В зал суда вошли двое. Судья обливался потом в том же безвкусном кимоно, в каком Кадзэ увидел его впервые. Но вот наряд Манасэ - это был большой сюрприз! Поверх яркого, но изысканного кимоно князь в несколько слоев носил нараспашку старинные роскошные одеяния. Обшлага многочисленных широких рукавов и отделка воротников, сделанных из плотного атласа, сияли радужным многоцветьем, казалось, озарявшим мрачный зал. А на голове Манасэ красовалась эбоси - высокая причудливая шапочка из черного газа вроде тех, что носили давным-давно при императорском дворе. Удерживалась эта остроконечная шапочка на голове при помощи тонкого черного шнура, завязанного под подбородком. Широченные рукава, многослойные яркие одежды древнего покроя - князь маленькой провинции выглядел словно оживший рисунок, сошедший в сей грубый мир с шелка очень старого свитка.
Манасэ резко остановился в нескольких шагах от клеток. Судью столь неожиданная остановка, похоже, весьма изумила, так что даймё снизошел до разъяснений.
- Не хочу подходить слишком близко. - Он демонстративно потянул носом воздух. - От этих злодеев всегда столь скверно пахнет!
- Конечно, светлейший, конечно! Но мы можем…
Раньше, чем судья успел договорить, Кадзэ решил рискнуть. В конце концов, что он теряет?
- Я - Мацуяма Кадзэ, - произнес он ясно и твердо, хоть разбитые губы и болели немилосердно. - Правда это и выглядит несколько нелепо в данных обстоятельствах, не могу не воспользоваться случаем вновь поблагодарить вас, князь Манасэ, за наслаждение, которое доставил мне недавно увиденный отрывок из пьесы "Додзедзи". Надеюсь, когда-нибудь мне посчастливится увидеть ее целиком.
Судья мячиком подкатился к клетке.
- Эй ты, мерзавец! Заткнись! Твое дело - только отвечать на вопросы! Как смеешь ты обращаться к светлейшему господину в подобном…
- Судья!
Толстяк захлопнул рот, не договорив до конца, и искательно взглянул на князя:
- Слушаю, светлейший…
- Извольте выпустить этого воина из клетки. Затем обеспечьте ему баню и чистую одежду.
- Но, светлейший…
Манасэ небрежно, но изящно повел рукой в жесте нетерпения. В голосе его тоже прозвенела нотка раздражения:
- Выполняйте приказ.
- Конечно, господин мой! Как ваша милость изволит! Свежая одежда и баня? Будет исполнено тотчас же!
Манасэ повернулся и плавной поступью вышел из зала суда. Вслед за ним умчался и судья. Однако через несколько минут он вернулся в сопровождении двух стражников, таких же неловких и дурно вооруженных, как и те, которых Кадзэ повстречал на перекрестке. Впрочем, при ближайшем рассмотрении оказалось, что стражники и впрямь - злосчастные недотепы с перекрестка.
Пошарив в рукаве кимоно, судья извлек большой медный ключ - прямоугольную металлическую пластину с хитроумными бороздками на конце - и отдал его одному из стражников, который не без труда отпер замок и открыл дверь.
Кадзэ с удовольствием выбрался из тесного узилища, где и сесть-то поудобнее невозможно было. Когда поднимался на ноги, слегка пошатнулся, давали себя знать и вчерашнее избиение, и ночь, проведенная в клетке. Он прикрыл на мгновение глаза. Сконцентрировался. Приказал себе держаться - и тело подчинилось приказу.
Судья ухватил Кадзэ под руку - явно не для того, чтоб поддержать. Скорее, чтоб не выпускать из виду по дороге, все равно как ребенка или заключенного. Кадзэ обдал его ледяным взглядом и стряхнул наглую руку.
Отвислые щеки судьи пошли глубокими складками. Маленькие глазки заблестели, точно черные жемчужинки в море розовой плоти. И взгляд этих глаз, обращенных на Кадзэ, был полон открытой ненависти и угрозы.
