Томас Поуп, наш "предводитель", исполнял роль Пака, древнего духа, который злораден только самую чуточку. Я слушал, как он говорит "моим" голосом, и думал, действительно ли я звучу вот так, действительно ли он меня так удачно копирует. Мы ведь сами себя слышать не можем; на худой конец, нас кто-то передразнивает. Это то же самое, что пытаться увидеть свой затылок в зеркале.
Наконец я, Лизандр, валюсь на землю, сраженный усталостью. Моему примеру следуют Деметрий, Елена и Гермия. Всех нас привел на эту поляну Пак, чтобы излечить от нашей "любовной болезни", точнее, от любовной путаницы. Теплый воздух высушил землю. Подразумевалось, что наши тела укрывает туман, но этой подробности суждено было существовать только в умах зрителей и наших собственных. Никакого тумана не было и в помине. В этот прекрасный июньский вечер любой бы мог завалиться спать прямо на земле.
До настоящей летней ночи оставалось не так уже и много времени. Сегодняшняя репетиция была ознаменована присутствием среди нас Кутберта Аскрея, исполнявшего роль Деметрия. Надо сказать, учился и вживался в роль он быстро и на сцене вел себя естественно, в самом хорошем смысле. И если бы ему не была уготована праздная жизнь в качестве младшего сына состоятельного человека, в нашей труппе могло бы случиться самое желанное пополнение. Правда, наши шутки он находил невероятно забавными и ловил каждое слово "ветеранов" с таким рвением, будто от этого зависела его жизнь, но все мы в дни учения совершали те же ошибки, да что там, гораздо худшие. Думаю, его особое расположение я заслужил благодаря тому, что мы разделяли друг с другом очень много сценического времени. Похоже, Кутберт считал меня кем-то вроде учителя, корифея театрального искусства, потому что буквально изводил меня бесконечными расспросами.
Кроме Кутберта в постановке были задействованы и другие временные актеры, а именно семеро детей, которые по случаю свадебных торжеств недавно приехали в Инстед-хаус со своими родителями. Особняк постепенно заполнялся гостями, которых я, ослепленный их блеском, делил на три группы: знатные, знатные вдвойне и знатнейшие. Я помню наше выступление в Уайтхолле, но та публика, что собралась здесь, казалась еще более роскошной и пышной. Тем не менее некоторые из этих гостей вполне походили на обычных людей, так что могли даже сыграть детей. Это и были отпрыски лордов и леди, рыцарей и их прекрасных дам, которые временно пополнили ряды нашей труппы. В их задачу входило появляться на сцене в различные моменты действия, водить хороводы, держать в руках свечки и петь, вернее, попискивать своим сопрано.
Я изумлялся мастерству и дипломатии Томаса Поупа и Ричарда Синкло, которые с легкостью управлялись со своими маленькими подопечными, сочетая непоколебимость, доброту и терпение.
Пока Поуп репетировал с желторотыми птенчиками, как они должны вести себя, когда зрители в конце аплодируют актерам, я имею в виду поклоны и прочие движения, остальные воспользовались передышкой и расположились неподалеку от зеленой сцены. В самом начале репетиции я заметил, что Адам Филдинг и его дочь в стороне наблюдают за нами. Их присутствие, особенно Кэйт, окрыляло Лизандра, точнее, меня. Теперь, разумеется, их нигде не было видно, но зато Кутберт подсел рядом и сразу же перешел к делу, а именно к возобновлению нашего прерванного разговора в манере "вопрос – ответ".
– Мы остановились на твоем рассказе о юности, проведенной в труппе лорда-адмирала.
– Да, я был там вроде ученика. Играл незначительные роли, в основном слуг и третьесортных убийц. Но это хорошая труппа.
– И все же им не сравниться со слугами лорд-камергера?
– Разумеется.
– Так что ты, Николас, можно сказать, находишься на самой вершине.
