- С добрым утром, леди Люси, - Пауэрскорт с удовольствием оторвался от созерцания наружного хаоса, царившего на площади. Глядя на леди Люси, столь очаровательную, приветливо улыбавшуюся, он подумал, что хаос этот того и гляди сменится другим, внутренним. - Войдем? Что бы вы желали увидеть сегодня?
- У вас есть любимцы, которых вам хотелось бы навестить, лорд Фрэнсис?
Мимо проскочила стайка студентов - альбомы для эскизов в руках, карандаши, торчащие из карманов.
- Ну, я с удовольствием взглянул бы на парочку Рафаэлей. Вам по душе Рафаэль, леди Люси?
- О да, по душе, - она широко улыбнулась Пауэрскорту и снова вспомнила о шляпке. - Но я бы посмотрела еще и на Тернера.
За пышной святой Екатериной, извивы одежд которой отвечали изгибу ее рук, последовала строгая рафаэлева Мадонна с колоннами и парой невнятных святых по сторонам от нее.
- Вам не кажется, лорд Фрэнсис, что где-то имелись правила насчет того, как должны выглядеть все эти святые? Не думаете ли вы, что существовало подобие руководства для художников, доступное, разумеется, лишь немногим избранным, и в нем говорилось, что святой Иероним должен быть неизменно печальным, а святой Варфоломей - веселым? Я вот знаю, что святой Себастьян всегда утыкан противными стрелами, а четыре евангелиста никак не допишут каждый свою книгу, но как насчет остальных?
- Очень интересная мысль, леди Люси. Должен признаться, ответ мне не известен.
За спиной их послышался грохот колес. По галерее катили на тележке портрет какого-то написанного в полный рост господина семнадцатого столетия. Господин этот был мрачен - весь в черном, с Библией в руке и собачкой у ноги. За тележкой семенил озабоченный смотритель, то и дело повторявший возчикам наставления о том, что тележку надлежит везти помедленнее, не забывая при этом о неровностях пола.
- Куда повезли этого голландского господина? Уж не выбросить ли они его собрались, как по-вашему? - прошептала леди Люси, когда странный кортеж проследовал в нескольких футах от них.
- Быть может, для него пропела труба архангела, - сказал Пауэрскорт. - Его творец, или, вернее, реставратор, призвал этого господина, но, впрочем, не к последнему суду, а к восстановлению красок. Полагаю, он направляется в мастерскую - ради чистки или чего-либо в этом роде.
- Для картины это, наверное, большое расстройство, - сказала леди Люси, глядя, как тележку спускают в подвал. - Висит она, довольная, на стене, думает о чем-то своем, а тут вдруг приходят неприятные люди и куда-то ее волокут.
- То же самое и с людьми, вам не кажется? - ответил Пауэрскорт. - Сидите вы, довольная, дома, под картинами на стене, а тут вдруг является Смерть со своей тележкой - и все, пора в дорогу. Отправляйтесь в подвал.
- Мне бы это совсем не понравилось, - рассмеялась леди Люси. - Давайте я вас к Тернеру отведу.
Она повела Пауэрскорта в другую часть галереи. Тут было не продохнуть от штормов, кораблекрушений, утопающих, полыхающего красками пара, закатов, романтических развалин посреди запустелых итальянских ландшафтов. У леди Люси, когда она окинула их взглядом, слегка закружилась голова.
- Ну вот, взгляните… - Она усадила Пауэрскорта на скамью перед "Сражающимся "Темерером"". - Разве эта не лучше их всех?
На другом конце зала студенты сворачивали наброски и собирали принадлежности. Двое смотрителей со скучающими, бесстрастными лицами важно взирали на них. Снаружи отбивали двенадцать колокола церкви Святого Мартина.
- Уверяют, - сказал Пауэрскорт, вытягивая ноги так далеко, что они стали опасными для неосторожных посетителей музея, - что это одна из картин, которые в Англии воспроизводят чаще всего. На стенах Британии висит почти столько же "Темереров", сколько портретов королевы Виктории.
