- Но баронессу-то, Ольгу Аггеевну, знаете ведь? - гнул я свое. - Так Анна Емельянова пришла от нее, по ее рекомендации.
- Какая баронесса? Какая Ольга Аггеевна? - притворилась акушерка.
- Ну как же! Баронесса Реден. А ведь Ольга Аггеевна при смерти, - заметил я невзначай.
- Как - при смерти? - ахнула акушерка. - Свя-тый Господи, как же это? Такая хорошая женщина…
Поняв, что она себя выдала, акушерка прикусила губу и опасливо глянула на меня. Я благородно не стал ловить ее на слове и сделал вид, что не заметил ее проговорки.
- Ничего плохого нет в том, что баронесса пользовалась вашими услугами, - сказал я, но акушерка запротестовала.
- Нет-нет, что вы! Моих услуг не было! Баронессу пользовали у господина профессора Флоринского, в медико-хирургической… - она осеклась, да меня и не занимало нисколько, кто же пользовал баронессу. Меня интересовала в большей степени ее прислуга, о чем я и сообщил Христине Ивановне.
Наверное, по зрелому размышлению, она решила, что от того что выдаст следствию интимные тайны прислуги, сама баронесса много не пострадает, и я постарался, как мог, укрепить ее уверенность в том.
- Ну была такая Анна Емельянова, - неохотно признала она. - Но я ее в книгу еще не успела занести…
Ну конечно, не успела, подумал я, поскольку вознаграждение от этой пациентки было щедрым, а услуга незаконной, и Егор Филидорович о том вряд ли узнает.
- Христина Ивановна, - напомнил я, - не податной я, а следователь. Книги смотреть не буду, вы мне так, на словах скажите.
Конечно, не будь я отстранен и не приди сюда незаконно, тайком выведывать то, о чем по должности уже не имел права выведывать, мне следовало бы посмотреть книги и вообще забрать их в качестве доказательства. Но откуда Христине Ивановне, напуганной визитом должностного лица, о том знать?
- Ну… Была такая Анна Емельянова. Лечилась от одной женской болезни…
Конечно, от женской болезни, именуемой нежным сердцем, подумал я.
- Диагноз меня не интересует, - успокоил я Христину Ивановну, которая все равно, под страхом какого угодно наказания, не призналась бы в подпольном аборте.
- А что же вас интересует? - изумилась акушерка.
- Все, что вы знаете про Емельянову.
- Не понимаю вас…
Бедная Христина Ивановна совсем была сбита с толку.
- Не пойму, что вы хотите знать? - растерянно повторила она.
- Начнем с того, как выглядела ваша пациентка? Какого росту, сложения, какова прическа…
Я был почти уверен, что описание пациентки не совпадет с портретом юной простодушной Анюты. Сердце мое екнуло, когда я готовился услышать описание черных глаз и пепельных кудрей молодой баронессы.
Христина Ивановна вовсе не была уверена в том, что ей следует давать правдивое описание пациентки, пришедшей по рекомендации Ольги Агеевны Реден, но все же дрожащим голосом стала говорить:
- Что ж… Росту она высокого, лет ей - двадцати еще нету… Сложение хрупкое. Одета хорошо, но скромно. И… странно как-то. Чего вам еще?
- Волосы, волосы какие? - с замиранием сердца спросил я. Что-то скажет акушерка?
- О, волосы у ней хорошие! Очень хорошие, - оживилась г-жа Имеляйнен, приглаживая свою и без того гладкую голову. - Как это по-русскому? Красные такие, медные кудри, - она смущенно улыбнулась, - очень красивая барышня.
- Медные? - переспросил я, не веря свои ушам. - Вы хотите сказать, она была рыжая?
- Вот-вот, рыжие волосы, очень густые, здоровые. Красивая прическа, высокая.
Я был потрясен. Ожидал чего угодно, но только не этого. Высокая прическа из рыжих волос… Уж не моя ли это развратная знакомица была тут под видом горничной из баронского дома?
