В кабинет вошел человек в поношенном костюме с маленьким чемоданчиком в руке, его сопровождали таможенник и двое полицейских. Лет пятидесяти, маленький и пузатый, с медно-красным лицом, наполовину скрытым пышными черными усами, подстриженными с большим тщанием, он при виде нас заметно взбодрился и пропыхтел приветствие, несколько более почтительное, нежели обычный "добрый день":
- Намаскар!
- Противопоказаний не имеется, - кратко уточнил один из полицейских, обращаясь к молодой женщине, и тотчас смешался с толпой коллег.
- Вы можете идти, - изрекла девица на тяжеловесном английском, протягивая нашему другу паспорт, который ей только что передал полицейский. - Примите наши извинения за эту непредвиденную задержку, мистер Сандай…
- Сундарайян, - поправил тот. - Навабраи Сундарайян.
Я подтолкнул его к выходу, мы учтиво, но особо не распинаясь, простились с сотрудницей таможни и, едва отойдя на несколько шагов, насели на Навабраи, требуя, чтобы он рассказал нам всю историю.
Он устремил на нас полный уныния взгляд:
- Его арестовали неделю назад.
- Неделю?! - закричал я.
Адвокат закачал головой, словно боксер, разминающий свои шейные позвонки. В Индии этот жест означает "да".
- Я сам узнал об этом всего несколько часов назад. Господин Лафет - жертва ужасной судебной ошибки. Я сразу поспешил сюда, чтобы вас известить и попытаться через ваши инстанции воздействовать…
- В чем его обвиняют? - спросил я.
- Как это говорят по-английски? "Продажа военных секретов террористам".
Мой брат, пораженный, рухнул в одно из отлитых из пластика кресел коридора.
- Господин мой отец - террорист?
- На содержании у Пакистана.
Навабраи стал объяснять нам, что один из членов группы, которой руководил папа, по всей вероятности, использовал его электронную почту и его компьютер для пересылки этой самой "секретной информации" - поди пойми, что это значит! - группировке пакистанских террористов. А поскольку он дал деру при первых признаках опасности, отцу пришлось отвечать на обвинения абсолютно неожиданные, от него потребовали объяснить то, о чем он не имел ни малейшего понятия.
- Сейчас он временно задержан, но есть опасность, что расследование затянется.
Я продолжал допрашивать адвоката:
- А о чем думает французское посольство?
- Видите ли, Морган, это вопрос деликатный. Потому-то я и предпочел отыскать вас и привезти с собой в Индию, чтобы ускорить процедуру.
- Хорошо, я в вашем распоряжении, - согласился я.
Этти устремил на меня взгляд, полный решимости.
- Я тоже еду! - заявил он на хинди. Потом добавил уже по-французски: - Это и мой отец.
- Есть хоть какая-то возможность увидеться с папой? - спросил я, не обращая внимания на порыв брата.
- Ни малейшей. Однако чувствует он себя хорошо, - заверил Навабраи. - Просил вас о нем не беспокоиться. Завтра у меня назначена встреча с одним из подчиненных французского министра иностранных дел.
- Он примет вас в воскресенье?
- Это мой приятель. Мы вместе учились в Лондоне. С официальной точки зрения это не более чем дружеский визит. За мной следят. Нужна осторожность.
Он почесал в затылке. Вид у него был измученный.
- Мы очень вам признательны, - сказал я. - Для папы большая удача иметь такого друга, как вы. Пойдемте же… Вы, должно быть, умираете от желания освежиться и передохнуть.
Когда мы возвратились в Барбизон, был уже час или два ночи.
Я отвел нашего гостя на второй этаж, в комнату для гостей. А спустившись потом вниз, застал своего брата на кухне, где он орудовал с преувеличенным усердием человека, который безнадежно пытается чем-нибудь себя занять, лишь бы не думать о худшем.
- У нас осталась холодная баранина, - буркнул я, заваривая себе чай.
- Навабраи мяса не ест, Морган. Он ведь последователь секты Джайна.
