Дом Необулы напоминал логово игривой и капризной пантеры, в нем царили роскошь и беспорядок. Еще с порога в глаза софисту бросился бюст молодого Алкивиада работы самого Фидия, который, верно, обошелся хозяйке в целое состояние. Продик внимательно осмотрел одну за другой все комнаты и надолго задержался в спальне. На ложе, поверх тонкого шерстяного одеяла, валялись забавные кисточки для косметики и баночки с разноцветными красителями, вдоль стены расположились многочисленные сундуки, доверху забитые одеждой, а в специальной корзине хранились дюжины лиловых шарфов из тончайшего шелка. Софист, не сдержавшись, прижал один к щеке. В ногах ложа стоял большой таз для умывания. Изящные деревянные вешалки едва выдерживали тяжесть бесчисленных пеплумов и туник, туалетный столик украшало большое бронзовое зеркало в сандаловой раме. На широкой полке Продик обнаружил ножницы, ленты, костяные гребни, маникюрные ножички, сетки для волос и массу других предметов, о предназначении которых оставалось только догадываться: вроде подушечки из кроличьей шкурки или крошечной щеточки размером с ноготь. Судя по всему, наука женского кокетства развивалась куда быстрее астрономии и медицины.
В маленьких шкатулках хранились ожерелья, диадемы, ручные и ножные браслеты, серьги с драгоценными камнями. Целые горы золота. В специальном ящике покоились инструменты для растапливания воска, ступки для приготовления мазей, затейливые флакончики для благовоний. Продик недовольно поморщился, увидев свое изрезанное морщинами лицо в круглом настенном зеркале.
Внезапно внимание софиста привлекла деревянная лестница из десяти ступеней, прислоненная к стене в передней. Зачем она понадобилась в доме, где до верхней полки любого шкафа можно было достать, не поднимаясь на цыпочки? Осмотрев еще раз все комнаты, Продик только убедился в своей правоте. Поразмыслив над забавным парадоксом, софист сказал себе: "Я искал разгадку наверху, но ведь лестницы существуют и для того, чтобы спускаться вниз". Продик в третий раз принялся обходить дом, на сей раз - в поисках люка или двери, ведущей в подвал. Люк отыскался в спальне, под ворсистым ковром. Опустившись на колени, софист с силой потянул металлическое кольцо, и в нос ему ударил тяжкий запах давно не мытого человеческого тела. Продик осторожно опустил в люк масляную лампу, которой освещал комнаты во время обыска. В углу темного подвала жался худой, полуодетый старик. Узник робко приблизился к полоске света, и софист смог разглядеть его лицо. Это был Сократ.
ГЛАВА XXX
Меня зовут Лицин, мне семьдесят три года, и я илот. Моя родина - Спарта, там я прожил всю жизнь. Вскоре после рождения отец продал меня одному богачу, у которого уже было тридцать рабов-илотов. Моего хозяина звали Филипп, он был аристократ, благородный и образованный, воспитанный в Мегаре; получив в наследство огромные владения в Спарте, он поселился там со своей женой и рабами и занялся земледелием. Хозяин сам обучил меня грамоте и хорошим манерам, а потом определил прислуживать гостям. Войну я застал пятидесятилетним стариком, и мне мог бы позавидовать любой раб в нашем городе: я был неплохо образован, читал книги из хозяйской библиотеки и не знал тяжелой работы: в мои обязанности входило следить за порядком в конюшнях, точить ножи и вовремя наполнять светильники маслом.
В один прекрасный день меня назначили управляющим. Я следил за тем, чтобы гости моего господина ни в чем не нуждались, содержал дом в идеальном порядке, и хозяин неизменно оставался доволен мной. После смерти Филиппа все унаследовал его единственный сын, полная противоположность отцу: деспотичный, жестокий, властолюбивый и злопамятный; с рабами он обращался хуже, чем со скотиной. Для него не было большей радости, чем терзать и мучить тех, кто имел несчастье оказаться в его власти. Даже со своими любовниками этот человек был так жесток и груб, что ни одна женщина и ни один мужчина не соглашались прийти к нему на свидание во второй раз, а из рабов молодого хозяина особенно сильно боялись те, кому довелось побывать на его ложе. Я всю жизнь честно служил Филиппу и в память о нем стал честно служить его сыну, хотя в душе и не желал признавать нового хозяина.