- Вы узнать ее сможете? - спросил я, и акушерка кивнула.
- А как же! Узнаю, можете не сомневаться!
- А что означает ее странная одежда? Что вам странным показалось?
- Как это сказать… - акушерка задумалась и прищелкнула пальцами. - Старо… старомодно. Так сейчас молодые девушки не носят.
Я отметил про себя эту странность в облике пациентки. Вкупе с высокой рыжей прической это давало пищу для размышлений.
- Христина Ивановна, а не парик ли был на вашей пациентке?
Акушерка возмущенно на меня посмотрела:
- Что вы! Когда женщина на кушетке лежит, ей не до париков! Я женщину в ванную веду сначала! Надо же - парик! Как вам в голову пришло!
Признаться, я был растерян. Откуда же взяться фигурантке с медными кудрями среди тех замешанных в деле женщин, которые мне уже были известны? Рыжих среди них не было… Не было, если не считать даму-инкогнито, героиню моего любовного приключения. Но ее имя и положение до сих пор для меня тайна.
- Надеюсь, она осталась довольна оказанной ей медицинской помощью? - осторожно уточнил я, ожидая узнать, долго ли она тут пробыла и не было ли осложнений, которые позволят нам исключить кого-то из числа подозреваемых.
- У меня недовольных не бывает, - гордо произнесла Христина Ивановна. - Утром рано она явилась, я ее положила в палату, кормила обедом, как у меня заведено. Ушла она вечером, сама, своими ногами, хорошо себя чувствовала.
- А пришла и ушла одна?
Признаться, я надеялся услышать, что таинственная рыжая незнакомка явилась к акушерке в сопровождении высокого красавца, которого называла, к примеру, Сергей Сергеевич… Но надежды мои не оправдались.
- Я же говорила вам, сама она ушла, чувствовала себя хорошо, и не нуждалась в сопровождающих (сопровождаюшчих).
- А плату хорошую получили? Не в претензии остались? - чтобы не настораживать Христину Ивановну и сложить у нее впечатление, что вопрос о деньгах, полученных за незаконную операцию, задан мною лишь для поддержания беседы, я добродушно и понимающе улыбнулся.
- Хорошую, - Христина Ивановна впервые мне улыбнулась, хоть и в ответ, и, похоже, машинально. Но размер платы она явно разглашать не собиралась.
Ну что ж, учитывая риск для акушерки ("кто с ведома и согласия беременной женщины употребит с умыслом какое-либо средство для изгнания плода ее, тот… подвергается лишению всех прав состояния и отдаче в исправительные арестантские отделения на время от пяти до шести лет… наказание возвышается одной степенью, если в употреблении средств для изгнания плода беременной женщины изобличены врач, акушер, повивальная бабка или аптекарь…" - Уложение о наказаниях уголовных и исправительных), заплатить ей должны были не меньше двадцати пяти рублей.
Хотя я уверен, что акушерки и повивальные бабки давно уж научились обходить закон, выдумывая какое-нибудь пользование женщины от гинекологической болезни вместо умышленного изгнания плода. Для привлечения к ответственности надо установить достоверно, что виновному было точно известно о беременности женщины, а как это доказать, если женщина обращается к акушерке с определенной целью - избавиться от ребенка на ранних сроках беременности? Да никто и не думал про беременность, лечили по женской части, а тут вдруг выкидыш - ах! И вообще, преступление легко скрывается, если все его стороны заинтересованы в сохранении тайны. Ибо: "Сама беременная женщина, которая… по согласию с другим употребит какое-либо средство для изгнания плода своего, подвергается лишению всех прав состояния и заключению в тюрьму на время от 4 до 5 лет".
Я еще немного попытал Христину Ивановну, заходя и так, и эдак, с разных сторон, но скоро убедился, что ей действительно неизвестно ничего о мужчине с инициалами С.С., и что она действительно рассказала мне все, что знала, о рыжеволосой красотке.
