- А вы не пробовали ее поднять?
- А надо было? - В ее ответе прозвучало раздражение.
- Думаете, притворяется?
- Думаю, ей не очень-то и хочется. В любом случае она переезжает. До конца года точно.
- И куда же?
Антонелла повернулась и, держа между пальцев дымящуюся сигарету, вытянула руку.
- Туда.
На возвышенности, за хозяйственными постройками, виднелся большой квадратный дом. Солнце окрашивало его оштукатуренные стены оранжевым цветом, окружающие кипарисы бросали на них полоски теней. Для простого работника, пожалуй, чересчур роскошно, а вот для хозяйки поместья?
- А зачем ей переезжать?
- Сама так решила. Пришло время передать виллу моему дяде Маурицио.
- Может быть, она уже передумала?
- Если бы передумала, сказала бы.
- Может быть, она и говорит, но по-своему.
- Вы не знаете мою бабушку. Она бы сказала.
Возвращаясь к вилле, они оказались неподалеку от прижавшейся к скале маленькой часовни. Антонелла спросила, побывал ли он внутри. Адам ответил, что пытался, но дверь постоянно заперта.
Ключ обнаружился под первой каменной ступенькой, куда его положили, наверное, дабы не утомлять воров долгими поисками. Когда Адам указал на такую возможность, Антонелла пожала плечами:
- Никогда не знаешь, когда и кому он может понадобиться.
Замок противно заскрипел, но все же признал поражение. Внутри на всем лежал огненный отблеск - косые солнечные лучи, просачиваясь через окна, приобретали красноватый оттенок. Всю обстановку представляли с полдюжины незатейливых деревянных скамеек. Впрочем, вор, проберись он в часовню, без добычи бы не остался. Скромный каменный алтарь украшал триптих на тему Поклонения волхвов. Подойдя ближе - почтительно, молча, - Адам попытался определить время его создания.
Сходящиеся перспективы, вытянутые фигуры и теплые тона позволяли отнести живописца к сиенской школе. С датировкой дело обстояло хуже. На взгляд Адама - взгляд не слишком наметанный, - триптих мог быть написан в промежутке от середины четырнадцатого до середины пятнадцатого века. Может быть, еще позже. Он не назвал бы работу шедевром, но в ней явно ощущалось берущее за сердце смешение невинности и пронзительности, то, что можно увидеть порой в глазах мальчишки, глядящего на вас из заднего окна идущей впереди машины.
- Мне нужно побывать там.
- Где?
- В Сиене.
- Вы меня поразили.
- К сожалению, ничего больше сказать не могу.
- Никто не может.
- Думаю, кто-то мог бы.
- А я надеюсь, что нет. Иначе никакой загадки не останется.
Они прошли по часовне, задержавшись ненадолго у небольшой таблички, вделанной в стену под окном. На камне значились имя и дата:
ЭМИЛИО ДОЧЧИ
27.07.1944
- Мой дядя, - сказала Антонелла.
- Ваша бабушка рассказала мне, что случилось. Ужасная история.
- Его похоронили вон там. - Она указала на пустые плиты. - Я и не знала его по-настоящему. Мы жили тогда в Милане. Когда это случилось, мне было лет десять или одиннадцать.
И сколько ж ей теперь?..
- Двадцать четыре, - сказала Антонелла в ответ на незаданный вопрос. - А вам?
- В следующем месяце будет двадцать два.
В его словах прозвучала слабая нотка отчаяния, как будто он пытался уменьшить разделявшую их брешь, и Адам поспешил спрятать возникшую неловкость.
- А почему он оставил фамилию матери?
- Чтобы Доччи не прервались. Маурицио поступил так же. А моя мать взяла фамилию мужа - она Баллерини.
- А вы?
- Я - Воли. Антонелла Воли.
Он коротко поклонился.
- Адам Стрикленд.
- Стрикленд, - повторила она. Получилось совсем не звучно.
Адам оглянулся на табличку.
- Это из-за Эмилио верхний этаж до сих пор закрыт?
- Да.
Так решил дедушка, пояснила Антонелла. На следующий день после убийства Эмилио в Сан-Кассиано вошли союзники. Приехали солдаты. Виллу обыскали в расчете найти какие-нибудь оставленные немцами документы. Потом солдаты уехали. Дедушка распорядился собрать выброшенную на террасу мебель и отнести наверх. Потом сам закрыл и запер двери на лестничной клетке. Больше в те комнаты никто не входил. После его смерти все думали, что синьора Доччи откроет этаж - проветрить помещения, сделать ремонт. Но она сохранила заведенный порядок.
На выходе из часовни Адам на мгновение задержался и еще раз прошелся взглядом по интерьеру. Если верить собранным в папке документам, где-то здесь, под каменным полом, лежали и останки Флоры Бонфадио, умершей лет четыреста назад.