– Не думаю. Сам я ощущаю, что стою еще где-то у подножия холма, в лучшем случае только начал восхождение. И хотя это самый высокий холм в округе и путь наверх крут и извилист, я все же решительно настроен достичь его вершины.
– Очень поэтичный образ, Николас, запиши это где-нибудь. Твои амбиции делают тебе честь.
Слегка приободренный этими словами, я заметил:
– Твой отец, похоже, весьма благожелательно относится к актерам.
– Да, но не по причине преклонения перед театральным искусством, по крайней мере не совсем поэтому. Тут дело в королеве. Она останавливалась здесь несколько раз, когда я был еще маленьким. Я ее почти не помню, но храню королевский подарок – серебряную шпильку.
– Насколько мне известно, королева Елизавета – это набожный верующий у алтаря драмы, – сказал я, не добавляя, что лично беседовал с нею на разные темы, в том числе и о театре.
– Набожный верующий у алтаря, хм… Как бы то ни было, но, по словам моей матушки, отец понял, что актеры считают большой удачей покровительство знатных и влиятельных лиц и что поддержка театра может стать весьма выгодной и для него самого.
Я был слегка смущен подобным откровенным описанием мотивов Элкомба. Едва ли не разочарован. Разумеется, куда бы ни шла королева, остальные обязаны следовать за ней, но также приветствуется и инициатива. Кутберт, похоже, был расположен к доверительной беседе, так что я решал получить разъяснения по еще одному вопросу.
– Твоя матушка сама, похоже, сторонница театра, ведь, как я понимаю, те бродячие актеры на ферме прибыли сюда с ее позволения.
– Ты о Пэрэдайзах? Да, у них здесь есть свои связи. По твоему тону не скажешь, что ты от них в восторге.
– Я их видел в Солсбери и, признаюсь, был удивлен, что они приехали в Инстед-хаус.
– Они на самом деле не братья. Только зовут себя так.
– И свою публику тоже, – добавил я. – То и дело твердят "братья и сестры", как слабоумные.
– Со своими библейскими сочинениями они здесь уже не в первый раз. Матушка верит, что всё сие в наше назидание. Позволяя прислуге смотреть постановки, в которых кара настигает неправедных и отчаяние становится уделом грешников, она надеется исправить их поведение.
– Но наказание ждет провинившихся в любой пьесе, – возразил я, помалкивая о проповедях, которыми Питер Пэрэдайз имел обыкновение начинать и заканчивать представление.
– Да, но как сказала бы матушка, не все пьесы отмечены священной миссией являть людям библейские сюжеты. Они не предназначены для того, чтобы веселить или пугать.
– Я бы так не сказал, если вспомнить, как ваши рабочие наблюдали за тем, как вешается Иуда. Мне показалось, они были просто в восторге от постановки. Если и говорить о возвышенном, то это было именно вознесение их духа к самому что ни на есть приподнятому состоянию.
Кутберт довольно усмехнулся на мою шутку о вознесении, потом сказал:
– Но разве это не работа актера – играть, не важно, мечется он по сцене или неподвижен?
– Могу я задать еще вопрос?
Кутберт посмотрел на меня. Томас Поуп все еще разучивал с малышами хороводы и танцы с воображаемыми свечками, воздетыми к садившемуся солнцу. Я заметил, что некоторые мои приятели, в том числе и Лоренс Сэвидж, то и дело бросают в нашу с Кутбертом сторону взгляды. Думаю, вступление в ряды труппы сына хозяина поместья, да к тому же столь молодого, вызывало определенного рода негодование.
– Ты бы сам согласился играть с нами?
– Но ведь я и играю, Николас, хотя, конечно, мне бы и в голову не пришло соревноваться с вами в мастерстве.
– Я имею в виду зарабатывать на жизнь актерским ремеслом.
– А, ясно. Ну да, думаю, согласился бы. Если бы был волен выбирать. Но, увы, этого я лишен. Родиться среди подобной роскоши и знать, что твоим это никогда не будет, – значит родиться в клетке.
