Она провела троицу – Тома д'Апше, здешнего завсегдатая, шевалье, которого маркиз представил ей, а также их экзотического спутника – в комнату с красными стенами, увешанную гравюрами легкомысленного содержания и освещенную многочисленными свечами, словно небесный свод. Это была гостиная? Грегуар усилием воли напряг свою память, но смог вспомнить только одно: вокруг них были девушки – не меньше двадцати! Они сидели на диванах и за столиками, любезничая с подвыпившими клиентами; некоторые из них в развязных позах полулежали в креслах среди множества подушечек, окутанные воздушным облаком кружев и гипюра, которое при малейшем движении открывало наиболее пикантные части их тела.
Они прошли через гостиную прямо к женщине, в одиночестве сидевшей за круглым столиком на одной ножке. На ней было черное платье с желтой отделкой. Ее полуобнаженная грудь волнующе поднималась при каждом вдохе. Мадам, играя веером, сделала довольно грациозный реверанс (на какой-то миг показалось, что она вот-вот потеряет равновесие из-за своей огромной груди) и представила его женщине в черно-желтом платье. Грегуар вспомнил, как рука его новой знакомой упала на пачку гадальных карт и она подняла на него глаза. Ее красивое лицо обрамляли локоны иссиня-черных волос, заколотых фиолетовой шпилькой.
– Я дорого стою, Грегуар де Фронсак. – В ее голосе, немного суровом, но в то же время удивленном и, несомненно, волнующем, теплом и терпком, явно слышался итальянский акцент.
Когда он спросил, откуда ей известно его имя, женщина, усмехнувшись, заметила, что "отсюда" Жеводан кажется совсем маленьким… Он что-то пробормотал о содержимом своего кошелька, но она ответила, что речь идет совсем не о деньгах… Затем она перевернула карту из колоды, которая была приготовлена для гадания, и Грегуар увидел, что это червовая десятка. Покачав головой, женщина поднялась и произнесла что-то по-итальянски. Не зная этого языка и не поняв, что она сказала, он послушно пошел за ней…
А затем…
– Что ты дала мне выпить, Сильвия? – спросил Грегуар и застонал, опуская веки, чтобы не видеть мелькающих перед глазами красных пятен и облегчить боль, от которой раскалывалась голова. – У меня такое ощущение, будто я только что вынырнул из бурлящего океана питрепита…
Не поднимая век, он почувствовал, как она перевернулась на кровати, скрип которой был похож на мышиный писк. Потом он услышал шуршание шелка – женщина поднялась. Когда Грегуар понял, что лежит под одеялом совершенно обнаженный, он начал вспоминать новые подробности. Но если представить все, что было…
Откуда-то послышался приглушенный смех и звуки клавесина. Его ноздри защекотал запах специй.
С легкой укоризной в голосе Сильвия сказала:
– Зачем же обвинять меня, шевалье? Чтобы напоить тебя, моя помощь не понадобилась. Во всяком случае, переступив порог этой комнаты, ты уже был немного пьян. Да и маленький маркиз Тома выглядел не лучше… Из какого языка происходит это слово, шевалье? Питрепии…
– Питрепит, – вяло поправил Грегуар, силясь вспомнить все, что с ним произошло, и постараться не перепутать детали. – Из языка Нового Света. Это название адского напитка, который там изготавливают и пьют. Огненная вода…
– Именно оттуда ты привез своего молчаливого спутника?
Грегуар открыл глаза и приподнялся на локте.
– На улице ночь?
– Уже рассвело, и пошел снег, – ответила Сильвия.
Она стояла возле окна и смотрела на улицу, наклонившись, чтобы лучше видеть сквозь толстые ромбовидные ячейки решетки. Сорочка из черного кружева сползла с ее обнаженных плеч, задержавшись на бедрах, чуть ниже того места, куда доставали ее густые распущенные волосы. Кроме этого легкого одеяния, на ней ничего не было, за исключением разве что черных шелковых чулок, красные атласные подвязки которых свисали вдоль ее длинных ног. у нее были круглые упругие ягодицы, под каждой из которых он заметил маленькую складочку, отделявшую их от бедер, плавно переходящих в голени. Грегуар скривился и опустил веки, но уже в следующее мгновение открыл глаза. Вокруг него все плясало. Он почувствовал, как в нем снова просыпается желание, а тело начинает гореть.
– Долго ли я… спал?
Сильвия обернулась и с удивлением посмотрела на него. Некоторое время она оставалась в том же положении – опершись двумя руками на подоконник, – чтобы позволить ему любоваться легкой выпуклостью ее живота, черным треугольником под ним и тяжелыми, идеально круглыми грудями с коричневыми сосками, просвечивающимися под кружевной сорочкой. Она подошла к кровати.
