– Тома, – обратился он к внуку. – Обслужи наших гостей, мой мальчик.
Тома поднялся, чтобы наполнить бокал шевалье, а потом повернулся к Мани, который так же стоял в нескольких шагах от них, между столом и жарким камином. Когда смуглолицый человек отрицательно покачал головой, Тома снова сел, поставив графин на место. Он взял дрожащими пальцами бокал и весь превратился в слух.
– И в этом году, и в предыдущем, да и, скорее всего, в следующем было и будет огромное количество нападений, – сказал маркиз слабым голосом, в котором только сейчас почувствовалась усталость. – Деревенские жители невероятно измаялись, находясь в постоянном ожидании страшных злодеяний. Да, многие видели Зверя и весьма подробно описали его. Некоторые пытались бороться с ним. Они гонялись за ним, били его палками и пытались поймать. Но говорят, что он ни капли не боится своих преследователей.
– А огня он тоже не боится? Что об этом говорят? – как бы между прочим осведомился Фронсак.
– Наверное, не боится. Я попытался зафиксировать все его преступления, чтобы помочь тем, кто за ним охотится. Если хотите, я предоставлю вам собранные мною факты и цифры. Вы не против, если я буду называть вас Грегуаром? По возрасту вы годитесь мне во внуки.
– Конечно, маркиз. Я ознакомлюсь с этим документом… Но я не охотник.
– Я знаю. – Маркиз наклонил голову и постучал пальцем по открытой папке. – Вы путешественник… и художник.
– Мсье Буффон сообщил мне о двадцати восьми жертвах. Но вы говорите, что их было…
– Я утверждаю, Грегуар, что их было тридцать пять. Но официальная статистика не берет в расчет безымянных бродяг или тех жертв, которые были настолько обезображены, что из-за невозможности опознать тело никто не заявлял об их исчезновении. Граф Буффон – великий ученый, и я еще не читал его последнего тома "Естественной, общей и частной истории"…
– Которая еще не опубликована, – вскользь заметил Фронсак.
– Но Зверь передвигается быстрее, чем поверенные и курьеры короля. Вчера в высотах Сент-Шели погибла пастушка, а еще он убил мальчишку на берегу Мерсуар.
– У моего деда действительно есть четырнадцать томов "Естественной истории", – сказал Тома. – Вот они, в библиотеке!
– Грегуар де Фронсак в этом и не сомневался, – устало произнес маркиз.
Тяжело поднявшись с кресла, он на какое-то мгновение замер в неудобной позе: упираясь в подлокотники кончиками пальцев, раскрытыми, как два веера, он с трудом поддерживал чуть сгорбленную спину. Веки старика были опущены, как будто он ожидал, что его позвоночник вот-вот пронзит боль.
– Я скоро совсем развалюсь, – улыбаясь, промолвил он. – Я прошу вас, господа, забыть мою болтовню, из-за которой вы не можете пойти отдыхать в этот поздний час. Вы провели очень утомительный день, и вам давно следовало бы лежать в постели. Я забыл обо всех своих обязанностях, заботясь только о собственном удовольствии – после долгого одиночества провести время в хорошей компании.
Фронсак и Тома д'Апше встали, и шевалье со всей искренностью заверил маркиза, что они провели чудесный вечер, однако признался, что он с удовольствием оказался бы сейчас в кровати. Маркиз прижал пальцы к запястьям, как будто пытался согреть их и немного разогнать кровь.
Вскоре после того как старик вышел из комнаты, Мани, не сказав ни слова и не обращая внимания на изумленного Тома, подошел к столу и спокойно взял бокал маркиза. Он опустошил его одним долгим глотком, затем потянулся к графину, чтобы вновь наполнить бокал и выпить вино залпом. Проделав это с абсолютной невозмутимостью, Мани широко улыбнулся Тома, отчего тот уставился на него, не в силах оторвать глаз. Немного собравшись с мыслями, молодой человек спросил, как будто бы ни к кому не обращаясь:
– Дедушка мне сказал, что вы воевали против англичан в Новой Франции. Вы его оттуда привезли?