Но тем не менее я счел, что визит мой был необычайно успешным, и принес свои результаты. Теперь я знал, что в доме Реденов тщательно оберегают какой-то секрет, и лица, прикосновенные к этому секрету, - все те же, что и прикосновенные, так или иначе, к убийству.
Простившись с акушеркой, я вышел из тесного медицинского закутка и немного постоял во дворе, вдыхая до самых ребер холодный и мокрый осенний воздух, который освежил и взбодрил меня, словно прохладное кисленькое питье. И это было очень кстати, поскольку мне предстояло еще очень многое сегодня сделать.
Но только я собрался двинуться в свой дальний пеший путь, как меня окликнула выскочившая из своего кабинета Христина Ивановна. Она ежилась от холода и махала мне рукой, в которой было зажато что-то небольшое. Я вернулся к ней.
Госпожа Имеляйнен протянула ко мне руку; разжав ладонь, она показала серебряную монету - рубль 1758 года, на аверсе которого изображен был величественный профиль императрицы Елисаве-ты Петровны, самодержицы всея Руси. Второй раз за день встречается мне эта старинная монета, к чему бы? Среди вещей Гурия Фомина также был елисаветинский серебряный рубль…
Я вопросительно посмотрел на Христину Ивановну. Она поднесла ладонь с лежащим на ней рублем почти к самым моим глазам.
- Вот! - сказала она, слегка задыхаясь от холода. - Эта барышня, Анна Емельянова, забыла данную монету. Из одежды выпала, быть может? Я хранила ее на случай, если та вернется. Но она не пришла. Что мне делать с этой монетой?
Я пожал плечами.
- Оставьте ее себе.
- Вы не понимаете, - с досадой отвечала акушерка. - Посмотрите на эту монету…
Она настойчиво тыкала серебряным кругляком мне прямо в лицо. Я вгляделся в лицо Елисаветы Первой, и в надпись по кругу о самодержице всея Руси. И что же?
- Видите, как голова убрана у Елисавет Петровны? - с нажимом переспросила акушерка. - Видите?
Конечно, я видел: волосы зачесаны со лба назад, высоко наверх и спускаются с затылка завитыми буклями.
- Вот так была у Анны Емельяновой убрана голова. Точно так, - акушерка торжествующе заулыбалась, заметив, что я понял.
Она снова протянула мне монету, и я ее не взял. Только кивнул акушерке на прощание и медленно пошел со двора. Начинался дождь, серые косые нитки его пронизывали серый же воздух, и мое феерическое приключение в гостинице, окончившееся столь трагически, казалось таким же далеким от реальности, как какой-нибудь остров в южном океане, с пальмами и белым песком далек от этого мрачного петербургского двора. Я шел, отворачивая лицо от холодной влаги, и думал о том, что прелестная рыжеволосая распутница, соблазнившая меня в гостинице, именно так и была причесана, как императрица Елисавета на аверсе монеты. Именно так, по моде елисаветинских времен. Я вернулся и забрал монету.
* * *
Безотчетный произвол, легкомысленное лишение свободы, напрасное производство обысков, отсутствие всякой системы и раздувание дел были характерны для производства следствий чинами наружной полиции. Главная причина всего этого кроется сколько в неспособности полицейских следователей, столько и в том, что многие из них, при ничтожном содержании и ежедневно возрастающих потребностях, привыкли по необходимости смотреть на взятие под стражу, освобождение арестанта, вызов, высылку, вообще на все следствие, как на средство к своему существованию. Вот почему полицейские следователи тянут свои следствия целые годы, оправдываясь медленностью высших инстанций и рассчитывая на полную безнаказанность со стороны своего начальства. Вот почему трактир, полпивная и всякое заведение, при самомалейшей возможности притянуть их, непременно перебывают у следователя со своим хозяином, прислугою, чуть не со всею своею посудою.