– С золотыми прутьями и мраморным настилом.
– Да, с прекрасным видом и так далее. Но все же это клетка. Говорю тебе, Николас, я бы многое отдал, чтобы стать свободным, как вы.
Весьма странно, когда завидуют (особенно если сын аристократа) тому, о чем ты даже не задумываешься. Свобода! Да, мы со свободным сердцем можем беспокоиться о том, где будем жить в следующем месяце, если нынешним нашим обиталищем заправляет какой-нибудь извращенец. И никто не запретит нам полететь в канаву, если публика или владельцы театра дадут нам хорошего пинка!
Ничего из этого я не сказал Кутберту, но зато задал еще один вопрос, крутившийся у меня на языке.
– По-твоему, твой брат Генри тоже несвободен?
И совершил ошибку. По изменившемуся выражению лица собеседника стало ясно, что я перешел какую-то черту. Моментально между нами пробежал холодок.
– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду. – В голосе Кутберта появилась отчужденность, свойственная голосу его отца.
– Да ничего… – Я натянуто улыбнулся. – Я ляпнул глупость.
Вроде бы он принял это за попытку извиниться, но дружеская атмосфера между нами испарилась в прохладном вечернем воздухе. К счастью, репетиция подходила к концу. Томас Поуп как раз завершал действие напутственной речью Пака. Прежде чем все мы разошлись, он подвел итог нашей сегодняшней работе. Как я уже говорил, Поуп обладал даром облекать критику в форму похвалы. Для Кутберта у него тоже нашлось замечание, трезвого, но общего сорта, и я заметил, что мой новый друг (если только он им еще оставался) воспринял совет смиренно, как прилежный ученик.
Слова Кутберта о свободе не выходили у меня из головы, и я думал, действительно ли задел его вопросом о брате, и тут на меня набросился Сэвидж. Впервые я видел его таким рассерженным, скажу, он прямо оправдывал свою фамилию. От злости его широкое невыразительное лицо страшно раскраснелось. Из обрушившейся на меня тирады я узнал, что наша труппа оказалась между двух огней. С одной стороны – кучка бродяг, которые живут в амбаре и ставят безвкусные пьески на библейские сюжеты, пороча тем самым имя актерского искусства. И с другой стороны – с гораздо более худшей, – унизительное соседство отпрыска-выскочки из знати, использующего влиятельность своего отца, чтобы выбить местечко в труппе профессиональных актеров, и позволяющего себе важничать, жеманничать и мямлить, потому что лизоблюды все равно станут ему рукоплескать. И что еще хуже, во сто крат хуже, так это то, что члены этой самой труппы – а подразумевается, что они профессионалы, – расшаркиваются перед этим выскочкой и елейно заверяют его, что он на самом деле великолепный актер.
Я попытался прервать этот поток и возразить, что на самом деле Кутберт Аскрей – "если это его ты имеешь в виду", добавил я язвительно, – способный актер и получил роль вполне заслуженно, и что он не представляет никакой угрозы труппе, и что, насколько я знаю, никому за это ничего не платили, и так далее. Однако Лоренс только распалялся. "Так теперь это Кутберт, да, Николас? Я видел вас на травке любезничающими и хохотавшими, словно мартышки". В ответ я спросил, что же я, по его мнению, должен был сделать. Отвернуться и не разговаривать с ним? Лоренс ответил: "Да, вот что ты должен был сделать, Николас. Пусть мы ничего не можем поделать с тем, что он играет в нашей труппе, потому что его папаша купил это поганое место на свои поганые деньги, но мы свободны не общаться с ним и не подтирать ему зад! Надо держаться подальше от таких типов, как он, вот что я скажу!"
Только впоследствии я понял, что вовсе не Кутберт привел Лоренса в такую ярость, по крайней мере не главным образом. Он не мог спокойно наблюдать, как я и, без сомнений, Томас Поуп, да и другие, общаемся и расхваливаем сына человека, которого, по некоторым причинам, он презирал, – лорда Элкомба.