Молодой господин часто срывал на мне злобу, унижая меня самыми изощренными способами. Но я сделался бесчувственным, словно камень. Я продолжал выполнять свои обязанности, не выказывая недовольства, и лишь изредка спрашивал себя, когда же смерть приберет моего хозяина. Рабы смогли немного перевести дух, лишь когда он отправился воевать. С войны хозяин вернулся целым и невредимым и на радостях стал закатывать пышные пиры, перетекавшие в разнузданные оргии. Тем временем я потихоньку старел и не ждал от жизни слишком многого. Никого не обижал, ни с кем не ссорился, и врагов у меня не было: откуда им взяться у тихого и скромного раба? У меня была крыша, чтобы спрятаться от непогоды, а спать можно было и на полу. Я ни перед кем не заискивал, ни у кого не был в долгу. Так прошла вся моя жизнь, и пусть гнев богов падет на меня, если я лгу. Все продолжалось бы, как прежде, и по сию пору, если бы судьба не забросила меня в ваш город. Должно быть, эта часть моей повести интересует вас больше всего. Что ж, постараюсь рассказать обо всем по порядку, хотя, если честно, я так до конца и не понял, что же со мной приключилось.
Как-то раз к хозяину пожаловали двое незнакомцев. Это были афиняне, молодые и знатные. Мое имя дважды прозвучало в их разговоре, прежде чем хозяин велел меня позвать. Увидев меня, гости отчего-то пришли в изумление, принялись разглядывать меня, крутить из стороны в стороны и даже щупать. Мой господин был удивлен не меньше моего и никак не мог взять в толк, зачем афинским аристократам понадобилось ехать в Спарту, чтобы поглазеть на никчемного старого раба. В ответ гости неловко отшучивались. Смекнув, что речь идет о каком-то важном и весьма подозрительном деле, хозяин назначил за меня цену, как за двадцать молодых и сильных невольников. Гости молча раскрыли свои кошели, и хозяин, надо думать, пожалел, что не запросил вдвое, а то и втрое больше.
Я отправился в Афины с новыми хозяевами, а сам думал: не видать больше старику Лицину дома, в котором он вырос. Чего хотели эти чужестранцы, я понял не скоро. Меня привезли в какой-то дом и посадили на цепь, словно собаку. Рядом поставили ведро воды. Вскоре меня начал терзать голод. Три дня я просидел в полном одиночестве, на четвертый появился незнакомец, судя по одежде, тоже афинянин, который еще на пороге вскрикнул от удивления и заявил, что вовсе такого не ожидал, но чего именно не ожидал - не объяснил. Этот человек велел мне вымыться, потом взвесил меня, дал мне пару фиников и подлил в ведро свежей воды. Потом он ушел, а голод мой от жалких фиников только усилился.
Прошло еще пять дней. Я понял, что меня бросили на произвол судьбы, и решил покончить с собой. Сначала я попытался задержать дыхание, но изможденное тело не подчинялось мне. Удавиться цепью тоже не получилось: она оказалась слишком короткой. Звать на помощь было бесполезно: я знал, что на мои крики никто не придет, и я только зря потрачу силы. Оставалось разбить голову об стену, но и здесь я не преуспел, только лишился чувств на некоторое время.