После этого, признаюсь, вполне своевременного напоминания о причастности нашего адвоката к стопроцентно вегетарианскому религиозному меньшинству Индии наступило молчание. Первым не выдержал Этти:
- Что мы сделали плохого, Морган? - (Я уставился на него в недоумении.) - Да, в чем мы так провинились, что на наши головы разом обрушивается столько непредвиденных бед?
- Перестань искать во всем сверхъестественные причины, черт побери, ты же ученый! - оборвал я сердито, но тотчас заметил, как насмешливо блестят его глаза, и проворчал: - Да ладно, думай об этом все, что тебе угодно. Но если рассчитывать, что твои боги сами вызволят папу из тюрьмы, у нас будет мало шансов снова увидеть его.
С тем я и оставил его торчать на кухне, а сам вышел в сад, чтобы выкурить сигарету.
Ветерок стих, стало душно. Плюхнувшись в садовое кресло, я пытался подвести итог событиям дня, но тут выяснилось, что мне не под силу оценить ситуацию спокойно. Растущая тревога лишала меня возможности рассмотреть происходящее с расстояния, которое требуется для трезвого анализа, ведь к этой минуте я уже начал бояться за жизнь отца. Я, конечно, не сомневался, что в этой истории с предполагаемым шпионажем нам удастся доказать его невиновность, но ведь понятно и то, что это потребует времени, и тут воображение волей-неволей рисовало мне условия его заточения и то, как пагубно они могут сказаться на здоровье человека преклонных лет. Я боролся, гнал прочь ужасающие картины, заполонявшие мой мозг: почтенный старец, сидящий на голом земляном полу грязной камеры, переполненной всякими подонками… Разум, конечно, нашептывал мне: мол, не надо преувеличивать, правоохранительная и пенитенциарная система этой страны уже давно модернизирована, но в голову упорно лезли сцены, свидетелем которых мне случалось быть еще тогда, когда я жил в Индии мальчишкой, и меня снова охватывала паника.
Надо любой ценой вызволить его оттуда. Но что тем временем станется с Франсуа Ксавье, которому я обещал свою помощь?
Амина. Совершенно необходимо прежде всего позвонить Амине. Кроме того, если… Когда наш адвокат собирался повидаться со своим другом из министерства? Или это уже произошло?
Голову давит, будто ее в тисках зажали. Под моим креслом уже скопилась маленькая куча окурков. Пять? Шесть? С каких вообще пор я здесь сижу и все это пережевываю?
Смотрю на часы: около трех ночи.
- Лучше бы тебе пойти прилечь, Морган.
Услышав тихое бормотание Этти, поднимаю голову.
Он стоит босиком на газоне в измятой майке и трусах, а в руках держит чашку чаю с молоком и медом. Тут только замечаю, что свет всюду в доме потушен.
Брат подходит, усаживается в кресло напротив, отпивает еще глоток своей микстуры.
- Этти, послушай. Тюрьмы там, в Индии… на что они похожи?
- А мне откуда знать? Я же никогда там не был. Да ты не беспокойся, папа всякие виды видал. У него шкура дубленая, - говорит он как нельзя более убедительным тоном.
- Была дубленой, - уточняю я. - Этти, подумай, он же в два раза старше нас. - (При этих словах он устремляет взгляд к небесному своду, шепчет неведомо что, и его громадные золотистые глаза поблескивают при свете полной луны.) - Наш гость не рассказал тебе еще каких-нибудь подробностей, пока обедал?
- Нет. Идет расследование, ничто не просачивается. Во всяком случае, без денег. По крайней мере тех денег, которые Навабраи мог на это потратить, не хватило.
Если существует слово, известное индийским чиновникам на всех языках мира, это слово "коррупция". Страна, именующая себя "величайшей из мировых демократий", - это в первую очередь царство бакшиша.
Я ласково кладу Этти руку на плечо, и его лицо озаряет слабый отсвет улыбки.
- Навабраи говорит, что зеленый кредитный билет никогда еще не ценился так высоко, как теперь, после смены правительства, - поясняет он.