- Ну что ж, пойдемте, - пробурчал толстяк и почти выбежал из зала.
Следуя за неприятным провожатым, Кадзэ снова и снова размышлял о том, сколь печальные последствия сулит привычка недооценивать противника. Судья, конечно, редкостный болван, но с болванами связываться как раз опаснее всего, ибо они способны убить просто по глупости. А жизнь человеческая так хрупка и быстротечна… Оборвать ее легко, точно бумажный фонарик задуть. Достаточно одного неверного шага, беспечного слова или, вот как сейчас, неумения понять до конца характер недруга.
Сначала его привели на кухню замка и отлично накормили. Он смотрел. Запоминал. Замок - большой, прямоугольной формы, с несколькими внутренними двориками, разграниченными крытыми верандами - высокими, с гладкими деревянными полами и черепичными крышами. Самая что ни на есть заурядная усадьба провинциального князя - они все по одному принципу строятся. Кадзэ, хоть раньше никогда в замке Манасэ и не бывал, прекрасно знал, где и что там расположено.
Потом он от души вымылся в глубокой деревянной ванне офуро. Ванна была огромная - высотой ему по грудь, а шириной такова, что взрослый мужчина, раскинув руки, лишь кончиками пальцев дотянулся бы до ее краев. Влажные, почти до прозрачности тонкие доски пригнаны друг к другу столь плотно, что ванну не приходилось ни смолить, ни клепать - она и так была водонепроницаема. У дальней стены - деревянная ступенька, на ней так удобно сидеть, расслабившись, отмокая по шею в горячей воде. Прислужница непрестанно поддерживала огонь в медной жаровне, выкованной в форме ящика. Одним концом жаровня примыкала к противоположной стене ванны - так и нагревалась вода до нужной температуры, отзывающейся в теле купальщика почти мучительным наслаждением.
Кадзэ скинул одежду. Прислужница на несколько минут отошла от огня и помогла ему счистить с себя пот и грязь, прежде чем лезть в ванну. Для этого служили сначала деревянная скребница, а затем - лоскут грубой ткани. Несколько раз Кадзэ невольно поморщился - очень уж больно, до слез больно было скрести сначала деревом, а потом шероховатой тряпкой по телу, едва не сплошь покрытому синяками и ссадинами. А что стоял он сейчас нагой на глазах у незнакомой молодой женщины - так в этом он не видел даже намека на эротику. Именно таким образом он мылся с самого раннего детства - всегда при помощи той или иной банщицы. Женщина, которая терла совсем недавно скребницей его обнаженную спину, была всего лишь принадлежностью бани - не более возбуждающей, чем, скажем, ступенька для сидения или огонь, горевший в жаровне.
Когда он как следует поработал скребницей и тряпкой, банщица принялась смывать с него грязь, снова и снова черпая деревянным ушатом горячую воду из офуро. И только потом он залез на невысокий табурет и ступил через край в обжигающий жар ванны. Сначала нырнул с головой, потом присел на ступеньку, блаженно погрузился в воду до самого подбородка. Пусть горячая влага смывает с него боль вчерашнего избиения и усталость тела, затекшего после ночи в клетке!
- Боги милостивые, хорошо-то как! - простонал Кадзэ наконец.
Банщица не ответила. Промолчала, сумрачно глядя куда-то в сторону.
- Отменное здесь офуро, - сделал Кадзэ новую попытку завести разговор.
- Да, неплохое, - пробормотала наконец прислужница, но так тихо, что он еле-еле разобрал ее ответ.
Кадзэ прикрыл глаза, откинул усталую голову на край ванны.
- Твой господин, должно быть, тоже без ума от этого офуро?
И снова банщица промолчала, делая вид, что все ее внимание поглощено подкладыванием поленьев в медную жаровню.
- Ему что - не нравится?! - изумленно вопросил Кадзэ.