В течение всех этих свадебных приготовлений Адам Филдинг оставался в поместье, продолжая расследование обстоятельств смерти Робина. Кэйт была при отце, и я не упускал случая перекинуться с нею парой слов или увидеть ее хотя бы издали. Каждый раз, как я встречал ее, мое сердце бешено билось в груди и ладони становились влажными. Если она и была хоть немного взволнована моим присутствием, то никогда не показывала этого. Держала она себя по-прежнему мягко, с легкой насмешкой, оставалась находчивой в беседе и более не просила читать сонетов Милфорда или кого-нибудь еще. Но, несмотря на эту дистанцию между нами, я ловил себя на мысли, что думаю о ней, вернее, ее образ иногда возникал перед моим внутренним взором в течение дня или когда я ворочался от бессонницы на своей койке наверху, под крышей особняка. Я стал предаваться грезам и хандре, пристрастился ко вздохам и если ловил себя на этом, то вздыхал еще более выразительно. Похоже, и аппетит у меня пропал, и спать я стал хуже. Налицо бесспорные признаки влюбленности, которые я с радостью и лелеял. Конечно, я старался мыслить трезво и не позволял воображению разыграться дальше скромных поцелуев.
О Нэлл, оставшейся в Лондоне, я даже не вспоминал, правда учитывал, что она еще до сих пор там.
Самой смелой моей фантазией, касавшейся Кэйт, была идиллия, в которой мы с ней женимся и живем долго и счастливо. Наверно, сам Гименей летал где-нибудь в небесах прямо над Инстед-хаусом (даже если Генри вовсе не горел желанием присоединиться к свите этого славного божества). Я уже дошел до того, что попросил у судьи руки его дочери, – только мысленно, конечно. Но как далеко может завести любовная лихорадка! Интересно, как бы Филдинг взглянул на перспективу заполучить в зятья бедного актера? Без энтузиазма, думаю. Если бы я поднялся хоть немного выше по тому холму, о котором рассказывал Кутберту, если бы был более талантлив и искусен в деле, которым занимался, тогда бы все обстояло совсем иначе. Другими словами, если бы я был совладельцем "Глобуса". Но я едва миновал период, когда был всего лишь учеником. Так что мне пришлось бы очень постараться чем-то угодить или блеснуть умом, чтобы повлиять на Филдинга. Чтобы выглядеть в его глазах достойной партией для Кэйт.
Как вы видите, все эти рассуждения и расчеты совершенно не учитывали ее собственных чувств ко мне. Возможно, из-за моего подспудного страха, что это не более чем обычная учтивость и женское кокетство. А возможно, я помышлял о том, как завоевать расположение ее отца, потому что это казалось делом более легким, чем завоевание расположения самой Кэйт.
Поэтому, когда Филдинг попросил меня присутствовать при формальной беседе с лордом и леди Элкомб, я согласился, хотя и был сбит с толку. Для чего я ему понадобился?
– Потому что, Николас, я ценю ваши глаза и уши в подобных делах. А кроме того, как мировой судья, я могу требовать от вас содействия когда захочу. Но вы ведь первым обнаружили, что с обстоятельствами самоубийства Робина что-то не так. Так что вы заслужили право знать о продвижении расследования и о новых подробностях, если таковые будут.
– Но ведь Робин… Он же был просто местным полоумным, – сказал я, немного удивленный, что его самоубийство может иметь какое-то значение.
– И поэтому обстоятельства его смерти можно оставить невыясненными?
– Нет, нельзя, но… сэр… Адам… насколько все это своевременно?
– Конечно, несвоевременно, равно как и смерть Робина, – ответил Филдинг. – Но надо во всем этом разобраться.
– Мы накануне торжественного празднества, я сомневаюсь, что лорд и леди Элкомб будут счастливы отвечать на ваши вопросы в такой момент.
– Ну, на подобный случай у меня есть мое звание и должность, которые имеют некоторый вес. Ко всему прочему эту пару я знаю уже давно, так что, поверьте, они не откажут потратить на нас полчаса.