Взгляд юного маркиза поневоле скользнул в сторону смуглолицего человека, сидевшего на краешке стола со скрещенными на груди руками.
Фронсак улыбнулся. Ему нравился молодой человек, который несколько раз за вечер пытался вступить в разговор.
– Его имя, – медленно и четко произнес шевалье, – очень легко запомнить: Мани. Я его не привез: он сам со мной приехал. Это стокбриджский индеец, как их сейчас называют, но настоящее название этого народа – могикане. И, к несчастью, мне кажется, что Мани – последний из них…
– Я не хотел…
– Я знаю, – прервал его Грегуар и положил свою ладонь на руку внезапно побледневшего молодого человека. – Я знаю. Видите ли, это не было моей миссией, хотя я и вернулся оттуда со званием капитана королевской армии. "Туземный капитан"… Я поехал туда, чтобы изучать животных для пользы господина графа. Животных… и "дикарей", так-то.
Тома еще раз взглянул на Мани и слегка покачал головой.
– Этот мундир напоминает вражескую униформу.
– Мундир гренадера? О да. Красный цвет в Англии считается цветом войны. Я думаю, что Мани получил этот мундир, сняв с вражеского солдата скальп…
– Ск…кальп?
– Скальп.
Грегуар объяснил, в чем заключается сущность этого трофея.
– Ох, – не скрывая волнения, вздохнул Тома.
Он подошел к Мани с вытянутой рукой и тепло его поприветствовал. Индеец ответил ему с не меньшим энтузиазмом: он взял руку молодого человека двумя своими и поднес их к голове, как будто понимал каждое слово, которое тот произнес, глядя ему в глаза.
Высоко подняв свечу, Тома провел своих гостей в коридор, затем на лестницу, а потом еще в один коридор, который вел в их комнату. Казалось, что он никак не мог оторваться от гостей, словно перенял всю любезность и заинтересованность своего деда. Не переставая болтать всю дорогу, освещенный неровным светом свечей, Тома продолжал расспрашивать о Париже и дворе, о том, как поживает Буффон, как дела у Вольтера, с которым Грегуару (о чем он имел неосторожность обмолвиться) однажды довелось отобедать…
– Отобедать с Вольтером! Сеньор, а вы читали его "Трактат о веротерпимости"? А "Инженю"? Вы читали "Инженю"?
Тома еще раз остановился, прикрывая ладонью пламя свечи, готовое вот-вот погаснуть от внезапного движения воздуха. Через отворенное окно проникал легкий ветерок, и колеблющийся огонек ослабел, едва освещая темный коридор.
– Не слишком ли позднее время для философствования? – спросил Грегуар, вконец утомленный этими разговорами.
Мани повернул голову к окну: его внимание привлекли жалобные звуки, доносившиеся с улицы. Казалось, будто ветер оплакивал все человеческие несчастья, налетая на стены замка. Дрожащее пламя осветило побледневшее лицо Тома, черты которого ожесточились. Грегуар де Фронсак и Мани вопросительно посмотрели на молодого человека. Их лица приобрели суровое выражение, требующее незамедлительного ответа. После недолгой паузы маркиз пояснил:
– Мой дедушка открыл больницу в старой часовне. Там лечат жертв, пострадавших от Зверя…
Плач продолжался, то переходя в крещендо, то внезапно стихая, чтобы через несколько секунд возобновиться.
– Это женщина из Лорсьера, – добавил Тома, понизив голос, как будто он верил, что Бог знает, кто и где может подслушать его откровения, чтобы впоследствии воспользоваться этим. – Она возвращалась с базара, и в пути на нее напал Зверь. Двум ее спутникам удалось защитить ее, но Зверь, перед тем как скрыться, разодрал ей пол-лица…
Грегуар де Фронсак поморщился. До них, пронзая ночь, вновь донесся жалобный стон несчастной жертвы. Он эхом отдавался в горах Маржерид и Обрак, и ветер разносил его по округе, до самых границ с землями Совтерра. Все его слышали, но никто на него не отвечал, и он угасал в черной пустоте. Шевалье кивнул, давая знак продолжать путь, и через несколько секунд они вошли в подготовленную для них комнату.