Прислужница ответила - вновь еле слышным шепотом, так тихо, что Кадзэ пришлось вытянуть шею в ее сторону, чтоб разобрать слова:
- Не слишком-то часто светлейший князь в баню захаживает…
Японец, который имеет возможность сходить в баню и не использует ее?! Сама мысль об этом представлялась Кадзэ дикой, абсурдной. Он резко замолчал. Призадумался - что нового добавляет эта неожиданная деталь к образу здешнего князя? Непонятно. Но быть может, Манасэ - сторонник "голландской веры", запутанного клубка религиозных правил и предрассудков, которым столь сильно дорожат дурно пахнущие европейцы? Не то чтоб сам Кадзэ когда-нибудь видел хоть одного из этих странных созданий, однако всем и каждому известно, что на частые купания, пристойные для нормальных людей, у них цивилизованности явно не хватает. Высокие волосатые западные варвары приплывали в землю Ямато издалека и приносили с собой нелепые и фантастические обычаи своей родины. Уважающему себя человеку стыдиться бы следовало того, чем эти чужестранцы гордились! Кадзэ слышал о них такие истории, что попеременно то изумлялся до невозможности, то передергивался от отвращения. Европейцы слыли известными лжецами - поневоле задумаешься, в своем ли уме тот, кто верит в их глупые сказки или копирует их бредовые обычаи! Однако среди приближенных Токугавы Иэясу есть несколько чужеземцев, да и раньше ни Нобунага, ни Хидэёси не чурались дружбы западных варваров. Кадзэ, впрочем, подозревал, что чужеземцев просто держат за забавные игрушки вроде как собак или кошек необычных - для развлечения.
Он попытался было как-то разговорить молчаливую банщицу, дабы узнать побольше об обычаях замка Манасэ, но безрезультатно, - женщина лишь несколько раз пробурчала что-то вовсе не внятное да еще изредка кивала. Что поделаешь, Кадзэ уже привык - с ронином люди обходятся куда менее почтительно, чем с высокопоставленным самураем. Крестьяне паршивые - и те не спешили склоняться перед ним до земли, даром что ронин - самурай не хуже прочих. Но упорная неразговорчивость этой прислужницы настораживала - ох, чуяло его сердце, тут не грубость, а нечто совсем, совсем иное.
Впрочем, когда Кадзэ приказал принести ему медное зеркало, банщица повиновалась без звука, и он принялся мрачно изучать ущерб, нанесенный своей физиономии. В общем, ничего страшного. Кое-где припухлости, кое-где - синяки, но сразу видно - работа жалких любителей. Вот ничтожества, избить человека - и то не умеют! Случалось ему бывать в настоящих драках, получать такие удары, что потом неделю шевельнуться невозможно было, - однако и из таких переделок он неизменно выходил победителем.
Кимоно, что подала ему банщица, было густого, прекрасного синего цвета, а спину его украшало белоснежное изображение журавля. Такой рисунок нелегко получить - надо сначала выложить задуманный орнамент на ткани специальной пастой, чтоб защитить его от основного окраса, а уж потом опустить ткань в глиняный чан, до краев заполненный индиго. В чане ткань оставалась неделями, пока до последней ниточки не принимала ровный сапфирово-синий оттенок, сравнимый лишь с темной лазурью глубочайших горных озер или волн Японского моря. И лишь потом вынимали и счищали защитную пасту. Результат - изысканный белый рисунок или орнамент на синем фоне. А на этом кимоно рисунок выполнен поистине изумительно. Можно рассмотреть, почитай, каждое перышко журавля - священного символа долголетия и процветания.
Одежду самого Кадзэ, простую, неброскую, однако удобную, унесли, чтоб вычистить. Тоже нелегкое дело - сначала распороть все швы, потом по отдельности выстирать каждую деталь кимоно и хакама в речке, потом накрахмалить, натянув на специальные рамки, а уж после высушить и сшить все заново. И новую подкладку станут делать точно по выкройкам, снятым со старой, - чтоб не морщила при носке.