Когда тот человек снова принес мне воды, я взмолился, чтобы он убил меня, но мой тюремщик только ущипнул меня за щеку и отметил, что я сильно похудел. Если б вы только знали, что мне пришлось вынести! Я страшно ослабел и целыми днями валялся на полу, мечтая о еде. Когда я уже потерял счет дням, пришли мои новые хозяева, осмотрели меня и, кажется, остались довольны. Один достал ножницы и подровнял мне волосы и бороду. Потом меня вымыли и расковали. Один из хозяев, помоложе, сказал, что если я буду во всем им подчиняться и не стану кричать, меня ждет такая легкая и приятная смерть, о которой только может мечтать человек.
Какое же облегчение я тогда испытал! Я спросил, когда и где умру, и мне ответили: через два дня, в афинской тюрьме.
Меня связали, засунули в мешок, и бросили в повозку. Всю ночь меня куда-то везли. По пути мы задержались на целый час. Кажется, у повозки сломалась ось. Ее починили, и мы снова поехали, на этот раз куда быстрее. Мои бедные кости бились о дно повозки, я даже боялся выпасть. Под утро меня пересадили в маленькую тележку и опять куда-то повезли. Было очень страшно, мысли путались, и я уже потерял надежду на быструю и безболезненную смерть. Потом меня выкинули из тележки, я решил, что меня убьют прямо сейчас, мечом. Но вместо этого меня поставили на ноги и велели помалкивать. Начинало светать, хозяева нервничали и торопились. На голову мне надели мешок, хорошенько закрепив его веревкой у меня на шее так, что я едва мог вздохнуть. Тогда я не понял, зачем это понадобилось, ведь руки у меня и так были связаны, и убежать я не мог, но теперь все стало ясно, они боялись, что кто-нибудь увидит мое лицо.
Меня куда-то повели, наверное, в тюрьму. И тут случилось нечто ужасное. Кто-то крикнул: "Держи их!", началась потасовка. Зазвенели мечи. Я - даром, что был связан, - бросился бежать, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал.
Я бежал, куда придется, не подозревая, что двигаюсь как раз в ту сторону, куда меня вели. Ничего удивительного, что вскоре я наткнулся на тюремную стену. Я повалился на землю и долго пролежал, почти не помня себя, пока меня грубо не подняли на ноги и не сорвали у меня с головы мешок. Кто-то со всей силы дал мне затрещину и выбил два зуба, у меня весь рот был полон крови. Увидев мое лицо, этот тип страшно удивился, схватил меня за бороду и притянул к себе, словно хотел рассмотреть получше. Я все еще не понимал, где нахожусь, и не знал, что передо мной стражник из афинской тюрьмы. Этот человек, которого я никогда прежде не видел, воскликнул: "А, это ты!", будто давно уже с нетерпением меня поджидал. Он был очень взволнован и все расспрашивал меня, где остальные и почему я пришел один. Я не мог произнести ни слова, только ловил ртом воздух. Стражник взял факел и принялся озираться по сторонам, но так ничего и не увидел. По-моему, он был в ярости. Когда стражник повернулся ко мне, я решил, что он снова станет меня бить, но он только схватил меня за плечи и начал трясти, снова и снова повторяя свои вопросы. Я молчал - мне было уже все равно. Этот человек, бранясь сквозь зубы, отвел меня в тюрьму, запер в темной камере и ушел - наверное, отправился на поиски тех, кто меня привез.
Так я оказался в жуткой и сырой темнице; все казалось, будто надо мной подшутил какой-то злокозненный бог. Получилось, что я бежал от тюрьмы, чтобы прийти в нее по доброй воле. Надежды на спасение не осталось. Я был измучен, голова раскалывалась, сердце билось слишком часто, и ноги меня не держали. Я рухнул на холодный пол, громко призывая смерть. Впрочем, вскоре мне стало немного лучше. Сначала меня били судороги, потом отпустило, и я лежал ничком, уже ничего не чувствуя, словно мое тело больше мне не принадлежало.
Внезапно я услышал чей-то шепот. Оказывается, я был в камере не один. Кто-то тихонько звал меня из-за решетчатой перегородки. Хотите послушать про этого человека? Что ж, воля ваша. Я слышал, как узник несколько раз позвал меня: "Добрый человек…", и не знал, стоит ли ему отвечать. Но бедняга все звал, настойчиво и жалобно, все повторял: "добрый человек", и я не выдержал. Собравшись с силами, я подполз к перегородке. Тьма была такая, что я едва различал контуры предметов. "Кто ты, друг мой?" - спросил меня сокамерник. Я начал рассказывать, но голос меня не слушался. Мой сосед удивился, узнав, что я из Спарты, и даже спросил, не военнопленный ли я. Я сказал, что да, хотя и сам толком не знал, к какому классу заключенных себя отнести. Сокамерник проникся ко мне участием и все старался меня утешить. Сам он покидал Афины лишь однажды, когда уходил воевать, а в Спарте не бывал никогда, но признался, что ему очень нравятся наши порядки. Мой сосед говорил, что все народы должны учиться друг у друга, и Афинам есть чему поучиться у Спарты, например, тому, как устроено наше государство, армия и повседневная жизнь. Странно было слышать от жителя Афин подобные вещи, и я подумал, что, если бы и другие его соплеменников думали так же, войны могло и вовсе не быть. Мой сокамерник спросил, долго ли я проведу в тюрьме, и я ответил, что утром мне, по счастью, дадут выпить яд, чтобы я принял быструю и легкую смерть. Тогда он спросил, не нужно ли мне чего-нибудь. Это был первый человек, который отнесся ко мне по-доброму, с тех пор как меня купили у прежнего хозяина. Я попросил его развязать меня, и он с радостью это сделал, протянув руки сквозь прутья решетки. Он терпеливо боролся с тугими узлами, пока не освободил меня от пут. Потом узник ощупал мое лицо и внезапно отпрянул, вскрикнув от ужаса.
Тут за дверью послышались шаги. В камеру вошел стражник, злой и встревоженный. При свете его факела я смог разглядеть за решеткой человека, похожего на меня, как две капли воды. В тот же миг стражник схватил меня и принялся бить об стену, крича: "Говори! Отвечай же! Почему ты пришел один? Кто тебя привез? Говори, а не то я тебя прямо здесь задушу!" Заплетающимся языком я поведал ему обо всем, что со мной приключилось. Тюремщик внимательно меня выслушал и долго пребывал в замешательстве, а потом сказал: "Ну вот что. Если ты хоть одной живой душе проболтаешься, что был здесь, я тебя убью. Ты понял? Так и будет, клянусь Зевсом. А теперь беги, убирайся из города на все четыре стороны, и чтобы твоей грязной ноги здесь больше никогда не было". Можете мне поверить, я бросился бежать так быстро, как только мог, правда, мог я не слишком быстро.
Я все не мог поверить. Свободен, снова свободен! Но что ждет меня теперь? Кто на этот раз схватит меня и как примется мучить? Вокруг было темно, хоть глаз выколи. Вскоре я набрел на какой-то лесок. Я упал на землю, поддеревом, и провалялся там до самого утра.
Рассвело, а я даже не знал, где нахожусь. Меня разбудила женщина с корзиной в руках, но я тут же вскочил на ноги и бросился бежать. Скоро я добрался до города; не знаю, должно быть, дело было в моем лице, но, повстречавшись со мной, все приходили в ужас и бросались прочь так же быстро, как и я сам.
Потом меня снова поймали и привели в какой-то дом, богатый дом, похожий на этот, его хозяин тоже хотел выслушать мою историю. Известно ли мне, как его звали? Ну конечно, его звали Анит, на вид лет пятидесяти, крепкий, но добрый. Со мной он обращался хорошо: покормил, предложил воды и позволил как следует отдохнуть. Анит очень обрадовался, когда меня привели; он сказал, что поведет меня в суд, чтобы обличить заговорщиков, которые хотели освободить из тюрьмы какого-то опасного преступника. Я догадался, что речь идет о моем двойнике. На следующий день мне предстояло отправиться в суд, который, если я правильно понял, находится на вершине холма, и повторить свою историю перед судьями, но из этой затеи ничего не вышло, потому что на рассвете за мной явился тот человек, что приносил мне воду, пока я сидел на цепи. Он был вооружен и приказал мне следовать за ним. Я решил, что его прислал Анит, но он сказал, что Анит мертв.