- Еще бы, эта валюта удобнее рупий: занимает меньше места в карманах. - Я пытаюсь пошутить, но как-то неуверенно: смешной случай, который часто рассказывал папа, внезапно вспомнившись, пронизывает душу такой печалью, такой тоской о прошлом, что горло перехватывает. - Это правда, что на папе тогда брюки лопнули? - (Этти не сразу понимает, о чем речь, какая тут связь.) - Ну, когда он оформлял твое усыновление.
Брат усмехается, но взгляд его затуманен.
- До этого все же не дошло, нет. Но я никогда не видел столько рупий… Четыре огромные пачки. Когда он их выложил на стол перед этим замызганным судьей, я глазам не поверил. Никогда бы не подумал, что я такой дорогой и тем более - что белый сахиб готов раскошелиться ради меня на такую сумму.
- Услышат бы тебя кто-нибудь - подумал бы, что папа тебя купил.
- Это более или менее так и было. Если бы он не заплатил, ему ни за что бы не дали меня усыновить.
- Уж не потому ли ты так долго потом называл меня хозяином?
- А ты-то уж как постарался меня в этом разубедить! - напомнил он, в притворной ярости вращая глазами. - Быть таким отвратительным, как ты в ту пору, это уметь надо…
Я поневоле прыскаю.
Моя задница доныне помнит то убедительное наставление, которое было ею получено от нашего отца, когда он заметил, что я не только третирую приемного брата, словно прислужника, стоит нам остаться наедине, но еще и норовлю сваливать на него все домашние обязанности, порученные в равной мере нам обоим, угрожая в случае неповиновения выгнать его из дому.
- А ты поставь себя на место единственного сынка, пятнадцатилетнего испорченного балбеса, которому этак холодно объявляют: "Благополучно доехал? Индия тебе понравится, сам увидишь. Ах да! Я тут одного неприкасаемого усыновил. Теперь у тебя есть брат".
- Когда ты наконец дозреешь до того, чтобы изъять из своего обихода термин "неприкасаемый"? Даже в Индии это слово больше не в ходу.
- Этти, знаешь… мне бы хотелось, чтобы ты пересмотрел свое предложение отправиться туда вместе со мной.
Он выпрямляется на своем кресле, я вижу, как напряглись его пальцы, сжимающие чашку. Однако устремленный на меня взгляд остается столь же уверенным, улыбка все также иронична.
- Морган, я чувствую себя превосходно. Перестань беспокоиться за меня. Ты бы лучше о себе позаботился. - (Тут я изображаю на физиономии умеренное недовольство, он же разглядывает меня украдкой.) - Ты на грани нервного срыва. Пока мы тут беседуем, твои чакры, наверное, уже такой цвет приобрели, для какого даже в словаре названия не подберешь, - усмехается он, вставая!
Братец не дает мне времени отпустить в ответ язвительную реплику, которая уже вертится у меня на языке.
Проходя мимо, он легонько нажимает мне кончиком пальца какую-то точку на груди, и тотчас острая боль пронзает брюшную полость.
- Кроме всего прочего, на карту поставлено твое здоровье.
Согнувшись в три погибели, я смотрю ему вслед, пока тени сада не прячут его от моих глаз, но готов поклясться, что он улыбается, это видно даже по удаляющейся в потемках спине. Тем сильнее он меня бесит.
Стараясь дышать глубже, чтобы поскорее прогнать спровоцированный им грудной спазм, раскуриваю сигарету - последнюю из пачки. Мобильник, внезапно завибрировав у пояса, заставляет меня вздрогнуть. Кто может звонить в такой час? Хватаю трубку, готовый к худшему.
- Добрый вечер, Морган. Надеюсь, я вас не разбудил.
Меня пробирает леденящий озноб, сигарета выпадает изо рта.
- Гелиос…
- Вы как будто удивлены. Разве я вам не обещал, что этим летом свяжусь с вами?
- Ну, вообще-то… - бормочу я, - наверное…
Засим повисает долгая пауза.
- Морган, ваш голос как-то странно звучит. Я что, вытащил вас из постели? Но вы же, помнится, сова, привыкли ложиться поздно?