После бани его снова покормили, но на сей раз легко - только супом мисо, вареным рисом да соленьями. И уж только потом препроводили наконец пред ясные очи светлейшего Манасэ. Идя за девчонкой-служанкой, Кадзэ поглядывал по сторонам и в итоге пришел к выводу, что хороший ремонт замку очень бы не помешал. Несколько черепиц держались на кровле, как говорится, на честном слове - вот-вот свалятся. Да и среди седзи крытых галерей хватало дырявых, кое-как заплатанных листками грубой бумаги. Нет, видно, сколь ни роскошны старинные одежды князя Манасэ, сколь ни прекрасны неописуемые костюмы, в которых он представляет пьесы но, а провинцию, коей он правит, процветающей не назовешь.
Служаночка провела Кадзэ в комнату на восемь татами, служившую князю Манасэ кабинетом. Там было темно. Кадзэ с удивлением заметил на окнах не бумажные седзи, а тяжелые деревянные ставни. Ставни были задвинуты неплотно, сквозь узкие щели пробивались тонкие полоски света. Похоже, нравилось Манасэ жить в постоянном полумраке. Сидел он на высокой подушке "дзабутон", а на полу перед ним лежал, разложенный, длинный бумажный свиток. Кадзэ сразу же понял - свиток тот очень древний, да и написан он не иероглифами, а хираганой - изящной слоговой скорописью, которой в старые времена так любили пользоваться знатные дамы.
Кадзэ опустился на татами - против Манасэ, но на почтительном расстоянии.
Не поднимая головы, князь негромко спросил:
- Случалось вам читать "Повесть о Гэндзи"?
- Случалось. Но много лет прошло с тех пор.
- И что скажете о прочитанном?
- Госпожа Мурасаки была гениальна.
Манасэ взглянул удивленно. Рассмеялся - словно колокольчик прозвенел. И прикрыл рот рукой, точь-в-точь - юная дева. Надо же, подумал Кадзэ, а Манасэ и зубы чернит, как придворные кавалеры императорского двора или замужние женщины. Его, самурая, современного человека, изумлял и почти шокировал этот загадочный провинциальный князь, поддерживающий в глуши моды, манеры и стиль древнего Киото. Что-то в этом неуместное было, неестественность так и била по глазам.
- Женщина?! Гениальная женщина?! - Манасэ выдал еще один звенящий смешок. - Полагаю, мне ни разу еще не доводилось слышать, чтоб кто-нибудь называл женщину гениальной!
Кадзэ наблюдал. Присматривался. Изысканно красивое лицо Манасэ покрывал тончайший слой рисовой пудры. Настоящие брови сбриты, высоко на лбу нарисованы черной тушью квадратики фальшивых. М-да…
- Я сужу о госпоже Мурасаки по ее творениям, а не по признакам пола. Сколь мне известно, шестьсот лет прошло, а ни один мужчина так и не написал книги о жизни человеческой, столь же увлекательной и полной страстей.
Манасэ кивнул:
- Если взглянуть с этой стороны, вы, пожалуй, правы. Я постарался найти и прочитать все, что написано было о придворной жизни той эпохи, и, знаете, как-то снова и снова возвращаюсь к "Повести о Гэндзи". Несомненно, если и могла существовать гениальная женщина, то это, конечно, госпожа Мурасаки. Странно только, что подобное определение даете ей именно вы.
Кадзэ промолчал.
Манасэ свернул свиток и сменил тему:
- Вы, очевидно, еще и большой поклонник театра но?
- Был некогда, в молодости. Однако и не сказать сразу, сколько лет прошло с тех пор, как мне в последний раз удалось посмотреть какую-нибудь пьесу но. Именно поэтому я испытал столь невыразимое удовольствие, наблюдая давеча за вами.
- Как же удалось вам столь легко догадаться, что тем актером был я?