Как ты сказал? Ну да, его звали Алкивиад. Так его называла женщина, хозяйка последнего дома, в котором меня держали. Это безумие повторялось снова и снова. Так вот, этот Алкивиад хотел, чтобы я поправился и перестал походить на узника, которого к тому моменту уже казнили, потому что один мой вид, как он сказал, таил страшную опасность для всех. Красивая женщина подровняла мне бороду и дала вот эту одежду, а потом заперла меня в подвале. Она пообещала, что, как только я совсем изменюсь, меня отвезут обратно в Спарту и выпустят на свободу. Я думал, что из подвала мне точно не выбраться. Потом пришли вы и освободили меня, вот и вся история. А что вы собираетесь со мной сделать?
- Мы сегодня же отправим тебя в Спарту и дадим с собой достаточно денег, чтобы ты никогда больше не попадал в рабство, - пообещал Продик.
ГЛАВА XXXI
Кеосскому софисту нравилась эпитафия, которую Алкивиад заранее написал на собственном надгробии. Камень привезли из далекой Фракии вместе в телом стратега:
Родина, если бы я мог начать все сначала, я бы снова стал изменником.
Вот так, красиво и честно, словно признание любви.
С тех странных похорон прошел целый год. Теперь, оглядываясь назад, Продик спрашивал себя, почему закрытый гроб ни у кого не вызвал подозрений.
Половина членов Ассамблеи выступила против того, чтобы Алкивиада похоронили в Аттике. Другая половина, тосковавшая о славном прошлом, утверждала, что знаменитый стратег, отпрыск рода Алкмеонидов, к которому принадлежал сам Перикл, достоин быть погребенным на родине. Чтобы избежать волнений, было решено похоронить Алкивиада в городе, но в неосвященном месте и без всяких почестей. Немногочисленные друзья стратега-изменника привезли из Фракии гроб с его телом. Еще в Пирее процессию окружили стражники. Они образовали живой коридор от порта до самого города. Почти все жители Афин собрались на стене, совсем как в начале спартанской осады. В толпе слышался глухой ропот. Никто не понимал, что происходит; стражники были наготове, чтобы расправиться со смутьянами, которым вздумается отнять гроб и бросить его в море или, наоборот, громко оплакивать мертвого стратега, - но все было спокойно. Лошади, тащившие катафалк, двигались медленно, то и дело всхрапывая и нервно дергая мордами: им не нравилось скопление народа. Похоронная процессия с трудом пробиралась сквозь толпу.
Вопреки опасениям, волнения так и не начались. Никто не пытался напасть на друзей покойного, никто не посмел оскорбить их даже словом.
Мальчишки расселись на окружавших кладбище валунах и ветвях деревьев, с нетерпением ожидая, когда начнут читать прощальную речь героя-предателя. Взрослые готовы были простоять под полуденным солнцем хоть целую вечность, чтобы услышать последнее послание Алкивиада миру. Когда гроб опустили в землю, вперед вышла Необула:
- Здесь лежит свободный человек, всю жизнь хранивший верность лишь самому себе. Алкивиад во всем хотел дойти до самого конца. В нем горело божественное пламя. Этот человек презирал посредственность, дышал полной грудью и вечно ходил по самому краю пропасти. В его жизни была только одна любовь - Афины.
Потом Аспазия прочла письмо Алкивиада, написанное много лет назад, в изгнании. То было прощание стратега с родным городом.
Афиняне,
Буря пьянит меня. Я скачу галопом по бескрайним лугам и горным тропам, и ветер не поспевает за мной, а над головой вьются чайки. Земля здесь дикая и юная, а море бесконечно.