Похоже, он пытается намекнуть на что-то пикантное, но у меня нет ни малейшего желания шутить.
- У нас проблемы, Гелиос. Громадные проблемы.
- С вашим братом? А я думал, он держится как нельзя более чуде…
- Мне придется срочно отправиться в Индию.
Тут я в деталях описываю ему приезд нашего адвоката и бедственное положение, в которое попал отец. Заодно ввернул и пару слов об угрозе преследования, нависшей над Франсуа Ксавье, и о том, какие последствия все это может повлечь для меня. Он слушает не прерывая, а когда я наконец умолкаю, принимается кашлять.
- Сами видите, Гелиос, положение катастрофическое, - нажимаю я, одновременно тряся пустой пачкой, будто оттуда каким-то чудом могла выпасть еще одна сигарета.
- Ну, прежде чем толковать о катастрофе, давайте подождем, увидим, как все обернется.
Во мне начинает проклевываться росток безумной надежды. У Гелиоса длинные руки. Очень длинные, уж я-то более чем хорошо об этом осведомлен.
- Послушайте… если бы вы смогли чем-то… чем бы то ни было помочь в этом деле, я вас уверяю, что со своей стороны…
- Терпение, Морган. Дайте мне немного времени, я должен кое-что прояснить, вы же, простите, если это вас задевает, но, по существу, вы ничего не знаете. Или почти ничего из того, что нужно.
- Но я слово в слово пересказал вам все, что говорит адвокат моего отца.
- Навабраи Сундарайян, верно? Ничего о нем не слышал. За какие дела он берется?
- Он не из тех, кого можно назвать звездой этой профессии. Просто друг отца. Двадцать лет назад он занимался формальностями усыновления Этти. И у него есть влиятельные знакомые.
- Понятно, - протянул он, и я уловил в его голосе оттенок презрения. - Как бы то ни было, эти его связи не столь значительны, чтобы слава о нем соблаговолила достигнуть моих ушей. Я найду вам защитника, который специализируется именно на том, чтобы доводить дела подобного рода до благоприятного конца.
- Я вам очень благодарен. - проговорил я, толком не понимая, обращаю ли эти слова к Гелиосу или ко всем богам, способным меня услышать.
- Не благодарите. Я не меньше вашего заинтересован в том, чтобы предоставить в распоряжение вашего отца наилучшую защиту из всех возможных и, если потребуется, подергать за кое-какие ниточки, чтобы выпутать его из этой скверной истории. Время поджимает, вам придется взяться за работу как можно скорее.
Кровь отхлынула от моей физиономии.
- Прошу прощения?
- У вас что, память короткая, Морган? - осведомился он весьма сухо. - Вы меня удивляете.
Наш с ним последний разговор, имевший место год назад, стал мало-помалу пробивать себе дорожку в извилинах моего мозга.
- Что вы мне предлагаете?
- Охоту за сокровищем. За древней маской, которую я потерял.
- Что за маска?
- Египетская.
- Если память мне не изменяет, вы сейчас погрузились в египетскую древность?
Он насмешливо фыркнул:
- Я не какой-нибудь фанатик. Эта маска - вещь уникальная, и ей не терпится вернуться к своему хозяину.
- Как в свое время мечу Александра? - вставил я задиристо. - Что вы с ним сделали, Гелиос?
- Морган, уговор между нами яснее ясного: никаких вопросов.
- Вы забываете, что у одного из моих друзей неприятностей выше головы из-за этого меча.
- Я ничего не забываю. Ваш друг - хранитель египетских древностей Лувра. Профессор Ксавье, не так ли?
- Да. Тот самый Ксавье, что подписал…
Вдруг ужасающая мысль пробуждается в моей голове. Коллекция Тутанхамона! Его знаменитая посмертная маска! Похищение по всем пунктам соответствовало характерному для Гелиоса образу действий.
- Гелиос, - хрипло выговариваю я, - какая она, эта ваша маска?
- Погодите немного. Гиацинт скоро снабдит вас всей необходимой информацией.
