и дочери. Полумертвого, тщательно закутав в одеяло, они положили его на тележку и доставили домой так, что об открытом преступлении никто ничего не узнал.
Двое суток я не просыпался из своего летаргического сна и два дня лежал без всякого сознания. Так как негодяи не удовольствовались тем, что ограбили у меня все сколько-нибудь ценное, но сверх того захватили и все мои документы, то мой спаситель оставался в совершенном неведении относительно моей личности до времени моего пробуждения от оглушения, в которое я впал благодаря принятому яду и нанесенной в голову ране. Тут я сказал ему свое имя и рассказал все, что знал о случившемся. Альмарик, до сих пор не обращавшийся к врачу, объявил, что теперь он сходит за ним. Я упросил его не делать этого в надежде, что рана в несколько дней заживет. Но я ошибся. Не одна рана, но и яд, подмешанный мне бездельниками в напиток, были причиной того, что я должен был почти три месяца пролежать в постели и встать с нее лишь несколько недель тому назад. И вот я перед вами, монсеньор, - заключил, тяжело вздохнув, молодой человек свой рассказ, - с моей всепокорнейшей просьбой, умоляя о правосудии.
- Оно вам будет оказано, - отозвался с участием легат, - предполагаю, что при моем рвении мне удастся открыть отвратительных злодеев. Но вы могли бы значительно облегчить мне эту задачу, если бы дали мне какие-нибудь указания, например насчет личности виновников.
- К сожалению, я не в состоянии этого сделать, монсеньор, - признался Вьендемор, печально понурив голову.
- Вследствие долгой болезни моя память до того пострадала, что я решительно ничего не могу припомнить о том или другом бездельнике, хотя и уверен, что найдись один из них, я, может быть, и признаю его.
Легат с недовольным видом почесал у себя за ухом.
- Гм, - заметил он после минутного молчания, - это необыкновенно как затрудняет дело, и на скорое окончание его нельзя рассчитывать. Не помните ли вы, по крайней мере, имен, которыми называли себя негодяи во время разговора?
- Я слышал только, как несколько раз они называли кого-то Густавом, Антонием, и больше никаких имен не помню.
- Которого из ваших спутников называли первым, и которого вторым именем?
Молодой человек уставился в пол и задумался. Потом после короткого молчания живо воскликнул:
- Теперь я припоминаю, кто назывался Густавом! Это был всадник, присоединившийся после всех и показавший вид, что он не знает остальных двух. Когда он уехал от нас, чтобы заказать пиво, я совершенно ясно слыхал, как один из моих спутников прошептал другому: этот Густав всегда попадет в гвоздь по шляпке! Но вот и все, что я могу вам сказать, монсеньор.
Винчентини улыбнулся.
- Этого, правда, маловато, но посмотрим. Нередко самые, по-видимому, незначительные факты оказывались достаточными, чтобы совершенно раскрыть преступление. Поэтому не будем падать духом. Бог всемогущ и не откажет в помощи нашим стараниям разыскать злодеев и предать их правосудию. Кстати, вы говорили, что они украли и все ваши бумаги, удостоверявшие о вашей личности?
- Так точно, монсеньор, но вы можете велеть письменно справиться обо мне у моей экономки в Карпентра, которая и удостоверит, что я вам о своей личности сказал совершенную…
- Незачем! - перебил, улыбаясь, молодого человека летать. - Вы меня не так поняли, предположив в моем вопросе сомнение насчет вас. Я спросил только для того, чтобы хорошенько выяснить себе одно обстоятельство, которое мне кажется немаловажным. Ваши документы лежали в особом кармане или вместе с ценными бумагами?
Вьендемор отрицательно покачал головоq.
- Нет, монсеньор, - отвечал он, - бумажник с банковыми билетами был у меня в панталонах, а бумаги в кармане фуфайки.
Винчентини кивнул одобрительно.
- Так я и думал, - сказал он. - Бумаги украли у вас для того, чтобы воспользоваться ими для известной цели, и это обстоятельство может нас навести на след преступников. Очень возможно, что они воспользуются бумагами для того, чтобы во время вашего отсутствия, или считая вас уже мертвым, выудить у вашей экономки деньги или ценные вещи.
- Об этом я уже позаботился, - сказал молодой человек, - потому что первое, что мне пришло в голову, когда ко мне вернулось сознание, это дать знать моей экономке, что я лишился своих документов.
- Гм, это было не совсем умно сделано. Преступников, может быть, и открыли бы, если бы случилось противоположное тому, что вы сделали, и если бы вы об утрате бумаг молчали точно так же, как и обо всем остальном.
- Извините, монсеньор, что я на этот счет совсем другого мнения. Того, что вы предполагаете и что подозревал и я, не случилось. Моя экономка, в верности и преданности которой я совершенно уверен, несколько дней тому назад писала мне, что до сих пор к ней никто не являлся за требованием денег по моему поручению.