– Очевидно, нет, amove mio. Не более получаса.
Он заметил, что на ней кроме сорочки были открытые туфли из черной кожи на каблуках.
Подойдя к кровати, женщина окинула взглядом смятые простыни и равнодушно произнесла:
– Тебе пора возвращаться домой.
Она села на кровать и стала водить по простыне рукой, теребя ее беспокойными пальцами. Грегуар вздохнул. Он накрыл ладонями ее груди и, притянув Сильвию к себе, поцеловал их. На мгновение она прижалась к мужчине, но затем резко отстранилась.
– Это была идея маркиза? – грубо спросила она. Ее голос звучал довольно жестко.
– Какая идея?
– Прийти сюда.
– Во всяком случае, не моя. Я не знал об этом доме, кстати, самом лучшем и гостеприимном из всех в окрестностях Менда. А потому это наверняка идея Тома, – сказал Грегуар. – Тем более этого не мог предложить мой спутник, поскольку, как ты уже заметила, он не говорит. Хотя… Бог свидетель, сегодня он много говорил. – И, вспомнив один из вопросов, который задала ему Сильвия по поводу Мани, он добавил: – Да, Мани приехал сюда из Нового Света, он последовал за мной во Францию и, боюсь, сделал это на свою беду…
– Ты имеешь в виду этот вечер… тотемов? Я правильно говорю? В замке Моранжьяс?
– О Боже! Это тебе Тома рассказал?
Она легла, забралась под одеяло и свернулась возле него калачиком.
– Это ты, шевалье, – сказала она. – Но, честно говоря, я не совсем, поняла правила игры. Мне лишь стало ясно, что тебя это очень рассердило, а потому маркиз поспешил покинуть этот "отвратительный вечер" – так, по крайней мере, ты говорил, вспоминая о нем.
– Храбрый Тома, – усмехнулся Грегуар и театрально вздохнул.
Тихим монотонным голосом, как будто боясь разбить нежный кристальный кокон, свитый из смеха, доносившегося из соседних комнат, и поскрипывания оконной рамы, он вкратце рассказал Сильвии об этом "отвратительном вечере".
С самого начала все приняло какой-то вульгарный оборот, когда, поужинав, гости разошлись отдыхать, и граф, хозяин вечера, с ленивой заносчивостью проронил фразу:
– И все же, шевалье, как вы могли смешать свою кровь с кровью этого дикаря?
Грегуар сразу почувствовал, что этот вопрос не предвещает ничего хорошего.
Он задействовал все свои навыки, касающиеся хороших манер, чтобы оставаться на грани того, что называется вежливостью. Чувствуя на себе пристальный взгляд Мани, который, конечно же, все слышал и понимал (граф, разумеется, об этом не догадывался), он попытался объяснить, что нельзя считать дикарем человека, который разделил с тобой горе, опасность и трудности. Стараясь оставаться спокойным и предельно тактичным, Грегуар рассказал, как Мани спас ему жизнь, когда вынес его на своей спине из-под огня англичан во время битвы в Труа-Ривьер. Интендант Лаффонт, находившийся на другом конце стола, усмехнулся и с дерзким видом произнес:
– Ради бога, вы можете думать что хотите, но для меня эти грязные животные остаются просто каннибалами!
Вот тут шевалье де Фронсак вынужден был продемонстрировать свое мастерство: спрятав лицо за бокалом вина, он осушил его одним глотком, а затем швырнул в красное лицо Лаффонта так, что ни одна капля не попала на графа. Тот, растерявшись, поднял его с комичным выражением на лице и, глупо улыбаясь, спросил:
– А может ли он производить потомство от женщин нашей расы?
Мани ответил на этот вопрос сам, причем на языке тех, кто над ним насмехался. Он сказал, что если свечу задуть, то все женщины становятся одинакового цвета. После этого последовал оживленный разговор о расах, во время которого Грегуар, шевалье и натуралист, ссылался на самого Вольтера… Аббат Сардис, молчавший все время, пока граф не спросил его мнение как священнослужителя, поддержал Грегуара, заметив, что, очевидно, "кровный брат шевалье – тварь Божья, как и все мы", а затем вдруг поинтересовался:
– Вы его крестили?
Грегуар в это время допивал свой третий или четвертый бокал.
– Он меня об этом не просил, – просто ответил он.
Госпожа графиня, посмеиваясь и желая напомнить всем, что она еще здесь, тоже высказалась по поводу ответа Грегуара и его неслыханной дерзости, на что, впрочем, никто не обратил внимания.
– У Мани собственные верования, – продолжал Грегуар, – и в некотором смысле он сам является кем-то вроде… кем-то вроде аббата, как вы, святой отец.