- Вы имеете какое-нибудь, близкое или отдаленное, касательство к тому, что случилось сегодня утром в Бурже? - Этот вопрос я решаюсь пролепетать едва слышным голосом.
Телефонная трубка отзывается резким саркастическим смешком.
Во рту у меня вдруг так пересыхает, что язык липнет к нёбу, будто клочок кожи.
- Морган, вы меня оскорбляете, - цедит он с угрозой.
- У меня не было такого намерения. Но я надеюсь, что вы не пошлете меня вдогонку за бандой до зубов вооруженных наемников или не предложите порыться в тайнах египетских секретных служб, чтобы перехватить маску Тутанхамона.
- О! Морган, а почему бы мне не прибрать к рукам Сфинкса? Маска Тутанхамона… Прелестная безделушка, охотно бы ее приобрел, но нет. Скорблю, но вынужден вас разочаровать - маска этого бедного малого мне в высшей степени безразлична. Хотя это похищение, прямо скажем, мастерская работа, истинный шедевр и, разумеется, весьма прискорбный факт для такого ученого человека, как вы, да и для культуры трагична потеря подобных экспонатов, я тем не менее лелею куда более возвышенные притязания. У маски, которая меня интересует, не аккуратненький вздернутый носик, а длинная шакалья морда и заостренные уши.
- Анубис?
- Я же вам сказал: Гиацинт свяжется с вами. А пока спокойной но…
- Подождите! Мой отец…
- Внесем ясность, Морган: это сделка. Я вытаскиваю для вас каштаны из огня в этих делах с вашим отцом и вашим другом, но взамен вы мне приносите маску. Выбирайте.
- Но я не…
- Да или нет? - (Я прикусил язык, пытка была невыносима.) - Отлично. Даю вам время поразмыслить до прибытия нашего дорогого Гиацинта.
- Постойте! Гелиос!
Он повесил трубку.
Терзаемый яростью и бессилием, я прошелся по саду.
Шантаж. Снова… В тот раз он использовал Этти, теперь - отца. Значит, у этого человека нет ни капли совести, он ни перед чем не остановится? А мне сейчас; при таких обстоятельствах, пускаться в новую погоню за сокровищем…
Я провел целый год, бегая с братом по психиатрам и невропатологам, день и ночь глаз с него не спускал, от меня не мог ускользнуть малейший рецидив, я улавливал самый слабый сигнал тревоги, изо всех сил помогая ему снова стать самим собой. Долгие месяцы я себя изводил и мучил, поскольку знал: если здоровье Этти не поправится, папа опять замкнется, я потеряю его навсегда.
Сколько раз я впадал в отчаяние, теряя силы на этой изнурительной дистанции! А Мадлен - сколько раз она спешила на помощь, когда мне становилось уж совсем невмоготу: с одной стороны Этти, с другой работа, а тут еще несвоевременные папины эскапады и все эти мелкие повседневные заботы, которые, как они ни смешны, способны в два счета оборачиваться адской мукой…
Те несколько дней в Греции должны были стать прологом новой жизни, знаком того, что все худшее осталось позади, существование наконец нормализуется. И вот, извольте, вместо этого я опять качусь в пропасть.
Я чувствовал себя одновременно изнуренным и готовым взорваться, подавленным до крайности и взбешенным: сил у меня и так едва хватало, чтобы вынести все то, что свалилось на мои плечи за последние несколько часов, и тут еще Гелиос. Охота за сокровищем… Когда отец в тюрьме, один из лучших друзей попал под подозрение по моей вине, а брат в любой момент может опять сорваться в депрессию.
"Я не выдержу… На этот раз - нет", - думал я и ладонями машинально тер себе лицо.
И однако же придется; я должен отыскать эту маску, если такова цена за то, чтобы отец вышел из тюрьмы, а Франсуа Ксавье оставили в покое. Чего бы это ни стоило, я расплачусь. Гелиос, конечно, гнуснейший из шантажистов, но я знаю, как велико влияние этого негодяя, а уж когда на карту поставлены его интересы, оно просто огромно.