Тома зажег свечи от пламени своей свечи, а затем раздул огонь в камине и положил в большую корзину, стоявшую возле очага, два запасных полена. Все это он проделал, ни на минуту не переставая говорить. Сейчас он с любопытством расспрашивал их о театре. Ему хотелось знать все об актерах, имена которых были известны в Жеводане. Молодой человек поинтересовался, что они ставили этой зимой в Комедии и кто и о чем говорил, видел ли шевалье актрис за кулисами во время гримирования… В ответ на это Грегуар де Фронсак достал потрепанный и влажный от дождя экземпляр "Меркур де Франс", который он приобрел перед отъездом из Парижа, и всучил газету в свободную руку Тома.
– Маркиз, – сказал он, – вы можете удовлетворить свое любопытство прямо этой ночью. А мы прочитаем ее завтра.
Шевалье доброжелательно улыбнулся, и Тома взял газету, пряча смущенный взгляд. Не сказав ни слова, он кивнул головой и, пожелав доброй ночи, вышел из комнаты, сжимая в руке газету.
Некоторое время Грегуар смотрел на дверь, как будто не мог поверить, что их наконец-то оставили в покое. Ему казалось, что она вот-вот откроется и молодой д'Апше вновь возникнет на пороге. Но она действительно была плотно прикрыта. Грегуар подошел к двери и повернул ключ, а затем обернулся к Мани. Стокбриджский индеец нахмурился. Он обвел взглядом комнату, освещенную дрожащим пламенем свечей, и, обменявшись быстрым взглядом с шевалье, подошел к окну. Когда он открыл окно, резкий порыв ветра проник в комнату, достигнув задымившегося камина.
– Мани… – мягко позвал его Грегуар.
Он подошел к одной из кроватей, которая стояла среди прочей мебели, сел на нее, а затем резко упал на спину. В тот же миг ворчливо заскрипели пружины.
– Мани, закрой окно. Ты нас заморозишь. Прошу тебя.
Индеец нехотя прикрыл раму. Он вглядывался в темноту, чутко вслушивался и вдыхал воздух, расширив ноздри. Ночные запахи, сдобренные влагой дождя и разносимые ветром, волновали его. Женщина вдалеке снова начала жалобно плакать, а затем, обессиленная, затихла.
– Много… – проговорил Мани. – Много…
Он с трудом подыскивал слова в этом чужом для него языке.
– Много сил… плохих сил.
Когда он повернулся к шевалье, тот уже спал, даже не сняв одежды.
Среди ночи вновь разразилась гроза.
По низовьям прокатились ленивые раскаты грома; яркий белый свет молнии залил комнату, и Грегуар, лежавший на кровати, громко вскрикнул, а затем, резко подскочив, проснулся. Оглядевшись, он увидел, что другая кровать была пуста. В камине чуть заметно тлели угли.
Струи дождя яростно стучали по подоконнику, а окно было широко распахнуто.
Глава 4
К утру дождь прекратился. Со склонов гор дул сильный северный ветер, который упрямо гнал грязные хлопья облаков, пригибал к земле сухие стебли травы, играл с верхушками деревьев и все время менял направление, словно сомневался, в какую сторону ему податься. Между землей и хмурым небом повисли густые клочья тумана, расстилавшиеся вдоль глубоких молчаливых расщелин. Наступал новый день. После дождя повсюду блестели бархатно-коричневые лужи, заполнившие каждую впадинку на каменных выступах и на земле. Их гладкая поверхность дрожала даже от легкого дуновения ветра, а камни, не успев высохнуть, казались озябшими от сырости и холода.
Услышав лай, внезапно раздавшийся в густом тумане, Суазетт вздрогнула. Она остановилась и, прислушавшись, пробормотала себе под нос:
– Так, вряд ли мне нужно сюда…
Ускорив шаг, она снова пустилась в путь.