Граф де Моранжьяс тут же воскликнул, что если у индейцев действительно были аббаты, то неудивительно, что они проиграли. Шумно поддержав его, гости засмеялись, за исключением графини, которая посмотрела на своего супруга с печальной укоризной. Когда же Грегуар ответил на вопрос священника о том, каковы верования индейцев, в воздухе повеяло мистикой и шаманством.
– Могикане, как и другие индейцы, – со всей серьезностью пояснил Грегуар, – верят, что каждый человек может заслужить, чтобы его оберегал дух какого-либо животного, которого он должен чтить и который, таким образом, является для него табу. Это называется тотемом.
Граф де Моранжьяс заметил, что все это очень забавно, но он, к сожалению, ничего не понял.
Возможно, если бы Жан-Франсуа, сидевший на противоположном конце стола, не ухмылялся с такой откровенной наглостью и не бросал на шевалье взгляды, в которых читалась явная ирония, едва прикрытая вежливостью, Грегуар отказался бы от своей затеи. Но молодой граф посматривал точно так же и на Марианну, а та, в свою очередь, улыбалась так натянуто и неестественно, что Грегуар в пылу спора воспринял это как несогласие с его мнением. Если бы всего этого не было или, по крайней мере, если бы остальные гости не демонстрировали свою насмешку так открыто, скорее всего, Грегуар не попросил бы Мани устроить демонстрацию, первым объектом которой стал граф, а далее – все присутствующие, оставшиеся сидеть за столом. Несмотря на протесты испугавшейся графини, которая заявила, что "от всей этой магии у нее мурашки идут по коже", Грегуар решил идти до конца и попросил Мани сделать это. А тот исполнил его просьбу – с серьезным и невозмутимым видом, с легким блеском в глазах. Навряд ли кто-нибудь заметил, с каким чувством юмора он относился ко всей этой ситуации. И лишь Грегуар знал, чем может закончиться вечер, начни могиканин выражать свои эмоции.
В наступившей тишине, подчеркивающей торжественность момента, графу сообщили, что его тотемом является олень карибу, и объяснили, что это за животное, сравнив его с обычным оленем. Граф, казалось, был счастлив и спросил у жены, не причастна ли она к тому, что его сравнили с рогатым животным… Но она, похоже, не поняла намека. Тотемом Тома д'Апше назвали змею, и, когда вокруг послышался укоризненный шепоток, его утешили тем, что для индейцев змея является олицетворением мудрости. Интендант Лаффонт, облизывая свои жирные пальцы, узнал, что его тотемом является свинья, и по рядам слуг прокатился громкий смех, перекинувшись на гостей. Но тот, хоть и пожелтел от обиды, выглядел весьма заинтересованным.
Граф хотел узнать о тотеме своей жены, но она отказывалась. Он настаивал, и графиня стала сопротивляться. Тогда все, начиная от развеселившихся слуг и заканчивая гостями, упрашивающими ее согласиться, покатились со смеху. Граф все не успокаивался и попросил рассказать о Сардисе. Аббат, услышав свое имя, уронил бокал, вышел из-за стола, поднял вверх руку со сложенными пальцами и, сверкая перстнями, совершил крестное знамение. И только Жан-Франсуа решил положить конец беспорядку. Он резко поднялся и, подойдя к Мани, с невозмутимым видом попросил "консультацию". Протянув индейцу свою единственную руку ладонью вверх, как цыганке, гадающей по линиям на руках, молодой граф спросил:
– А кто я, аббат-могиканин? Может быть, наполовину лев, наполовину орел? Какое животное меня охраняет? Ты молчишь? Я что, не имею права знать свой тотем, как все остальные? Давай, дикарь, назови меня ящерицей, и, может быть, у меня заново отрастет рука…
Так как Мани молчал и больше уже не веселился, скрывая свои истинные чувства под застывшей на лице маской, Жан-Франсуа разразился хохотом. Все напряженно молчали. Он поднял бокал, повернулся к Мани и залпом выпил. Затем он приказал, чтобы ему снова налили вина…
* * *
– О Боже! – пробормотал Грегуар, медленно открывая глаза и вдыхая аромат волос Сильвии. – Я совершенно не помню, что было дальше. Кажется, он снова поднял бокал, но уже не в сторону Мани, а скорее обращаясь ко мне. В ответ я наполнил свой бокал. Мы с ним выпили, затем опустошили еще несколько бокалов. Помнится, Марианна подошла к брату и попыталась его увести, но он не дал ей этого сделать. Тогда она ушла…
– Бедный шевалье… – сочувственно произнесла Сильвия.
Она повернулась и, наклонившись к нему, кончиком языка стала исследовать его глаза, скулы, щеки и нос. Ее грудь нежно касалась груди Грегуара.