Так и вышло. Нас проводили в покои лорда и леди Элкомб, представлявшие собой множество комнат на втором этаже с прекрасным видом из окон. Я еще не привык к размерам апартаментов особняка, в самых меньших из которых моя комнатушка на Дедменз-плэйс могла бы поместиться несколько раз. И никак не мог отойти, к своему удивлению, от того количества света, что лилось сквозь огромные окна. Привыкнув жить в городе, по крайней мере не в самом его процветающем районе, где солнечный свет, кажется, дробится на множество малюсеньких лучиков и вынужден отчаянно пробиваться сквозь смог, прежде чем проникнуть в крохотное окошко, я был ослеплен блеском и открытостью пространства интерьеров особняка.
Перед разговором с Элкомбами Филдинг предупредил меня, что моя задача сводится к тому, чтобы наблюдать и слушать очень внимательно и не раскрывать рта, если меня ни о чем не спросят. Мой юный возраст и актерский талант могут сослужить хорошую службу, добавил он, поскольку, без сомнений, я смогу воспроизвести услышанное гораздо точнее и полнее, чем человек почтенного возраста. От меня требовалось записать как можно больше из услышанного, как только беседа окончится. Я сделал, как хотел судья (все еще лелея надежду завоевать его благосклонность), и разговор, который следует ниже, – это результат моих трудов.
Один из лакеев провел нас к Элкомбам. Те сидели рядом друг с другом и будто приготовились, чтобы с них рисовали портрет: настолько чопорной была их поза. Вытянутое лицо хозяина дома не смягчала ни одна приветливая черточка. Жена была под стать ему, несмотря на всю свою писаную красоту. После того как нам предложили присесть, Филдинг приступил к расспросам.
Филдинг. Позвольте поблагодарить вас за то, что согласились нас принять.
(Элкомб кивает, леди Элкомб чуть улыбается.)
Филдинг. Мастер Ревилл здесь в качестве моего помощника.
Элкомб. Да, мы уже встречались. Мастер Ревилл любезно согласился разъяснить мне истинный смысл "Сна в летнюю ночь" мастера Шекспира.
(Мастер Ревилл отчаянно краснеет и горит желанием прятаться под богатым ковром посреди комнаты.)
Филдинг. Могу ли я напомнить вам, милорд, что мое присутствие здесь вызвано вашим желанием разобраться в деле, связанном со смертью того, кого здесь называли Робином.
Элкомб. Вы что-нибудь обнаружили, сэр? Этого достаточно для того, чтобы пресечь гуляющие по поместью слухи и басни? Хм?…
Филдинг. С вашего позволения, я должен исполнить некоторые надлежащие процедуры, чтобы достичь подобного результата. Первым делом я бы хотел прояснить ряд вопросов о личности умершего.
Элкомб. Я расскажу все, что в моих силах.
Филдинг. Кем был Робин?
Леди Элкомб. Просто бездомным сумасшедшим.
Филдинг. Я имел в виду, моя госпожа, откуда он был родом. Ведь не в лесу же он родился, не гак ли? Мастер Ревилл говорит, что Робин прежде был кем-то… другим.
Леди Элкомб. Тогда почему бы мастеру Ревиллу не ответить на ваш вопрос, если он столько знает.
(Она бросает на меня столь ледяной взгляд, что мне хочется не только залезть под ковер, а просто провалиться на месте. Однако ее супруг делает успокаивающий жест в ее сторону.)
Элкомб. В какой-то степени я могу удовлетворить ваше любопытство, сэр.
Филдинг. Не простое любопытство, милорд. Я говорю он имени закона. Человек наложил на себя руки, и я обязан выяснить почему.
Элкомб. Да будет так. Робин был сыном одной женщины, жившей в поместье во времена моего отца. Она была слаба умом. И едва ли понимала, кто она такая. Ей позволяли жить здесь из сострадания.