- Я-то знаю, кого из них мне бы хотелось иметь, - непочтительно отозвалась леди Люси, проверяя, насколько прилично ведет себя ее шляпка. - Как вы думаете, лорд Фрэнсис, о чем говорит эта картина?
- О чем хотел сказать Тернер? Или о чем она говорит зрителю? Я всегда считал, что картины, как и лица людей, способны говорить сразу о многом, - он быстро, украдкой заглянул в лицо леди Люси, зачарованной радужным закатом, медью и золотом Тернера, сияющими над Темзой. - Считается, что эта связана с наступлением века паровых машин, не правда ли? Прощальное слово паруснику, обреченному на то, чтобы уродливый черный буксир поволок его в последнее плавание - на слом. Прощай, романтика, здравствуй, дым, прощай, парус, здравствуйте, мощные машины.
- А по-моему, она совсем о другом, - леди Люси говорила теперь с немалым пылом. - Ну, то есть, люди могут думать, что картина именно об этом. Я же думаю, что она в куда большей мере говорит о самом Тернере.
Леди Люси немного наклонилась вперед, перебирая в памяти другие картины Тернера, которые помогли бы ей отстоять свое мнение.
- Тернер, тот Тернер, что написал эту красоту, был тогда уже старым человеком. В молодости он составил себе имя и прославился тем, что писал корабли и сражения великой войны с французами. Этот корабль, "Темерер", - она драматично повела рукой в сторону призрачного судна, - долгие годы строили в Рочестере или где-то еще. - Леди Люси готова была первой признать, что ее познания по части корабельных верфей особой обширностью не отличаются. - Он ходил по Средиземному морю. Нес патрульную службу в Атлантике. При всех его пушках на борту и способности унести одним бортовым залпом множество жизней существование "Темерер" вел вполне мирное. Он сражался всего один день, лорд Фрэнсис. Всего один день. Но то был день битвы под Трафальгаром, когда "Темерер" бился бок о бок с "Виктори" и нашим другом Нельсоном, стоящим снаружи на колонне, - день вечной славы. И Тернер в ту пору написал этот корабль.
А затем опять патрулирование, скучные плавания, и наконец огромный корабль начал разваливаться - рангоут за рангоутом, парус за парусом. И вот в 1834-м - или когда это было - отвратительный буксир поволок его не то вверх, не то вниз по реке, на слом.
Однако для Тернера - для Тернера, лорд Фрэнсис, - красноречие леди Люси и ее любовь к живописи уже совершенно заворожили Пауэрскорта, - он был символом, напоминанием о его собственной жизни, его прошлом, настоящем и будущем. Вот он, тот корабль, который Тернер, еще молодым человеком, писал многие годы назад, в час его славы. Ко времени, когда "Темерер" вышел в свой последний путь, от него должен был остаться один только корпус - ни мачт, ни снастей. Тернер вернул их назад. Вот почему картина названа "Сражающийся "Темерер"". Этот корабль, корабль Тернера, его любимый "Темерер", должен был выйти в последнее плавание таким же нарядным, каким был в дни своего величия, своей мощи, а никак не в обличье какого-нибудь попрошайки, упрятанного в работный дом.
Теперь даже смотрители внимательно слушали леди Люси, не спуская с нее зачарованных глаз.
- Это дань Тернера его ушедшей молодости. Закат наступил не только для прекрасного корабля, но и для самого Тернера. Он знает, что и ему предстоит вскоре отправиться в последний путь. Не так уж и долго осталось ему ждать переправы - не через Темзу, через Иордан. Это последняя элегия, пропетая Тернером своей молодости, своей прошлой жизни, своей карьере, которые неудержимо уплывали от него. Вслед за закатом наступает тьма. Смерть. Забвение. Нет больше "Темерера", нет больше Тернера. Но у нас осталась вот эта картина, чтобы мы помнили о них обоих.
Леди Люси вдруг примолкла, словно изнуренная всплеском чувств.
- Я вам даже сказать не могу, леди Люси, как поразили меня ваши познания.
Пауэрскорт смотрел на нее с уважением, с новым чувством - куда более сильным, чем то, с каким он пришел в галерею. Неужели она способна описать с таким красноречием любую картину?
А леди Люси испытывала благодарность к нему - за то, что он ее выслушал. Совершенно другой человек, думала она. Как часто, стоило ей проникнуться желанием поговорить о картинах, о книгах, мужчины тут же переводили разговор на лошадей, крикет, рыбную ловлю. А этот умеет слушать. Она вспомнила слова, сказанные ей, еще восемнадцатилетней, матерью: "Не обманывайся их внешностью, девочка, или тем, с какой ловкостью кружат тебя молодые люди по бальным залам Лондона. Найди мужчину, который будет ценить твой ум, а не только приятную внешность".
Она повернулась к Пауэрскорту, который, казалось, вглядывался в оснастку "Темерера". Уж не нашла ли она такого мужчину?
Настало Рождество, а Пауэрскорт - в том, что касалось обитателей Мальборо-Хауса, - так ни на шаг и не продвинулся. Долгий теннисный матч - обмен письмами - продолжался, игроки отправляли их с задней линии, выйти к сетке никто из них не желал.
- Чем они там занимаются, Бог ты мой? - спросил он у Роузбери в его библиотеке на Баркли-сквер.
- Полагаю, принц Уэльский никак не может решиться, - ответил Роузбери, наливая в бокалы положенный по сезону белый портвейн. - Он хочет узнать, кто его шантажирует. Но боится того, что может всплыть при любом расследовании. Кстати. Ссору с Бересфордами премьер-министр почти уже уладил. Солсбери говорит, что переговоры по "Берлинскому трактату" дались ему намного легче.
Роузбери купил себе на Рождество скаковую лошадь, которая, по его убеждению, должна была победить на Дерби.
Принц Эдди обручился с принцессой Мэй фон Тек - к радости и облегчению его и ее родителей.
Пауэрскорт подарил лорду Джонни Фицджеральду ящик "Шассань-Монтраше".
Сестры в складчину купили Пауэрскорту первое издание "Упадка и разрушения Римской империи" Гиббона.
Но ближе всего сердцу Пауэрскорта был подарок, который он сам сделал на Рождество своим племянникам.
Часть вторая
САНДРИНХЕМ
Январь 1892
5
Вольтижеры безостановочно продвигались вниз по склону - то была цепь стрелков, авангард армии французов. За спинами их стояли, развернувшись вокруг Бель-Альянса в боевые порядки, отборные части Великой армии Наполеона в шлемах, переливавшихся цветами разных земель. То был военный калейдоскоп. Уланы в красных шапках с белыми плюмажами и медными пластинами, на которых была выгравирована буква "N", егеря в зеленых с алым треуголках, гусары с многоцветными плюмажами, драгуны в медных касках поверх тигровых тюрбанов, кирасиры в стальных шлемах с медными крестами, карабинеры в ослепительно белых мундирах и гренадеры Старой гвардии в тяжелых меховых киверах.
По другую сторону долины ожидали своей участи британцы - разношерстная армия в разношерстных мундирах.
- Огонь! - приказал тонкий голосок. - Огонь!
- Бам! Бам! Бам! Бам! - вскричали два других.
- Если я поосновательнее затянусь сигарой, - сказал лорд Фрэнсис Пауэрскорт, который, вообще-то говоря, сигар терпеть не мог, но полагал, что история требует жертв, - мы сможем окутать все поле сражения дымом.
Вот это и был его рождественский подарок трем племянникам - огромная раскладная доска, в мельчайших подробностях изображавшая поле битвы под Ватерлоо, и игрушечные солдатики в мундирах всех войск, какие сошлись в тот июньский день.
Уильяму, старшему из племянников Пауэрскорта, было уже восемь - он командовал двумя солдатами помоложе, Патриком и Александром. Патрик был барабанщиком, снабженным копией инструмента, который на европейских полях сражений вел к победам и славе французскую пехоту. Александр состоял в горнистах-сигнальщиках и был обучен передавать разного рода приказы солдатам армии Веллингтона.
- Первым делом после артиллерийской бомбардировки, - Пауэрскорт отважно затянулся сигарой и заволок поле битвы дымом, - стало наступление на ферму Угумон. Четыре полка ветеранов, - он указал на горстку солдатиков, - двинули к ней. Бей в барабан.
Пока Уильям продвигал сквозь дым войска, Патрик отбивал pas de charge: бу-бум, бу-бум, бу-бум, бу-бум.
- Отлично, - сказал Пауэрскорт. - Итак, Александр, - обратился он к младшему из племянников, - ты стоишь близ герцога Веллингтона, вот он, сидит на коне по имени Копенгаген. Твое дело трубить, передавая его приказы. Смотри! Он увидел, что французы приближаются к шато. Необходимы подкрепления. Ну же! Труби!
Нельзя сказать, чтобы Александр овладел всем репертуаром горниста - от побудки до вечерней зори, - но шум он умел создавать немалый.
- Alors, - воскликнул Пауэрскорт, - кое-кому из французов удалось-таки прорваться в дом. Сейчас я покажу вам, что это случилось. Будем считать, что вот эта дверь - главные ворота, а вы, все трое, выходите с барабанами и горнами наружу и что есть силы стараетесь пробраться внутрь. Придется вам недолго побыть французами, а я стану полковником Макдоннеллом, защитником ворот.
Трое мальчиков что есть силы напирали на дверь. "Больше шума! Кричите по-французски!" - игра все сильнее увлекала Пауэрскорта. Вопли "Allez! Allezl Vive la France! Vive l'Empereur" - Пауэрскорт сам обучил племянников - разнеслись по всем верхним комнатам дома, достигнув и гостиной, лежавшей двумя этажами ниже. Могучим рывком Пауэрскорт сумел-таки захлопнуть дверь. Трое мальчиков навзничь рухнули на пол, образовав кучу-малу, из которой торчали в разные сторону руки и ноги.
- Пауэрскорт! Пауэрскорт! - вскричал Роузбери. Ворвавшись в комнату, он замер, вглядываясь в поле сражения. - Сдается мне, вы отвели британскую кавалерию слишком далеко влево, - задумчиво сообщил он, обозрев войска. - Но в путь, Пауэрскорт, в путь, у нас совсем нет времени! Причину объясню по дороге!
Роузбери быстро свел Пауэрскорта вниз по лестницам, притормозив по пути лишь затем, чтобы извиниться перед его сестрой: "Тысяча извинений за вторжение, леди Розалинда! Завтра мы вернемся на поле боя!"
После чего Роузбери поскакал вниз по ступеням, вытащив ошеломленного Пауэрскорта под ночное небо и запихав его в ожидавший обоих экипаж.
- Ливерпуль-стрит! И как можно быстрее. Меня ждет поезд!
- Поезд? - неуверенно переспросил Пауэрскорт, гадавший, не сон ли все это.
- Да-да-да. В этой стране, если хочешь быстро попасть куда-то, приходится заказывать поезд особого назначения. Мне уже случалось проделывать это.
Даже в столь отчаянной спешке Пауэрскорт улучил время, чтобы подивиться своему другу. Большинство людей, когда им приходится торопиться, роются в расписаниях, изыскивают исключающие один другого маршруты, тревожатся по поводу возможных задержек в пути. Роузбери же просто нанимает поезд, причем лучший, какой можно купить за деньги, думал Пауэрскорт, пока паровоз, неторопливо набирая скорость, удалялся от вокзала, окутывая лондонский пригород клубами уже настоящего дыма.
- Куда мы направляемся? И почему такая спешка?
- Спешка? Спешка? Да скачи мы хоть на диких конях, и то не поспели бы вовремя. Мы направляемся в Сандринхем, мой дорогой Пауэрскорт. Произошло нечто ужасное. Кошмар, о котором мы пока ничего не знаем.
Он протянул другу телеграмму: "Приезжайте немедленно. Дело чрезвычайно сложное. Привезите Пауэрскорта. Без отлагательств. Сутер".
- Смерть замыкает все, - негромко произнес Пауэрскорт, - но пред своим концом тягающийся с Богом человек еще свершить благое дело может… Простите, я вчера снова читал на ночь Теннисона.
- Что заставляет вас думать о смерти, Фрэнсис?
- Ну, поразмыслите сами, друг мой, - заговорил Пауэрскорт, который с той минуты, как ему пришлось покинуть поле битвы при Ватерлоо, почти ни о чем другом и не думал, - если бы случилось нечто, принадлежащее к естественному порядку вещей - дом загорелся бы или обрушилась крыша, - призывали бы пожарников либо строителей. Если бы скончался престарелый дядюшка или тетка, вас не стали бы вызывать средь январской ночи. И уж тем паче не послали бы за мной. Послали бы за ордами родственников и парочкой пасторов. Вернее, епископов. Может быть, даже архиепископов.
- Так вы, Фрэнсис, обладаете, помимо фотографической памяти, еще и даром предвидения? - Роузбери вглядывался в друга так, точно ожидал, что на лбу его вот-вот проступит текст новой телеграммы.
- Нет, разумеется, - усмехнулся Пауэрскорт. - И все же мне представляется, что наиболее правдоподобное объяснение случившегося таково: в Норфолке совершено некое грязное дело. Смерть, наступившая от причин неестественного порядка, называют обычно убийством. Однако, прежде чем пускаться в дальнейшие рассуждения подобного толка, нам надлежит получить сведения более основательные.
Двое друзей посидели немного в молчании, размышляя каждый о своем. Роузбери думал о политических последствиях смерти одного из членов королевской семьи. Пауэрскорт озабоченно взирал на него.
- Я уверен, что недооценить последствия приключившейся в королевской семье смерти при странных обстоятельствах невозможно, - произнес наконец он, глядя, как дым от сигары Роузбери плывет по вагону. - В последнее время я много думал об этом.
Он перевел взгляд на проблески света, призрачно вспыхивающие в небе Восточной Англии.
- Где-то в глубине сознания всех членов этой семьи кроется страх, тревога, нечто, заставляющее их трепетать во сне. На поверхности, разумеется, все тихо-мирно - дворцы, помпезность, пышные церемонии. А вот в глубине…
Представьте себе все это, - продолжал он с выражением, свидетельствующим - в его случае - о живости необычайной, - как картину Клода. Грандиозный мифологический ландшафт, изящные классические здания, сборище греков и римлян, от которых ничего хорошего ждать не приходится, - людей вроде Дидоны и Клеопатры. Ну, вы понимаете, о чем я.
Пауэрскорт начертил на запотевшем окне вагона большую рамку.
- Все обычные приемы Клода тут как тут - фантастические строения, резкий солнечный свет, странное, едва приметное ощущение какого-то другого мира. Я думаю, Роузбери, у вас имеется в одном из ваших домов парочка Клодов?
- У меня их три, - признался Роузбери, - а может, и четыре. Не помню. Но что же изображено здесь? - Он указал на полотно старого мастера, тускло рисовавшееся на вагонном окне.
- Здесь, - ответил Пауэрскорт, выводя внизу рамы кривоватый кружок, - стоит фантастический дворец - величавая колоннада, зубчатые крепостные стены, стяги, колышущиеся под ярким солнцем. А вот тут мы видим сидящую на старательно прописанном, украшенном драгоценными камнями троне маленькую королеву, и на голове ее красуется не чепец, как обычно, а самая что ни на есть корона. Вокруг же толпится всегдашняя публика - придворные, секретари, конюшие, слуги - во всех мундирах и при всех регалиях, какие только найдутся в королевстве. Думаю, Клод написал бы их с немалым удовольствием.