- Но это ничуть не доказывает, чтобы на днях не случилось противного. Во всяком случае, мы имеем дело с пройдохами и должны постараться перехитрить их. Для того, чтобы их выследить, я советую вам в точности подчиниться всем моим распоряжениям и впредь не предпринимать ничего, не известив меня об этом. Теперь слушайте внимательно, что я вам скажу.
Вьендемор поклонился с выражением согласия.
- Прежде всего, старайтесь по возможности не показываться в публичных местах, - продолжал легат, - отправляясь ко мне, выбирайте вечерний час для посещения, а наперед уведомляйте меня письменно об этом. Продолжайте называться теперешним вашим именем и постарайтесь пребывание ваше в этом городе продлить покамест еще на один месяц; за это время ваша экономка должна быть уполномочена немедленно исполнить требование всякого, кто предъявить ей один из ваших документов. Само собой разумеется, что тот из вашей прислуги, на верность которого вы можете положиться, должен тайным образом узнать имя и место жительства этого субъекта и сейчас же сообщить вам об этом. Всякие убытки, могущие произойти вследствие такой меры для вас, будут мною возвращены вам; равным образом, я считаю своим долгом вознаградить и вашего человеколюбивого хозяина. Если случай будет нам благоприятствовать, то в течение месяца, может быть, мы разыщем безбожных злодеев и привлечем их к ответственности. Следовательно, вы присуждаетесь к четырехнедельному домашнему аресту, которому вы и должны подчиниться, ради доброго дела, спокойно и безропотно, - прибавил Винчен-тини шутливо. - Хорошо ли вы поняли все то, о чем я вам говорил, и довольны ли вы моими распоряжениями?
- Да, монсеньор, и благодарю вас от всей души, - отвечал молодой человек с сияющими от радости глазами. - Да увенчает сам Бог и Пресвятая Дева ваши старания всевозможным успехом!
- Аминь! Я надеюсь и желаю этого как ради вас самих, так и ради земного правосудия, - серьезно произнес Вин-чентини.
Он перекрестился и затем сделал рукой милостивый знак, позволявший Вьендемору удалиться.
С легким поклоном он вышел из покоя и папского дворца. Он шел с облегченным сердцем и с более радостными надеждами, чем с какими вступал сюда.
Мы уже рассказывали выше, что в тот момент, когда он вышел на улицу, его заметил Дюбур и при появлении молодого человека остановился как пораженный громом, и в смущении, с ужасом глядел ему вслед.
Правда, и Вьендемор увидал его, но его черты показались ему незнакомы; по крайней мере, он не мог припомнить, чтобы он где-нибудь и когда-нибудь с ним встречался. Впрочем, теперь ему некогда было об этом и думать. Его мысли были еще слишком заняты только что кончившейся аудиенцией; он уже заранее радовался, как он передаст о счастливом ее результате своему благородному хозяину, а особенно его дочке, к которой он чувствовал глубокую склонность. И в этом радостном настроении он добрался до Аль-марика.
V
10-го февраля после полудня должны были состояться - как мы уже слышали от самого Дюбура - похороны масленицы. Так как эта потеха происходила каждый год в первый день великого поста, то публика была некоторым образом приготовлена к безумствам, которые при этом совершались, и наверно в высшей степени удивилась бы, если бы этого не было по-прежнему.
Поэтому уже с 2-х часов дня авиньонская молодежь, бывшая вчера маскированной, расхаживала по городу в том же наряде в сопровождении толпы музыкантов, оглушавших своими тамбуринами, флейтами, барабанами и кларнетами. Участники похорон держались за пестрые платки с узлами на концах и составляли собою длинную вереницу, которая то извивалась, то вытягивалась по прихоти или команде предводителя.
А предводителем труппы был не кто иной, как Дюбур.
Труппа состояла не из одних мужчин, но и из взрослых девушек и даже замужних женщин. Само собою разумеется, что эти последние не принадлежали к числу почтенных горожанок, потому что, решившись принимать участие в затеях и увеселениях вместе с молодыми, легкомысленными и полупьяными людьми, они принуждены были допускать творить над собою многое такое, чего не позволяют приличие и добрые нравы. Похороны обыкновенно завершались дикой попойкой, на которой предавались самым постыдным излишествам.
Тогдашние духовные власти в Авиньоне не обладали достаточной энергией, чтобы вдруг отменить столетиями освященный обычай, и старались только несколько ограничить его. Они разрешили эту последнюю сатурналию под тем условием, чтобы маски не надевались; поэтому мужские участники в маскараде прицепили их в петлицах, а женщины - к затылку. Принц Карнавал, в виде большой, уродливо разряженной куклы, лежал на разукрашенном одре, с короной на голове, сделанной из картона и сусального золота. Хоровод скоморохов извивался и вертелся вокруг венценосного чучела, выделывал уморительные прыжки и исполнял разные танцы; тысячеголовая толпа испускала крики радости, восторга и ликования, в промежутках раздавалась пушечная пальба и ружейные выстрелы, гоготанье мужчин и пронзительное взвизгиванье женщин, с которыми проделывали разные бесчинства и сумасшедшие выходки. Одним словом, все ликовало и предавалось самому разнузданному веселью. Все население или торчало у окошек, или высыпало на улицу, редко кто продолжал заниматься работой, потому что каждому хотелось вполне насладиться последним днем масленицы 1768 года или хоть посмотреть, по крайней мере, на беснование сумасшедших.
Процессия с масленичной куклой двигалась по той улице, где жил Альмарик, и Дюбур нарочно задержал толпу на несколько минут перед его домом. Из окон всех соседних домов повысовывались головы их обитателей, но не было видно ни столяра, ни его семьи.
- Жалкий упрямец! - сердито пробормотал про себя Дюбур. - Он не одобряет нашего небольшого удовольствия, а сам в мои годы, наверно, пускался во все тяжкие. Не стоит, впрочем, беспокоиться из-за этого вновь испеченного святого!
- Вперед, друзья! - крикнул он толпе громовым голосом. - Вперед - к костру, и запевайте предсмертную песню!
И при громких возгласах непристойной песни шествие снова двинулось по улице, направляясь к набережной.
Дюбур схватил за руку семнадцатилетнюю девушку и пошел с нею впереди толпы. В противоположность остальным участницам, она была сравнительно прилично одета, да и вообще не походила на прочих. Она еще стыдливо краснела от речей, которые по дороге говорил ей ее спутник, тогда как у ее товарок со стыдом дело было решенное. Она примкнула к веселой компании из любопытства и была настолько безрассудна, что дала своему кавалеру обещание принять участие после похорон в приятельской вечеринке. Если бы она знала, в каком виде она вернется домой, то, наверно, не давала бы такого необдуманного обещания. Но любопытство, легкомыслие и тщеславие искони были подводными камнями, о которые терпела крушение невинность молодой девушки, и вечно будут такими, пока стоит свет, потому что в сердце женщины вечно тлится непреоборимая страсть полакомиться запрещенным плодом.
Наконец процессия достигла площади перед папским дворцом. Здесь должна была совершиться главная сцена всей забавы.
Посреди площади, на глазах легата, был воздвигнут громадный костер для сожжения масленицы среди всевозможного веселья. Когда траурная процессия пришла на площадь, то эта последняя была уже полна любопытных обоего пола.
Костер был окружен тройной цепью шутов и принц Карнавал был брошен на самый верх его. Тогда Дюбур рукой дал знак молчать, и когда все смолкло, запел сочиненную им самим песню, и последние слова каждой ее строфы повторялись всеми присутствующими.
Собравшаяся толпа разразилась исступленным криком одобрения, когда молодой человек окончил свою песню, и раздалось многоголосое: "Да здравствует Дюбур!" Последний скромно поблагодарил и дал знак обоим факельщикам поджигать костер.
Только что эти последние приготовились исполнить приказание, как вдруг два папских солдата протолкались сквозь толпу и вырвали у исполнителей факелы.
- Это что такое? Кто вам позволил мешать нашему удовольствию? - вспылил Дюбур.
- Да, да, что вам нужно? Прочь отсюда! - кричали некоторые молодые люди.
- Монсеньор легат приказывает вам спокойно разойтись по домам, - отвечал один из солдат.
- Нам никто не смеет приказывать! - закричали женщины. - Что мы хотим, то и делаем!
Из толпы посыпался град ругательств и проклятий.
- К черту легата! - послышался один голос.
- В огонь солдат! - крикнула какая-то грязная старуха.
- Сегодня мы еще имеем право веселиться, и никто не должен мешать нам, - спокойно заметил Дюбур. - Итак, не обращайте внимания, друзья, - обратился он к товарищам. Вперед, к костру!
Тотчас человек двадцать участников маскарада бросились на солдат, чтобы обезоружить их. К великому удовольствию толпы костер был зажжен, огромный столб дыма поднялся кверху и густым облаком закутал на минуту всю толпу. Страшные голоса заревели уличную песню и пушечная пальба завершила аутодафе.
Веселье и ликованье дошли до невозможного, каждый старался перекричать другого, как вдруг шум прекратился и наступила глубокая тишина.
Папским солдатам не удалось остановить неистовый рев толпы, но она мгновенно стихла при появлении достопочтенного, пользовавшегося всеобщим уважением и за свои добродетели и по своему высокому сану, человека. То был папский генерал-прокурор, аббат Сестили, семидесятипятилетний старик, исполненный достоинства и с ласковыми чертами лица, изобличавшими сердечную доброту.
Боязливо расступалась направо и налево толпа, чтобы дать ему место; он дал знак, что хочет говорить. Наконец к нему подошел Дюбур и подвел его к каменной скамье.
Аббат встал на нее и начал серьезным, убедительным тоном: