- Да никто не проходил - только лекарь да эта горничная, - раздраженно отмахнулся Пэдди. - Я все глаза проглядел, пока ждал, не подвернется ли шанс, но все без пользы! Дом, куда шел лекарь, весь освещен, двери то открываются, то закрываются - попробуй мимо проберись! Да еще девчонка эта со своим хахалем! Никого я больше не видел, жизнью клянусь! Так и передайте мистеру Монку. Кто бы там ни прикончил эту женщину, он уже наверняка был у нее в доме. Желаю вам удачи, а я больше ничем помочь не могу. Теперь купите рыбу, заплатите вдвое - и уходите поскорее. Из-за вас просто невозможно торговать!
Ивэн взял треску и выложил за нее целых три шиллинга. Знакомство с Китайцем Пэдди следовало при случае продолжить.
"Наверняка был у нее в доме…" - эти слова неумолимо звенели в голове Ивэна. Конечно, он мог бы разыскать еще и горничную, и если она все подтвердит, то Китаец Пэдди прав - Октавию Хэслетт убил кто-то, живущий с ней под одной крышей. Не было никакого грабителя, была попытка замести следы, инсценировав ограбление.
Ивэн протолкался сквозь толпу и, миновав лотки и телеги, вышел на улицу.
Он представлял себе лицо Монка, когда тот об этом услышит. И еще лицо Ранкорна… История принимала неожиданный и весьма скверный оборот.
Глава 2
Разведя огонь, Эстер Лэттерли выпрямилась и оглядела длинную тесную палату лазарета. Узкие койки, отделенные одна от другой всего несколькими футами, стояли вдоль стен сумрачного помещения с высокими, потемневшими от дыма потолками и грязными окнами. На койках под серыми одеялами лежали взрослые и дети, одолеваемые отчаянием и самыми различными недугами.
Слава богу, хоть угля хватало, и в помещении было довольно тепло. Правда, пыль и легкая зола покрывали все тонким слоем. Женщины, чьи постели располагались у самой печки, жаловались на духоту; бинты у них мгновенно становились черными, и Эстер без конца приходилось протирать стол, стоящий посередине комнаты, и несколько стульев, на которые изредка присаживались и отдыхали идущие на поправку пациенты. Этим больничным покоем заведовал доктор Померой, хирург. Иными словами, все здешние обитатели либо ждали операции, либо восстанавливали силы в послеоперационный период. Однако в большинстве случаев они умирали от гангрены или от горячки.
В дальнем конце палаты снова заплакал ребенок. Ему было всего пять лет, и он очень страдал от воспаления плечевого сустава. Он поступил в лазарет еще три месяца назад, и каждый раз, когда его забирали в операционную, трясся, стучал зубами, а личико его от страха становилось совсем белым. Потом, просидев в приемной около двух часов, он слышал, что оперировать его сегодня не будут, и вновь возвращался в палату.
К ярости Эстер, доктор Померой ни разу не удосужился объяснить ни мальчику, ни ей самой, почему так происходит. Впрочем, доктор Померой относился к сиделкам ничуть не хуже большинства своих коллег-врачей; женщины в медицине, по общему мнению, были способны выполнять лишь физическую работу: мыть, протирать, чистить, менять повязки, а также стирать и скатывать бинты. Старшие медицинские сестры должны были к тому же поддерживать дисциплину и следить за нравственностью среди пациентов, достаточно окрепших, чтобы представлять угрозу для местного шаткого порядка.
Эстер оправила юбку и одернула передник - скорее по привычке, нежели по необходимости, - и поспешила к больному ребенку. Она прекрасно сознавала, что не в силах облегчить его боль, но могла хотя бы взять мальчонку на руки, приласкать, успокоить.
Мальчик свернулся на койке и тихо плакал, уткнувшись лицом в подушку и стараясь не шевелить больным плечом. Это был плач отчаяния и безнадежности, он уже ни во что не верил - просто не мог выносить мучения молча.
Эстер присела на краешек койки и осторожно, чтобы не причинить боли, взяла мальчика на руки. Он так исхудал, что ей это не составило труда. Прижав его голову к своей щеке, она стала приглаживать мальчику волосы. Эти ласки не имели ничего общего с тем, что она привыкла считать своей профессией. Бывшая сестра милосердия, прошедшая Крымскую войну, Эстер и раньше имела дело с ужасными ранами и экстренными операциями, выхаживала людей, умирающих от холеры, тифа и гангрены. Она вернулась домой подобно многим другим крымским сестрам с надеждой изменить старые порядки в английских больницах. Однако задача оказалась куда труднее, чем ей это представлялось. Даже получить место в лазарете было непросто, что уж там говорить о каких-то реформах!
Конечно, Флоренс Найтингейл была национальной героиней. Пресса посвящала ей цветистые фразы, публика обожала ее. Мисс Найтингейл была единственной, кто стяжал славу в этой плачевной кампании. В памяти людской еще были свежи рассказы о горячей, безумной атаке Легкой бригады на жерла русских пушек; редкая семья потомственных военных не понесла потерю в последовавшей затем бойне. Эстер сама присутствовала при этом и беспомощно следила за битвой с холма. До сих пор вспоминался ей лорд Реглан, подчеркнуто прямо сидящий в седле с таким видом, словно он выехал на прогулку в какой-нибудь английский парк. В самом деле, он и сам потом признался, что в эти мгновения думал о своей жене, оставшейся дома. Едва ли это было тогда уместно, ибо именно в те минуты он отдал самоубийственный приказ, о котором столько спорили впоследствии. Лорд Реглан сказал одно; лейтенант Нолан передал лордам Лукану и Кардигану нечто иное. Нолан был разорван на куски русским ядром, когда, размахивая саблей и крича, скакал к лорду Кардигану. Возможно, он всего лишь хотел сообщить, что перед ними готовые к обороне батареи, а не оставленные врагом позиции, как предполагалось ранее. Теперь этого уже никто не узнает.
В итоге сотни убитых и искалеченных; цвет британской кавалерии обратился под Балаклавой в кровавое месиво тел. Храбрость и самоотверженность солдат вошли в историю; с военной же точки зрения атака была бессмысленна.
И еще была тонкая красная линия на речке Альме, когда уже Тяжелая бригада, действительно выглядевшая издалека как неровная цепь алых мундиров, держалась до последнего. Стоило одному человеку упасть, как его место занимал товарищ, и строй стоял насмерть. Сам факт их героизма стал легендой, подпитывая бесконечные истории о мужестве на полях сражений, но кто, кроме скорбящих родственников и друзей, вспомнит лица убитых и искалеченных в той битве!
Эстер крепче обняла больного ребенка. Он уже не плакал, и она тоже почувствовала себя спокойней. Ее приводила в ярость сама мысль об этой бездарной неподготовленной кампании. Условия в крымском полевом госпитале были ужасны, и Эстер порой казалось, что если ей не изменит здравый смысл и чувство юмора, то по возвращении на родину каждая мелочь будет вселять в нее покой и уверенность. По крайней мере в Англии нет ни телег, нагруженных ранеными, ни свирепствующих эпидемий, ни людей с обмороженными ногами, подлежащими немедленной ампутации, ни замерзших насмерть, как это часто случалось на высотах под Севастополем. Пусть грязные английские больницы кишат вшами и клопами, зато там нет полчищ крыс, карабкающихся по стенам и падающих с отвратительным шлепком, как гнилые фрукты, на пол барака и на тела раненых. Этот кошмар до сих пор преследовал Эстер во сне. И уж конечно, в английских лазаретах не растекаются по полу лужи крови и экскрементов. А крысы если и встречаются, то не тысячами!
Все эти ужасы не сломили Эстер, как не сломили они многих других женщин, отправившихся с мисс Найтингейл сестрами милосердия в Крым. Зато теперь Эстер Лэттерли чувствовала, что силы ее на исходе. Она ощущала полную беспомощность перед лицом заскорузлых английских традиций и косностью начальства, считающего любую инициативу непристойностью и посягательством на устоявшийся порядок. А уж если инициатива исходила от женщины, то это рассматривалось как нечто абсолютно противоестественное.
Королева могла оказывать почести Флоренс Найтингейл, но медицинские учреждения отнюдь не приветствовали молодых женщин, мечтающих о реформах, и Эстер быстро в этом убедилась, встретив повсюду тупое и яростное сопротивление.
Видеть это было тем более мучительно, что хирургия в последнее время сделала гигантский шаг вперед. Вот уже десять лет, как в Америке успешно применяли анестезию. Чудесное открытие! Теперь стало возможно то, о чем до сих пор и мечтать не приходилось. Разумеется, блестящий хирург мог и раньше ампутировать конечность: от него требовалось рассечь плоть, артерии и мышцы, распилить кость, прижечь культю и зашить в течение сорока или пятидесяти секунд. Роберт Листон, самый проворный из них, был способен всего за двадцать восемь секунд ампутировать ногу, сгоряча отмахнув заодно пару пальцев у ассистента и фалду фрака у приглашенного на операцию восторженного зрителя.
Но боль, которую приходилось испытать при этом пациенту, была невыносима. К тому же за операции внутренних органов не брался никто: в мире не нашлось бы веревки, которая удержала бы оперируемого на столе в неподвижном состоянии, давая возможность хирургу работать ножом с должной точностью. Хирургия вообще не считалась уважаемым занятием. Фактически хирурги приравнивались к цирюльникам; и в тех и в других ценились, скорее, быстрота и твердость рук, нежели глубина познаний.
Теперь же, после внедрения анестезии, становились возможными не только ампутация раненой или обмороженной конечности, но и такие сложнейшие операции, как удаление пораженного внутреннего органа. Можно было, например, спасти этого мальчика, уже засыпающего на руках Эстер. Лицо его горело, он свернулся калачиком и притих.
Эстер еще продолжала его укачивать, когда в палату вошел доктор Померой - невысокий, рыжеватый, с аккуратно подстриженной бородкой. Он явно собирался кого-то оперировать: на нем были старые темные брюки - все в пятнах запекшейся крови, сорочка с разорванным воротом и привычный старый жилет, также весь перепачканный. Впрочем, в таком виде работали все хирурги - какой смысл портить хорошую одежду!
- Доброе утро, доктор Померой, - быстро сказала Эстер. Ей нужно было обратить на себя внимание хирурга, поскольку она не теряла надежды убедить его прооперировать мальчика на этой неделе, а еще лучше - немедленно. Эстер знала, что шансы на успех весьма средние - сорок процентов больных гибли вследствие занесенной в ходе операции инфекции. Но иного выхода не было - мальчик чувствовал себя все хуже и слабел день ото дня. Эстер заставляла себя быть вежливой, даже почтительной, но давалось ей это с трудом. Она понимала, что доктор Померой весьма искусный хирург, но как человек он был ей неприятен.
- Доброе утро, мисс… э… - Он сделал вид, что удивлен ее присутствием в палате, хотя Эстер работала здесь уже никак не меньше месяца и неоднократно беседовала с доктором Помероем на повышенных тонах. Вряд ли он забыл эти стычки. Просто он не одобрял, когда медсестры первыми заговаривали с врачом. Каждый раз, сталкиваясь со столь вопиющим нарушением субординации, он бывал недоволен.
- Лэттерли, - подсказала она и едва удержалась, чтобы не добавить: "Я не меняла фамилию со вчерашнего дня, да и вообще ни разу не меняла".
Фраза уже вертелась на кончике языка, но судьба ребенка была для Эстер важнее собственного самолюбия.
- Да, мисс Лэттерли, что у вас? - Произнося слова, хирург смотрел не на нее, а на койку напротив, где с беспомощно открытым ртом лежала на спине немощная старуха.
- У Джона Эйрдри продолжаются боли, и состояние его не улучшилось, - как можно вежливее проговорила она, стараясь придать голосу больше мягкости. Неосознанно она прижала ребенка к груди. - Мне кажется, его еще можно спасти, если прооперировать в ближайшее время.
- Джон Эйрдри? - Доктор Померой взглянул на Эстер и нахмурился.
- Ребенок, - произнесла она сквозь зубы. - У него воспален плечевой сустав. Вы должны вырезать опухоль.
- В самом деле? - холодно переспросил хирург. - А где вы получали ваш медицинский диплом, мисс Лэттерли? Вам никто не давал права что-либо мне советовать. И я не раз уже напоминал вам об этом.
- Диплом я получила в Крыму, сэр, - немедленно отозвалась она, не опуская глаз.
- Ах вот как? - Он засунул руки в карманы. - И часто вам приходилось иметь дело с детьми, у которых воспален плечевой сустав, мисс Лэттерли? Я знаю, это была нелегкая кампания, но неужели нашей стране пришлось настолько туго, что в армию призывали пятилеток! - Он улыбнулся - тонко и самодовольно. Затем решил добавить еще одну колкость: - Но если дело обстояло так плохо, что уже и женщинам пришлось изучать медицину, то Англия переживала поистине трудные времена.
- Полагаю, вас здесь часто вводили в заблуждение, - парировала она, вспомнив восторженную и слащавую ложь, которую печатали о Крымской войне все газеты - с тем чтобы спасти авторитет правительства и генералитета. - Но нашу помощь там ценили высоко, да и здесь тоже, если помните. - Эстер намекала на почести, оказанные Флоренс Найтингейл, и они оба прекрасно это поняли. Незачем было даже называть имя.
Доктор Померой моргнул. Ему не нравились восторги и шумиха, которыми окружили эту женщину простолюдины в мундирах, очевидно не видевшие никого более достойного. Медицина держится на высоком мастерстве и знаниях, а не на случайно приобретенном опыте.
- Тем не менее, мисс Лэттерли, мисс Найтингейл и ее помощницы, включая вас, были не более чем дилетантками. Ими вы и останетесь. В стране нет и, похоже, не будет ни единой медицинской школы, которая принимала бы женщин. Боже правый! Лучшие университеты до сих пор не принимают даже людей иного вероисповедания! Что уж там говорить о женщинах! Да и кто, скажите мне, позволил бы им практиковать? Вы бы лучше приступили к своим непосредственным обязанностям! А свое мнение будьте любезны держать при себе! Сделайте перевязку миссис Уорбертон… - Лицо его сморщилось от гнева, поскольку Эстер не двинулась с места. - И положите наконец этого ребенка! Если вам нравится нянчить детей, выходите замуж и заведите своих, а не сидите здесь, как кормилица. Принесите чистые бинты, чтобы я мог осмотреть миссис Уорбертон. И захватите немного льда. Кажется, у нее жар.
Эстер оцепенела от бешенства и беспомощности. Хирург обращался к ней свысока, не скрывая презрения. Конечно, можно высказать этому человеку в глаза все, что она думает и о нем, и о его самомнении, но тогда они стали бы навсегда злейшими врагами. И возможно, он назло ей откажется оперировать Джона Эйрдри.
Усилием воли Эстер подавила раздражение, и достойный ответ так и остался при ней.
- Когда вы собираетесь оперировать мальчика? - спросила она вместо этого, глядя хирургу в глаза.
Он слегка покраснел. Что-то в глазах сестры приводило его в замешательство.
- Я еще утром решил, что прооперирую его сегодня, мисс Лэттерли. Так что ваши советы несколько запоздали, - солгал он, но Эстер даже виду не подала, что раскусила его.
- Уверена, вы, как всегда, приняли верное решение, - подыграла она ему.
- Ну так чего же вы ждете? - осведомился Померой, вынимая руки из карманов. - Положите ребенка на место и займитесь наконец делом! Вы что, не знаете, как менять повязку? Вашего умения наверняка хватит для такой задачи. - Голос его вновь зазвучал язвительно - хирург брал реванш. - Бинты - в шкафу, в том конце палаты, а ключ, вне всякого сомнения, находится у вас.
От ярости Эстер не сразу смогла ответить. Она молча положила ребенка на койку и выпрямилась.
- Разве ключ не висит у вас на поясе? - продолжал ехидничать Померой.
Размахивая связкой ключей и не без умысла задев ими фалды несносного начальника. Эстер стремительным шагом двинулась в дальний конец палаты - за бинтами.
Сегодня она дежурила с самого утра и уже к четырем часам пополудни почувствовала себя морально опустошенной, да и физическое состояние оставляло желать лучшего. Ломило спину, ноги почти не гнулись в коленях, ступни болели, обувь казалась тесной; шпильки в прическе так и норовили впиться в голову. У нее не было никакого настроения продолжать затянувшийся спор с начальством относительно того, каких именно женщин следует принимать на работу в лазарет. Эстер, в частности, хотела бы, чтобы уход за больными стал уважаемой и достойно оплачиваемой профессией, привлекающей умных и культурных женщин. А миссис Стенсфилд - старшая сестра - выросла среди женщин грубых и исполнительных, умеющих только чистить, мыть, разводить огонь и приносить уголь, стирать, убирать мусор и готовить бинты для перевязок. Такие, как она, должны были ко всему прочему еще и поддерживать дисциплину. В отличие от Эстер, миссис Стенсфилд не имела ни малейшего желания изучать медицину, самостоятельно, в случае отсутствия хирурга, давать больным лекарства и делать перевязку, не говоря уже о том, чтобы помогать оперировать. Сестер милосердия, вернувшихся из Крыма, она считала зазнавшимися молодыми выскочками, а их взгляды - вредными, причем мнения своего она даже не скрывала.
Но этим вечером Эстер просто пожелала ей всего доброго и вышла, оставив миссис Стенсфилд в некотором недоумении: та как раз собиралась прочесть подчиненной целую лекцию о нравственном и служебном долге - и вот, надо же, не удалось. Какая досада! Придется прочесть ее завтра.
До дома с меблированными комнатами, где поселилась Эстер, было рукой подать. Прежде она жила вместе со своим братом Чарльзом и его женой Имогеной, но в связи с финансовым крахом семьи и смертью родителей было бы просто нечестно взваливать на плечи Чарльза еще и сестрицу, вернувшуюся из Крыма, чтобы поддержать родственников в скорбный час утраты. После того как закончилось следствие по делу Грея, Эстер с помощью леди Калландры Дэвьет получила место в лечебнице, позволившее ей самостоятельно зарабатывать себе на жизнь и попытаться реализовать свои таланты администратора и медицинской сестры.
В Крыму Эстер часто встречалась с Аланом Расселлом, военным корреспондентом, и, когда тот умер в госпитале, именно она разослала его последний очерк в лондонские газеты. Позже, пользуясь тем, что весть о его смерти затерялась среди тысяч подобных трагических вестей. Эстер стала посылать в газеты сообщения от имени ушедшего друга, и, к ее радости, они были опубликованы. Теперь, вернувшись в Англию, она уже не могла использовать имя Алана, но продолжала публиковать материалы в газетах, подписываясь просто: соратница мисс Найтингейл. Приносило это занятие от силы несколько шиллингов, однако дело тут было не столько в деньгах, сколько в возможности ознакомить людей со своими взглядами, внушить им мысль о необходимости реформ.
Когда Эстер добралась домой, ее хозяйка, худая работящая женщина, обремененная множеством детишек и больным мужем, радостно сообщила, что в гостиной мисс Лэттерли ожидает некая дама.
- Дама? - У Эстер уже не было сил обрадоваться кому бы то ни было, даже милой Имогене, о которой она прежде всего и подумала. - И кто же это, миссис Хорн?
- Какая-то миссис Дэвьет, - пожала плечами хозяйка. Она была слишком занята, чтобы интересоваться чужими посетителями. - Эта дама сказала, что дождется вашего прихода.
- Благодарю вас.
Эстер ощутила внезапный душевный подъем. Она любила леди Калландру Дэвьет, пожалуй, больше всех своих знакомых. Кстати, пренебрежение к титулу было весьма характерно для ее подруги и наставницы. Редкое качество!