На террасе Мария застилала стол грубой белой скатертью. Антонелла, наклонившись, поцеловала ее в обе щеки, и Адам заметил, как потеплели у служанки глаза. Впрочем, она тут же посуровела, заметив в нерешительности топчущегося у двери Адама.
- Вы должны остаться. Познакомитесь с моими дядей и тетей. И с кузинами.
- Мне надо идти.
Мария встретила это заявление с полным пониманием, и Адам предположил, что английский она знает лучше, чем склонна признавать.
- Я настаиваю, - повторила Антонелла.
Он остался на полчаса, но и этого времени вполне хватило, чтобы подпасть под добродушное очарование Маурицио и оценить лукавое остроумие его жены. Вместе они составляли приятную пару. Он - высокий, смуглый, хорошо одетый, представительный да еще с подернутыми сединой висками. Кьяра - красивая блондинка с острыми чертами и хрипловатым смехом, выдававшим ее пристрастие к сигаретам, которые она курила беспрестанно, одну за другой, к очевидному неодобрению детей, Родольфо и Лауры.
- Мама, перестань, пожалуйста, - не выдержала в какой-то момент дочь.
- Я нервничаю, cara. Нечасто встретишь молодого и симпатичного - да еще с мозгами - джентльмена.
Адам поймал ее взгляд и почувствовал, как вспыхнули щеки.
- Это правда? - картинно удивился Маурицио. - У него тоже есть мозги?
- Я с ним только-только познакомилась, - с выражением святой невинности отозвалась Антонелла.
Кьяра выпустила струйку дыма.
- Иногда, моя дорогая, достаточно и мгновения. Я, едва встретив твоего дядю, сразу поняла, что собеседника для умных разговоров придется искать на стороне.
Дети весело и открыто рассмеялись, что стало для Адама еще одним откровением. Притом смеялись они так искренне, что он задумался: а нет ли в шутке Кьяры грана правды? Ответ пришел сразу - Маурицио расхохотался вместе со всеми, как человек, твердо уверенный в обратном. Зубы у него, заметил Адам, были невероятно белые.
- Твои мозги да моя внешность, что еще надо? - возразил Маурицио, вероятно зная, что по части внешности жена уступает первенство ему.
И снова смех. И снова вино. Потом заговорили о приближающейся вечеринке, пропускать которую Адаму строго запретили. Впрочем, он особенно и не прислушивался к разговору, а больше наблюдал, как они смеются - громко и открыто, как перебрасываются шутками - легко и непринужденно. Он смотрел и видел черные как смоль волосы, свежие, здорового цвета лица. Другое племя.
Ему вдруг остро захотелось уйти. От необходимости придумывать предлог спасла Мария. Выйдя на террасу, она объявила, что синьора Доччи готова принять свою семью.
Антонелла проводила Адама во двор, где стоял у колодца его велосипед.
- Это дедушкин. - Она бережно погладила кожаное седло. - Когда мы были маленькие, он частенько усаживал нас в корзинку и заставлял кричать "Ау, Caramba!".
На прощание она поцеловала Адама в обе щеки, слегка коснувшись его руки.
Выруливая на повороте в конце дорожки, он все еще чувствовал деликатное прикосновение ее пальчиков.
Глава 9
- Они уехали?
- Вы, разве машину не слышали?
- Ты злишься, Мария?
- Злюсь?
- Когда злишься, ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос.
- Правда?
- Или когда печалишься.
- Они там говорили о вечеринке… Так говорили, будто все уже ихнее… Решали, кого из друзей позовут.
- Нам нужны их друзья. Моих ведь почти не осталось.
- Но вечеринка-то ваша, синьора. Всегда так было.
- Мне казалось, тебе вечеринки не нравятся.
- Не нравятся. Но дело-то в другом.
- А что Антонелла? Какой она тебе показалась?
- Антонелла?
- По-твоему, он ей понравился?
- Кто?
- А ты как думаешь? Адам, конечно.
- Я их вместе почти и не видела. Откуда мне знать?
- Ты знаешь ее лучше, чем любой из нас.
- Да. Думаю, понравился.
- Очень?
- Может, и очень.
- Ох, Господи…
- Синьора?
- Садись, Мария. Возьми стул. Подвинь к кровати. Ближе. Хорошо. Теперь дай мне руку. Вот так.
- Синьора?
- Мне нужно кое о чем с тобой поговорить. Давно собиралась…
Глава 10
Адам опустил фотоаппарат.
- Черт! - не в первый уже раз выругался он.
День для фотографирования выдался удачный - висевшая три дня дымка наконец рассеялась, воздух чистый и ясный, освещение близкое к идеальному, - но в последний момент оказалось, что объектив просто не может захватить всю сцену целиком. Три распределенные по поляне статуи решительно отказывались попадать в рамку одновременно.