- Исполнителю пьес но надлежит двигаться плавно и грациозно. Походка у него особенная, ни с кем не спутаешь. Пока вы изволили репетировать танец из "Додзедзи", я довольно долго за вами наблюдал. Вы вошли в зал суда - и что же? Я увидел ту же самую походку!
Манасэ снова зазвенел смехом:
- Узнавать человека по походке? Весьма полезное, должно быть, умение!
- На поле боя - несомненно, и даже очень. Видишь кого-то издали - и сразу же понимаешь, кто он таков.
- Но однако, разве не проще понять это, всего лишь взглянув на герб у него на шлеме?
- Увы, не всегда. Человек может надеть и чужой шлем. И герб на нем далеко не всегда соответствует имени воина, носящего этот шлем. На войне это и вовсе обычная уловка - кто-нибудь из воинов надевает шлем военачальника, дабы обмануть и запутать врага.
- Возможно. Но генерала Иваки Садатаку мне, представьте себе, удалось распознать именно по гербу на шлеме. Согласитесь, я был бы круглым идиотом, если бы, убив не того человека, преспокойно поднес его голову благородному господину Токугаве!
Трудновато было Кадзэ представить себе этого разряженного красавчика убивающим прославленного генерала Иваки, но факты - вещь упрямая. Коли сидят ныне они в этом замке, значит, так оно и было. Наградили же за что-то Манасэ провинцией?!
- И кто ж, по-вашему, удивился бы сильнее, случись все же такое? - не удержался Кадзэ. - Господин Токугава или человек, потерявший голову лишь потому, что надел на нее чужой шлем?
Манасэ так и раскатился очередным звонким, кокетливым смешком:
- А у вас, дорогой мой, злой язычок! Право, вы мне нравитесь. Здесь, в болоте этом глухом, такая смертная скука… Мечтаешь о свежем ветре - или хоть о ком-нибудь, носящем его имя.
Кадзэ невозмутимо склонил голову.
- Смею ли я спросить вас об обстоятельствах, при которых вам довелось повергнуть генерала Иваки?
- То было во время битвы при Секигахаре, - начал Манасэ скучающим тоном человека, в сотый раз пересказывающего одну и ту же историю. - Удивительная то была битва - при Секигахаре… Двести тысяч воинов в ней участвовали. Еще утром силы противников благородного господина Токугавы далеко превосходили числом его сторонников. Но как выяснилось, ему удалось достигнуть секретного соглашения о мире и взаимопомощи со многими князьями, которые, как полагали все, должны были выступить против него. В условленное время этим князьям предстояло повернуть свои силы против прежних своих союзников и открыто перейти на сторону Токугавы! К тому же благородному господину Токугаве удалось убедить еще немало князей сохранить нейтралитет и вообще уклониться от участия в сражении. Но все равно - ужасная была битва, вот уж верно - не на жизнь, а на смерть. И исход ее оставался неясным, пока военачальники, втайне преданные Токугаве, не исполнили условия соглашения… Ближе к концу битвы генерал Иваки оторвался от своих телохранителей. И когда он остался один, мне удалось подобраться к нему вплотную и победить в честном бою! - Манасэ изящно всплеснул руками. - Поверьте, то, что я убил его, - чистое везение. Генерал был уже старик, однако мечом владел изумительно.
- Генерал оторвался от своих телохранителей?!
- Именно так. И эти телохранители пришли в ужас, узнав, каковы оказались последствия их нерасторопности. Сколь мне известно, все они прямо на поле боя совершили сэппуку, дабы смертью искупить свою недостаточную верность.
- Первый раз в жизни слышу о генерале, оторвавшемся от своих телохранителей.
- Ну, я уже говорил вам - битва при Секигахаре была весьма удивительным сражением. Войска сражались то на одной стороне, то на другой. Сразу и не разобрать, кто в данный момент с кем бьется. Те, кто на заре считались смертельными врагами, к полудню уже стали союзниками!
- Да. Я знаю.
- А вы сами сражались при Секигахаре?
Кадзэ расхохотался: