- Ну… да, - сказал Харузин.
- Что ты делал в доме Глебова?
Харузин решился сказать правду. Все равно хуже уже не будет.
- Я за Глебовым следил, - признался он. - Мы с Флором так рассудили, что Глебов - человек подозрительный, ну и решили приглядеть за ним…
- Для чего? - настаивал Назар.
- На всякий случай, - уклончиво ответил Харузин. И тут его осенило! Если он слуга, то может всех подробностей дела и не знать. И Харузин уверенно ответил: - Это у Флора какие-то соображения, а мне он только сказал: мол, я тебя внедрю в гнездо Глебовское, а ты - глаза пошире и изучай обстановку. Вот такая легенда.
- Сходится, - сказал Назар. - Ладно. Я и сам вижу, что ты ни к блинам, ни к прочим глебовским делам отношения не имеешь. Да и в доносе твое имя не значится…
Он явно открыл Харузину больше, чем намеревался поначалу. И замолчал, внимательно глядя на пленника, - понял ли тот, какое доверие ему оказано.
Харузин понял.
- Какие блины? - спросил он, чувствуя себя дураком. От внезапного ареста и скверно, беспокойно проведенной ночи в голове у него немного помутилось: Харузину вдруг помстилось, что речь идет о какой-то мелкой краже в кладовой, в которой принимал участие вороватый слуга, - он ведь угощал своих товарищей крадеными пирожками…
- Какие блины? - захохотал Колупаев, хотя по всему было заметно, что приказному дьяку вовсе не смешно. - Да такие! Такие, за которые блинопекам головы рубят!
Сергей понял, что еще немного - и он потеряет сознание. Перед глазами у него все плыло.
- Можно я сяду? - пробормотал он.
- Нет, - сказал Колупаев.
- Вы бы, гражданин начальник, позвонили Флору Олсуфьичу… - сказал Харузин, не то сознательно ломая юродивого, не то на самом деле утратив последнюю связь с реальностью. - Он за меня поручится и штраф уплатит. А мне домой надо. Я бы лег да отлежался. Анальгину бы попил…
При мысли об анальгине слезы так и покатились из его глаз.
Почему-то именно это достижение цивилизации показалось Харузину в тот миг самой печальной из понесенных утрат.
Колупаев вскочил и одним прыжком приблизился к Эльвэнильдо.
- Слушай, татарин! - зашипел он. - Я тебя сейчас отпускаю. Идешь к Флору в дом. Ни вправо, ни влево не отклоняйся, понял?
- Шаг вправо, шаг влево считается побег, - сказал Харузин. - Прыжок на месте - провокация.
Колупаев ударил его тыльной стороной ладони по губам и тем самым удивительно быстро привел в чувство. Харузин поморгал и обнаружил, что мир опять вошел в четкие границы и перестал расплываться.
- Идешь к Флору домой, - повторил Колупаев, - и говоришь, что я тебя отпустил. Ты меня понял? А по дороге ни с кем не останавливайся.
- Угу, - сказал Эльвэнильдо угрюмо. - Так я могу идти?
- Вот именно, - отозвался Колупаев и тяжело выдохнул. - Устал я от тебя, татарин. После поговорим.
Эльвэнильдо осторожно попятился. Оглянулся. Увидел дверь. Опять посмотрел на приказного дьяка. Тот прикрыл глаза, кивнул. Тогда Эльвэнильдо выбрался на улицу.
Больше всего его поразило в тот миг, что в Новгороде как будто ничего и не произошло. Ходили какие-то люди, на углу склочничали две женщины - из того сорта публики, который у скоморохов именуется "полупочтенным".
А Харузину чудилось, что он провел у злых духов, наподобие троллей, несколько сотен лет. Как это и положено тем, кто по своей неосмотрительности попадает в полые холмы.
А почему, собственно, должно было что-то измениться?
Нет, это в нем самом, в Эльвэнильдо, сдвинулись с прежнего места какие-то пружинки, и теперь весь он дребезжит и странно вздрагивает при каждом движении. И руки ужасно болят. Как будто их ошпарили. А взглянуть на них боязно.
Когда Харузин увидел перед собой дом близнецов, ему сделалось нехорошо.
- Флор! Наташа! - слабо выкрикнул он и ухватился за ворота. Делать этого не следовало: руки не послушались, пальцы соскользнули, и Эльвэнильдо, пошатнувшись, сильно приложился к створкам.
- Вадим! - опять позвал он, чувствуя, как подкашиваются ноги.
Никто не отзывался. Харузин бессильно смотрел на ворота и думал: "Так и подохну здесь, на пороге, если сейчас же не откроют…"
Словно услышав эти мысли, прибежал Флор. Увидев его, лесной эльф улыбнулся, в глубине души надеясь, что улыбка вышла бодрой. Судя по тому, какую физиономию скорчил "медвежонок", бодрость оказалась фальшивой.
- Ну, брат… - протянул Флор, хватая Эльвэнильдо за локоть и втаскивая его за ворота на двор. - Да, досталось тебе… Ты уж извини нас. Кто мог подумать, что так дело обернется!
- Никто, - согласился Эльвэнильдо.
Его увели в дом, уложили в постель. Наталья принесла холодной воды - студить воспаленные руки, а затем удалилась готовить мазь целебную. Что-то на основе нутряного жира выдры и толченых растений, вроде зверобоя, ромашки и прочей смиренной прелести, что произрастает на севере России.
Брат Лаврентий появился возле Харузина почти сразу после того, как ушла взволнованная Гвэрлум. Устроился рядом, на коленях - толстая книга.
- Развлечь тебя пришел, - сообщил инок.
Эльвэнильдо глянул на друга с признательностью и легкой насмешкой.
- Ну и попал же я в глупую историю! - выговорил он. - И почему-то мне стыдно…
- Стыд - чувство весьма похвальное, свидетельствующее о наличии у тебя совести, - ответствовал Лавр. - А в историю мы сами тебя впутали. И еле выпутали. Колупаев нам не очень-то доверяет.
- Как же вы его уговорили? - удивился Эльвэнильдо.
- Он думает, что мы поможем ему разобраться в этом деле, - объяснил Лавр.
- Какие-то блины поминал, - вспомнил Эльвэнильдо. - Мы с другими слугами действительно кое-что из кладовки стащили и съели…
Несмотря на очевидную трагичность ситуации, Лаврентий тихонько рассмеялся.
- Блинами, друг Сергий, называют фальшивые деньги, а блинопеками кличут фальшивомонетчиков…
- Так вот оно что…
Харузин надолго задумался. Получается, что Глебов, такой добрый, милостивый и справедливый - фальшивомонетчик… Преступление, в глазах человека, воспитанного в конце двадцатого века, не слишком уж ужасное. Но в веке шестнадцатом за него карают очень сурово. И то, что Глебов подставил под удар семью и слуг, в глазах Эльвэнильдо выглядело непростительным.
- Блинопек, - повторил он задумчиво. - Вот оно как…
Дверь негромко, вкрадчиво скрипнула, и в комнату пробрался Пафнутий. Он ходил за Лавром, как тень, как будто чего-то опасался и один только брат Лаврентий мог избавить его от подстерегающей повсюду беды. Когда Лавр обернулся и встретился с блаженным глазами, тот опустил ресницы и расцвел застенчивой улыбкой.
- Я уж тут с вами посижу, - умоляюще выговорил он.
- Животко не пришел еще? - спросил Лавр.
Харузин приподнялся на локте и едва не опрокинул став с водой.
- А куда Животко подевался? - удивился он.
- Ушел странничать, - ответил Лавр. - Не нравится мне то, что с ним в последнее время происходит.
- У него приемного отца убили, как тут не занервничаешь, - возразил Харузин. - Только бы он тоже в дурацкую историю не попал. В его возрасте, да еще в огорченном состоянии такое случается запросто.
Лавр пропустил эти слова мимо ушей. Поразмыслив мгновение, Харузин понял, что уподобился бабушке, изрекающей прописные истины, и покраснел.
Пафнутий устроился на полу, в уголке. Лаврентий раскрыл книгу, которую все это время оглаживал ладонью, и начал читать и рассказывать.
- Трудами господина нашего митрополита Макария множество угодников Божьих воссияли в сердце каждого православного человека, - начал он.
Макарий был видной фигурой Иоаннова царствования. 16 января 1547 года он венчал царским венцом государя. А вскоре был созван Собор для канонизации святых. Поистине, святитель Макарий мог с премудрым Сирахом сказать: "Теперь восхвалим славных мужей и отцов нашего рода: много славного Господь являл чрез них, величие Свое от века"… В 1547 году, в праздник Сретения, когда Церковь вспоминает принесение Богомладенца Христа в Иерусалимский храм, благодатные плоды, памяти отечественных святых, были принесены на алтарь общецерковного почитания.
Среди этих имен прозвучало и имя великого чудотворца Пафнутия Боровского, и было составлено житие преподобного старца.
Сергей понимал, что Лавр не без умысла принес именно этот текст к его постели. И Пафнутия беспамятного от себя не гонит тоже не без причины.
С первых же строк чтения стало понятно, почему Лаврентий выбрал для разговора жизнь Боровского чудотворца.
Преподобный Пафнутий, в миру Парфений, был внуком татарина-баскака, который собирал в городе Боровске дань для ханов. Был этот дед, наверное, бритоголовым и свирепым, носил плетку при себе и засаленный узорчатый халат. А потомок его, от детских лет кроткий и тихий, любил Бога и добродетели христианские, а в двадцатилетием возрасте удалился в монастырь.
Молодой монах любил и работу, и чтение священных книг, а в понедельник и пятницу воздерживался от пищи вовсе. Более всего стремился он хранить целомудрие и оттого никогда не смотрел на женщин и даже избегал разговоров о них. С годами он возрастал в добродетели и постепенно Господь начал открывать ему о приходящих в монастырь людях все…
- Вот расскажи мне, Лавр, как это - преподобный все о человеке знает, - попросил Эльвэнильдо. - Как это может быть? Кто ему подсказывает?
- Господь открывает, - повторил Лавр словами жития.
- А откуда это известно, что именно от Бога откровение? - опять спросил Эльвэнильдо. - Вдруг это черт нашептывает? Черту ведь тоже многое о людях известно…
- То, что от нечистого, смущает душу и приводит к дурным последствиям, - ответил Лавр. - Преподобный не чувствовал смущения, когда видел, что пришедший к нему человек лет десять назад совершил тайный грех, да еще и позабыл о нем. Он просто видел этот грех и знал пути к исправлению. И тот человек, услышав от преподобного обличение, не впадал в злобу и не коснел в преступлении, а искренне каялся и исправлял свою жизнь. Такое - только от Господа, Сергий. Понял ты меня?
Эльвэнильдо кивнул.
- Никогда об этом не думал - чтобы вот так, подробно, - признался он.
Пафнутий вздыхал в своем углу. Его назвали Пафнутием в честь другого святого, носившего то же имя, но, по благочестивому обычаю, он чтил всех тезоименитых себе святых, и потому лаврово чтение и для него было весьма утешительным.
- Ну хорошо, - сказал Эльвэнильдо после некоторого молчания, - а вот ответь мне, дураку, только по-простому: не бывает так, чтобы какой-нибудь преподобный… ну, добродетельный инок, которому за подвиги открывается о людях и хорошее и дурное… Я только теоретически предполагаю, не думай, что тут какое-то богохульство, хорошо?
Лавр молча кивнул, ожидая продолжения.
Эльвэнильдо собрался с духом и спросил:
- Вот открылось такому иноку о человеке все тайное, а он, инок, взял и соблазнился. И использовал свое знание как-нибудь во вред тому человеку. Разве такого не бывает?
- Если Господь видит, что инок готов соблазниться, то никогда не откроет ему о другом человеке никаких секретов, - ответил Лавр спокойно. - Однако кое в чем ты прав. Часто так бывает, что сидит какая-нибудь гадина и плетет тоненькие сеточки. И смотрит, как попадаются в эти сеточки неповинные люди, как бьются они, стремясь выпутаться, но еще больше увязают. И кажется ей, будто она вершит судьбы всех людей…
- Это ты о ком? - не понял Эльвэнильдо.
- Пока не знаю, - вздохнул Лавр. - На ум пришло… Просто Неделька на такую гадину напоролся и теперь схоронен на большой дороге, у случайного креста…
Пафнутий заворочался в углу, болезненно сморщился, как будто встревожило его что-то, но после опять затих и уставился в одну точку на стене.
- Стало быть, - продолжал Эльвэнильдо, - в христианстве имеется отличная "защита от дурака"…
- Что это? - не понял Лавр.
- Такой термин… Выражение такое. Означает: защитное устройство, чтобы незнающий человек не смог случайно сломать вещь или повредить ее…
- Похоже, - согласился Лавр.
И снова начал читать. Истории обличения преподобным Пафнутием разных тайных грешников с последующим их исправлением звучали монотонно.
Блаженный ловил каждое слово, а Эльвэнильдо, который наконец поверил в то, что находится в безопасности, среди друзей, и руки у него не отвалятся от гангрены, начал постепенно погружаться в сон.
Там, на грани сна и яви, мелькала в его памяти ехиднейшая "Инструкция по написанию чувствительных историй", которую несколько лет назад обсуждали в эльфийских кругах не без возмущения.
В "Инструкции" подробно излагались приметы, присущие типичной девичьей ролевой прозе. Ролевички часто пишут повести и выкладывают их, на свою голову, в интернет.
Обычно это печальная любовная история, отчасти пережитая на игре, отчасти вычитанная из других книг и усугубленная личными пристрастиями. Аналитик приходит к выводу, что это - история печальной любви раненого эльфа и девушки-целительницы из расы людей.
Главный герой должен быть эльфом-мужчиной, насмешничал автор Инструкции…
Да, эльф - это идеальный образ, который можно наделить вашим личным представлением о красоте, доброте, поэзии, душевной чуткости, мужестве, мудрости и всем тем, чего вы так и не нашли в грубом, недалеком животном, гордо именующим себя человеком.
Прекрасный эльф должен быть непременно найден бесчувственным, израненным, очень-очень больным. Его следует умыть, уложить в постель, а затем выхаживать и раскручивать на откровенность. Где лучше всего (для сюжета) нанести герою рану?
"Бейте по рукам!" - дается безжалостный совет.
Цитаты, приведенные в подтверждение этого тезиса, убийственны. О, многостраничные, многокилобайтные рассуждения наивных, ищущих любви девочек-эльфиечек об израненных руках прекрасных эльфов!..
Эльф, битый по рукам, находится в полной власти партнерши. Самое время предаться воспоминаниям о былых страданиях, а заодно зажечь огонечек несбыточной любви.
Ибо никакой любви между эльфом и человеком быть не может. Как говорится, "лучше эльф в литературе, чем вастак под одеялом".
Во всяком случае, для ролевички, которая ищет Истинной Любви.
Эту тему много и плодотворно развивала Гвэрлум, общаясь со своими поклонниками-"хуменами" (то есть, попросту выражаясь, людьми).
А теперь в классическом положении раненого эльфа - "настоящий лесной эльф", Эльвэнильдо. Эльфийка, ухаживающая за ним (а Гвэрлум до сих пор не согласилась с тем, что она человек!), на предлагаемый сюжет не тянет. Никакой болезненной дисгармонии, никакого рокового конфликта рас, который разрывает сердца любящих. Все просто, проще не бывает. Ты морячка, я моряк. Нет уж. С Гвэрлум они побратимы, и точка.
А между тем Эльвэнильдо, как всякий классический страдающий эльф, ранен именно в руки. Бедные запястья, бедные кисти, бедные пальцы. Только вот вспоминать случившееся совершенно не хочется… Хотя по статусу раненому эльфу положено припомнить пару-тройку злобных орков и то, как они его пытали. И так пытали, и сяк. И грубо ржали над его кровью и страданиями.
…А Пафнутий Боровский много лет был игуменом Боровского монастыря, а после основал еще один монастырь, Рождество-Богородицкий, при впадении реки Истремы в реку Протву.
Где текут эти спокойные реки, вбирающие в себя отражения тихих лесов, летом зеленых, зимой белоснежных, пышных? Как пахнет на их берегах? Какие птицы поют там по утрам, какие звери рыскают между стройными стволами? И далеко, далеко разносится колокол…
Эльвэнильдо заснул.
Забавные, неровные, с растопыренным коньком и всадником, похожим на деревянную игрушку, эти кружочки послужили причиной гибели целого семейства.
Все нашли в подвале глебовского дома по услужливому доносу: и заготовки, и штампы, и фальшивые монетки… Заготовка была не серебряная, а оловянная.
Колупаев злобился, допросы вел сурово, доказательства представлял стремительно, одно за другим. Глебов, едва очухавшись от побоев, только моргал, глядя, как перед ним на стол выкладывают улики.
Потом глухим голосом спросил:
- Где это нашли?
- У тебя в подвале, - сказал Колупаев. Устало сморщился. - Надоел ты мне, боярский сын Глебов. Тебя за руку поймали - что ты молчишь?
Глебов действительно долго молчал, все смотрел на бессловесные, но такие красноречивые предметы, которые обрекали на смерть и его самого, и всю его семью с домочадцами.
Потом сказал только одно:
- Женщин пощадите.
И больше не проронил ни слова.