Заняв позицию в кустах лавра у южного края, Адам мог захватить Зефира, старательно надувшего щеки бога западного ветра, и раскинувшегося на пьедестале мертвого Гиацинта, рядом с которым лежали метательные диски. Но Аполлон в рамку уже не помещался.
В общем, как он ни старался, куда бы ни становился, 50-миллиметровая линза старенькой отцовской "Лейки" ("Если потеряешь, домой можешь не возвращаться") демонстрировала свою полную неспособность захватить все три статуи сразу.
История, которую эти трое разыгрывали на поляне, была довольно-таки проста и безыскусна, что только добавляло Адаму злости. Возревновав Аполлона к Гиацинту, прекрасному сыну спартанского царя, Зефир не стал долго ждать. Однажды, когда Аполлон учил юношу бросать диск, Зефир подхлестнул ветер так, что диск ударил Гиацинта в голову и убил на месте. Там, где на землю упала кровь, тут же вырос цветок гиацинт.
Аполлон стоял у северного края рощи - с перекошенным от горя лицом, протянув руки к упавшему юноше. Пьедесталом ему служил грубо обработанный скалистый выступ, возможно обозначавший гору Парнас, дом, который бог делил с музами. Впрочем, в рассказе Овидия Парнас никоим образом не упоминался, а узнать Аполлона можно было по таким обязательным атрибутам, как лук и лира.
Со статуей Гиацинта не все было так просто. Почему, например, убитый лежал, уткнувшись лицом в землю, так что открытым оставался только уголок нежного рта? И почему скульптор изобразил его, прославленного атлета и воина, в тунике с длинными рукавами вместо того, чтобы продемонстрировать физическую стать?
Документ ответов не давал. Как не давали их и подробные пояснительные записки отца синьоры Доччи, составленные при подготовке документа, хотя в них и приводилось несколько строчек из "Эндимиона" Китса, в которых говорилось о роли Зефира в смерти Гиацинта. Поэтический отрывок был бы уместен в курсовой, где оживил бы сухой текст, но в данный момент, как и все другие сделанные за последние дни маленькие открытия, он почему-то совсем его не зацепил.
За курсовую Адам уже не беспокоился - собранного материала вполне хватало для достойной работы - и мог бы спокойно отметить успех, но сад не отпускал. Вопросы, ответы на которые он не нашел, не давали покоя. После прогулки с Антонеллой, когда все, как ему тогда показалось, стало на свои места и получило исчерпывающее объяснение, эти вопросы только множились.
Холм, на котором разместился амфитеатр, был определенно искусственным сооружением, но чего ради Федерико Доччи понадобилось тратиться, перемещать столько тонн земли, неся при этом огромные расходы? Такая расточительность определенно не соответствовала осмотрительности и расчетливости, проявленным им в прочих начинаниях. Что касается самого амфитеатра, то почему, например, в нем девять уровней, а не семь, как в амфитеатре Бомарзо?
Как фальшивые ноты в безукоризненно в прочих отношениях исполненной музыкальной пьесе, эти вопросы цепляли, царапали, требовали внимания. Он пытался отмахнуться от них, но каждый раз, протискиваясь через узкий проход в живой изгороди, чувствовал - они здесь, они не исчезли, они ждут. И даже теперь, когда он занимался чисто практическим делом, фотографированием сада, к прежним добавились два новых.
Щелкнув еще разок Гиацинта, Адам повернулся и направился через лес к гроту. Уж не развивается ли у него нездоровая одержимость садом? Пожалуй, в этом не было бы ничего удивительного. С первого дня пребывания здесь он почти не думал ни о чем другом. Если не бродил по саду, то читал о нем, каждый вечер возвращаясь в пансион со стопкой книг и бумаг и засиживаясь за работой далеко за полночь.
Никто в траттории не ругал Адама за то, что он читает за едой. Фаусто больше не появлялся, и, по словам синьоры Фанелли, ждать его в скором времени не стоило. Очевидно, в тот раз бывший партизан заглянул в тратторию впервые после долгого перерыва. Может быть, Адаму только показалось, но в ее реплике он тоже различил нотку разочарования.
Три дня - ни Фаусто, ни Антонеллы.
- У нее много работы, - сообщила синьора Доччи во время очередной аудиенции в ее спальне. - В город приехали богатые клиенты, покупатели из больших американских магазинов.
Если она и попыталась, то не смогла скрыть легкой насмешки.
- Вам не нравится то, чем она занимается? - спросил Адам.
- Старикам никогда не нравится, что делает молодежь.
- Вы действительно так думаете?
- Если мы не будем ворчать, молодым станет не с чем драться, и мир застынет. Не сможет двигаться дальше.