– Что случилось дальше с этим проклятым одноруким, я не помню… – пробормотал Грегуар. – То ли он свалился под стол раньше меня, то ли ушел… И я никак не могу восстановить в памяти этот момент… Тома сказал, что он обо всем позаботится, и привез меня сюда, в этот дом. Моя лошадь?… Мы приехали сюда на извозчике. Мои рисунки…
– Все здесь, – заверила его Сильвия.
Он приподнялся, чтобы самому посмотреть, но женщина взяла со своего столика открытую папку, показала ему и заставила его снова лечь. Грегуар не сопротивлялся.
– Ты нарисуешь и мой портрет тоже? – спросила она, ласково улыбаясь, но с упрямым выражением в глазах.
– Если будешь хорошо себя вести, – пообещал Грегуар.
Он обнял ее и попытался поцеловать в губы, однако Сильвия вздохнула и отвернулась. Но уже через мгновение женщина, весело улыбнувшись, прижалась к нему всем телом.
– Что ж, моя прекрасная итальянка… – начал Грегуар, но не успел закончить.
Его прервали крики, внезапно раздавшиеся в коридоре за дверью: там кто-то бился, и сопротивлялся, и звал его.
* * *
Вершины Муше побелели в считанные минуты, а затем их накрыла ночь и туман. Снег пошел такой сильный, каким он может быть только в Жеводане. Это произошло неожиданно, в полной тишине, в потоках ветра, прилетевшего ночью с севера под самый конец осени, когда еще можно было наблюдать кроваво-красные сумерки и по-летнему яркое солнце.
Крестьянские дети, брат и сестра, гнали грязно-белых коз, которые тяжело и коротко блеяли. Животные явно нервничали, и дети тоже, но неожиданный холод подгонял их на застывшей дороге, и они шли вперед, поскальзываясь без конца в своих деревянных башмаках. Некоторое время они весело улыбались и ловили на ходу снежные хлопья, испытывая при этом восторг, который обычно бывает у детей при виде первого снега. Казалось, они напрочь забыли слова своего отца, предупреждавшего их об осторожности и диких зверях. Но вот изморозь окутала горы, и козы, сбившись в кучу, начали громко блеять, а собака беспокойно забегала вокруг детей, бросая на них вопросительные взгляды и ожидая их приказа.
Подлесок сменился кустарником, плотно растущим по краю склона. Между кустами ветер поднимал снежный вихрь, который взлетал, подобно пламени.
Деревня уже недалеко, уверенно говорил Луи, когда сестренка с тревогой смотрела на него. Но самой ей казалось, что деревня находится на другом краю света, а все вокруг превратилось в сплошное месиво из серых клочьев ночи, в которой слышно лишь блеяние их встревоженных коз.
Вдруг что-то промелькнуло в темноте, задев ветви кустарника и молодой поросли граба с оставшимися на ней листьями, похожими на сухую пожелтевшую бумагу, и скрылось в орешнике, окутанном белесой мглой.
Собака зарычала, ощерилась, вздыбив шерсть, а потом, жалобно тявкнув и поджав хвост, побежала догонять стадо, которое медленно брело по краю склона.
Луи почувствовал, как сестренка крепко сжала его руку, и увидел страх в ее огромных испуганных глазах. Тень, упавшая на лица детей, скрывала их бледность.
– Беги! – закричал старший брат, пытаясь придать своему голосу как можно больше уверенности. – Беги отсюда!
Девочка заколебалась. Она отпустила его руку, затем снова ухватилась за нее. Но Луи оттолкнул ее и твердо повторил:
– Беги, Сесиль! Возвращайся немедленно! Беги домой! Живо!
Кусты затрещали, зашевелились.
Козы отчаянно заблеяли и кинулись бежать, как будто кто-то за ними гнался. Они сталкивались рогами друг с другом, и было слышно, как стучат их деревянные хомуты.
Сесиль ускорила бег, невольно прислушиваясь к топоту собственных башмаков. Она бежала и звала маму, а по ее щекам катились холодные слезы.
Луи, которому было уже целых двенадцать лет, остановился, снял свои остроносые башмаки и ступил босыми ногами на скользкие булыжники, повернувшись лицом к задрожавшим кустам. Он крепко сжал в руке обитую железом палку, которую ему дал отец, а левой рукой снял с пояса рожок из бычьего рога, который он, впрочем, выронил из рук, не успев издать ни единого звука.
Ветви кустов раздвинулись, и тот, кто скрывался в них, издал громкий рык.
Струя крови окропила покрытую белым снегом тропинку, усеянную следами от козьих копыт и деревянных башмаков. Рожок упал на землю и покатился в кусты, а через мгновение голова мальчика, подскакивая и кувыркаясь, покатилась по каменистой земле в том же направлении.