Это была сильная молодая женщина, широкая в бедрах и плечах. Ее большая грудь была туго перевязана шалью. Суазетт предсказывали, что она произведет на свет крепких и красивых детей, а Жако Арижаку, сыну Римеиза, говорили, что теперь ему есть чем заняться. Кроме того, многие односельчане шутили, что отныне молодому хозяину придется помалкивать, потому что такую, как его жена, мало кто сумеет переговорить. Суазетт и Жако поженились незадолго до Нового года.
Суазетт крикнула:
– Я здесь! Я уже иду!
Поправляя на ходу платок, она заторопилась. Красные ступни ее ног ерзали в башмаках, громко стучавших по каменистой земле. Юбка и плащ шуршали по ногам при каждом шаге. Со стороны зарослей неподвижного кустарника все еще доносился собачий лай.
Вскоре деревня скрылась из виду, утонув в рваном тумане, который сползал по склону. Суазетт точно знала, где находится собака, обнаружившая пропавшего ягненка. Но она никак не могла понять, почему и как ягненок там оказался. Она подумала, что, наверное, он только вчера был отлучен от своей матери, но из-за грозы ни собака, ни она, ни тем более Жако, который не уходил из овчарни, не заметили пропажи малыша. Собака начала волноваться вскоре после ухода Жако, уже на рассвете, когда окна запотели от холода.
– Я уже иду, сказала же! – снова крикнула Суазетт. – Иди сюда, Волчок!
Волчок ее услышал и дал ей об этом знать, залаяв чуть радостнее.
Потом наступила тишина, и женщина услышала тихое блеяние. Суазетт, немного поворчав, бросилась бежать, придерживая шаль. Ее ноги в башмаках подмерзли, да и под кофту, охватывая плечи, стал пробираться холод. Внезапно ей показалось, что стук ее башмаков по неровной земле стал немного другим, каким-то незнакомым, как будто она одна ушла куда-то очень далеко в это туманное промозглое утро и этот звук был единственным из всех, что ей удавалось расслышать. Суазетт замерла, словно от холода, проникшего под одежду, но не холод был тому причиной…
Женщина увидела собаку там, где она и ожидала ее увидеть, – на тропинке, протянувшейся вдоль обрыва, размытого обильными дождями. Волчок, который в тумане казался скорее серым, чем черным, завилял хвостом и громко залаял. Из глубины оврага доносилось отчаянное блеяние.
– Все, я уже здесь, – негромко сказала Суазетт, и собственный голос показался ей каким-то визгливым.
Собака вновь глухо залаяла.
Суазетт вся тряслась, стуча зубами, и не могла ничего с этим поделать.
– Все хорошо, Волчок, – прошептала женщина, поглаживая собаку по влажной голове и под ошейником. – Я здесь…
Волчок несколько раз обеспокоенно гавкнул.
– Бедное животное, – сочувственно проговорила пастушка, спускаясь в овраг, где в высокой траве лежал ягненок. – Помолчи, сейчас я тебя достану.
Блеяние ягненка стало отчаянным. Он попытался выбраться, но вместо этого упал еще глубже, больно ударяясь и издавая жуткие крики. Суазетт выругалась сквозь зубы, сняла башмаки, крепко подвязала шаль и поплевала на руки. Ступая босыми ногами по грязи, хватаясь за стебли сухой травы, колышущейся на ветру, она спустилась на дно оврага, прямо в лужу, окруженную колючими кустарниками.
Увидев пастушку, ягненок закричал еще громче, как будто именно ее, пришедшую спасать его, он испугался больше всего. Удостоверившись, что малыш ничего не сломал, она взяла его на руки и прижала к себе. Однако он закричал еще сильнее, теперь уже скорее от страха, чем от боли. Когда ягненок немного успокоился, уткнувшись мордочкой ей в шею, Суазетт, умилившись, ласково улыбнулась. В этот момент зарычал Волчок. Женщина обернулась, но самой собаки не увидела. Над окутанным туманом оврагом медленно плыли облака. Улыбка исчезла с ее лица.
– Волчок! – позвала Суазетт. Ее голос, который едва достиг края обрыва, затих на поверхности земли.
Собака снова зарычала.
Онемевшая от страха, растерянная, она изумленно смотрела вверх и внезапно почувствовала, как по ее спине пробежал холодок, а на лбу выступили капли пота.
К рычанию Волчка присоединился еще чей-то рык. Он не был ни более страшным, ни более злобным – он просто был немного другой. Суазетт даже не сразу услышала этот рык, а потому не осознала, что его издает какое-то другое существо, а не ее собака.
Но уже в следующее мгновение она все поняла.
Сначала женщина попыталась определить, откуда исходит ужасный звук. Замерев от страха, так что кровь застыла в жилах, она затаилась, и даже звук ее собственных шагов, отраженный эхом, показался ей чужим.
Судя по рычанию, которое издавало это животное, оно было уверено в своих силах. В звуках, доносившихся из зарослей, не было ни надрыва, ни отчаяния, ни сомнения.
Суазетт повернула голову, стараясь не делать быстрых движений, но и не медлить. Охваченная страхом, она не знала, как лучше поступить в сложившейся ситуации.
Вдоль оврага, на дне которого она стояла, держа на руках ягненка и прижимая его к груди, шла тропинка. Сам овраг, поросший кустарником, представлял собой обрыв шириной от одного края до другого не больше чем расстояние брошенного камня.
Из грязных зарослей ежевики на нее уставились красные немигающие глаза.
Суазетт вмиг покрылась гусиной кожей. Широко открыв рот, она пыталась крикнуть, но не смогла произнести ни слова. Из ее горла вырвался беспомощный писк, невнятный от страха. Глаза, которые смотрели на нее из густой потрепанной листвы, пережившей недавнюю грозу, моргнули, и она услышала новый рык, мрачный и угрожающий. Животное рычало и шумно вдыхало воздух. Оно не было похоже на все то, что о нем говорили и что она сама болтала, обсуждая его с подружками. Это страшное существо, обитавшее в горах, в пустых лощинах, на борьбу с которым были отданы все силы и которое днем и ночью искали повсюду – начиная от расщелин и нор и заканчивая горными уступами, – вдруг обрушилось ужасом внутри нее самой, как будто вокруг этого грязного оврага задрожали горы и затряслась земля. Не в силах преодолеть панику, Суазетт широко открыла рот, в котором, казалось, скопились плотные комки ужаса, и, дрожа всем телом, закричала: "Нет!" Однако из ее горла не вырвалось ни единого звука. А сверху, над оврагом, собака больше не рычала, а только лаяла, и лай ее тоже был полон ужаса. Суазетт не заметила, что слишком сильно сжимала ягненка, и от этого он начал блеять, тычась ей мордочкой в шею и лицо, засучил ногами, пытаясь лягнуть ее копытцем. Она поднялась на ватные ноги, путаясь в юбке, испачканной грязью и мочой, и бросила ягненка, как будто он вдруг превратился в какую-то мерзость. Потом, заскользив пятками по грязи, женщина стала подниматься вверх и натолкнулась на каменную насыпь, превратившуюся для нее в непреодолимую преграду. Срывая ногти, сбивая в кровь руки и ноги, она пыталась вылезти из оврага. Над ее головой безудержно лаяла собака, а ягненок испуганно блеял, когда из сухих ветвей появилась темная рычащая масса, на которой среди шерсти были различимы лишь когти и клыки.
Глава 5
Самым поразительным был запах. Мало того что все это можно было видеть и слышать, это еще можно было обонять. Здесь стоял смешанный запах козлятины и плесени, влажной земли, холодной соломы, камфары и мазей, а еще стоячего дыма, распространявшегося над прозрачными чашами, закрепленными на железных треногах. В Наварре их называют брацерос; сейчас в них тлели угли, на которые бросали измельченные лекарственные травы, предназначенные для оздоровления воздуха. Считалось, что таким образом он очищается от болезней, как во времена Великой чумы. Запахи, витавшие в больнице, устроенной маркизом, были невыносимыми, и все-таки они были приятнее, нежели в обычных госпиталях.