- Я об этом никогда не думал.
- Вам и не надо забивать голову такой ерундой. Думайте о чем-нибудь более приятном.
- Например?
- О… даже не знаю… - Она неопределенно помахала рукой. - Об Элвисе Пресли.
- Вы меня удивляете.
- Антонелла помогает не отставать от жизни.
- Пресли вам, конечно, тоже не нравится.
- Вы же не станете спорить, что у этого молодого человека весьма сомнительные моральные устои.
- Вы пришли к такому выводу, послушав его песни.
- Он также снимается в кино.
- Вы видели его фильмы?
- Конечно нет. Вы не понимаете, Адам. Старикам позволено делать выводы на основании абсолютного невежества. Этого вполне хватает.
Адам рассмеялся, отметив про себя, что часто смеется в ее компании.
- Может быть, ей нравится то, чем она занимается. Может, у нее это хорошо получается.
- Мои друзья, те, которые разбираются в этом, говорят, что у девочки большой талант. Но я всегда видела в ней что-то большее, чем простая швея.
- Уверен, в ее бизнесе нужно не только шить.
Синьора Доччи негромко вздохнула:
- Вы, конечно, правы. Не слушайте меня. Наверное, я все еще злюсь.
- Злитесь?
- Вам бы увидеть ее раньше… до этого… - Она коснулась пальцами лба. - Антонелла была такая красивая. А теперь прячется в задней комнате, выполняет ручную работу. La poverina.
Последние слова возмутили его. Особенно последние два, насквозь пропитанные жалостью. Бедняжка.
- Не согласен. Не представляю, чтобы она пряталась.
- Не представляете? - Синьора Доччи равнодушно пожала плечами.
- Знаю, я встречался с ней только однажды, но больше всего меня поразило то, как она держалась, нисколько не стыдясь, без всякого смущения. То, как она носит волосы… как держится… Нет, Антонелла не прячется.
- Думаете, она не смотрит каждое утро в зеркало и не желает, чтобы все получилось по-другому?
- Может быть. Не знаю. Но из-за того, что у нее это есть, она только еще красивее. Потому что не прячется…
- Вы в это верите?
- Да, верю.
Поначалу он увидел в ее взгляде только усталость и терпение и вдруг почувствовал себя едва ли не мальчишкой в присутствии человека, прожившего намного больше и знающего мир намного лучше. Но потом в ее глазах появилось что-то еще, что-то не совсем понятное. И только когда губы тронула улыбка, сдержанная и немного озорная, Адам понял, в чем дело.
- Вы со мной играете.
- Так приятно видеть, что вы защищаете ее. И вы правы - из-за них она еще красивее.
- Как это случилось?
- Они были возле Портофино, ночью. Ехали в машине. Ее мать сидела за рулем. Ей тоже повезло, всего лишь сломала два ребра.
Вдаваться в подробности синьора Доччи не стала. Более того, тут же оборвала разговор под каким-то надуманным предлогом и отослала его в библиотеку.
Может быть, размышлял Адам, возвращаясь в грот, причина именно в этом: в пустой болтовне, в долгих погружениях в работу, прерываемых только беседами с прикованной к кровати старухой. А если добавить еще и сумасшедшую жару… Стоит ли удивляться, что он теряет хватку.
Поднимаясь по ступеням за гротом, он решил сломать установившуюся модель, внести в свою жизнь какое-то разнообразие, сходить куда-нибудь поужинать, покататься на велосипеде или, может быть, даже махнуть на денек во Флоренцию. Пора, пора что-то сделать - отвлечься от рутины, выскочить из колеи.
Остановившись у подножия амфитеатра, Адам не первый уже раз посмотрел на стоящую вверху Флору. Вверху, но не на самом верху. Увидеть ее точно такой же, как в первый раз, больше не получалось - слова Антонеллы бесповоротно повлияли на его суждение о статуе. Глядя на богиню, повернувшуюся сначала в одну, а потом в другую сторону, он больше не видел классическую, позаимствованную у Джамболоньи позу - он видел женщину, раздираемую каким-то иным чувством, видел дерзко выставленное правое бедро.
Почему ее поставили именно здесь, а не на самом верху? Почему вообще здесь, в этом девятиярусном амфитеатре? И почему ярусов девять, а не семь? Что такого особенного в этом числе? Девять жизней у кошки? Девять планет Солнечной системы? Нет, о Плутоне тогда еще не знали. Может быть, Шекспир… Макбет?.. Ведьмы повторяют свои заклинания девять раз. Нет, когда закладывался сад, Шекспир был еще мальчишкой. Но уже ближе. И оккультная ниточка - это, пожалуй, интересный вариант. Как там говорили ведьмы?
Трижды каждая из нас
Трижды по три - девять раз.