Д. А. Ровинский. "Речь к судебным следователям", I860 год
Сентября 19 дня, 1879 года (продолжение)
Что мне было делать с моими трофеями? Монета, вместе с часами, оттягивала мне карман. Да и зачем она была мне? В качестве иллюстрации к словесному портрету рыжей незнакомки? Словесный портрет ненадежен, как доказал недавно господин Альфонс Бертильон, письмоводитель парижской сыскной полиции Сюртэ. Я прочел о его идее закрепления примет преступников путем систематизации данных антропологических измерений в июльском научном журнале Nature ("Природа"), издаваемом в Англии и присылаемом мне по подписке. Грим и переодевание сводят на нет значение словесного портрета, и даже фотографирование бессильно отобразить настоящие черты преступника, если наложен грим или приняты другие меры по изменению внешности. Бертильон предложил более совершенную методу: измерять рост, отдельные части головы, длину пальцев, ступней, длину предплечья. Если взять четырнадцать единиц измерения, то вероятность совпадения цифр, характеризующих внешние данные одного преступника, с цифрами, относящимися к другому, будет равна 1: 286 435 456. Это очень надежный способ, но полицейские различных стран Европы что-то не спешат приспосабливать к нему существующие методы опознания.
Между прочим, в том же номере журнала я прочел довольно любопытную заметку о том, что средством идентификации личности могут служить, как ни странно, пальцевые отпечатки. Их можно найти на месте происшествия: либо вдавленные, на каком-либо пластичном материале наподобие влажной глины, либо на гладких поверхностях - там остается отпечаток жирового секрета, выделяемого через выходные отверстия потовых желез, которые имеются на кончиках пальцев. Есть предположение, что пальцевый узор, образуемый папиллярными линиями, не меняется в течение всей человеческой жизни, в отличие от черт человеческого лица, могущего состариться или обезобразиться. Правда, это предположение не проверено еще научным путем, в силу недостаточности эмпирического материала.
Прочтя об этом, я и сам попробовал получить отпечаток потовых желез пальцев на стеклянной посуде, сравнить его с другими отпечатками, и убедился, что вполне возможно судить, одним ли лицом оставлены следы. Однако еще открыт вопрос, не передаются ли узоры по наследству, существуют ли значительные различия в папиллярных рисунках у представителей различных народностей и рас, и можно ли разгладить свой папиллярный узор, стерев кожу с кончиков пальцев либо пересадив туда кожу с других участков человеческого тела.
Стоило припомнить об этих научных изысканиях, как у меня мелькнула мысль поискать пальцевые отпечатки на ноже, извлеченном из руки убитого. И сравнить их затем, в первую очередь, с папиллярными узорами на пальцах самого убитого. Но тут же я спохватился, что должен буду передать все вещественные доказательства вместе с делом господину Плевичу, который с предубеждением относится к новейшим методам раскрытия преступлений, не узаконенным еще высочайшей инструкцией.
Итак, я исчерпал уже отпущенную мне временную фору, и, чтобы не возбуждать подозрений, вынужден был все же прибыть в Окружную судебную палату в соответствии с указаниями господина Залевского.
К счастью, по пути от двора Окружного суда до дверей своей камеры я не встретил знакомых - даже простое приветствие, не говоря уже о каких-то рассуждениях, было бы сейчас для меня невыносимо. Проскользнув к себе, я быстро заперся изнутри и подготовил дело к передаче. Задумался над коробкой с вещественными доказательствами: ножом, изъятым из руки трупа, - кровь на нем засохла жирным потеком, и картоном, на который я снял отпечатки крови со стены над ложем трупа. Мне почему-то было жаль отдавать эти вещи Пле-вичу, который, как я уже упоминал, скептически настроен ко всем видам доказательств, кроме личных показаний. А, махнул я мысленно рукой: мне велено передать дело; если Валентин спросит о приложениях, я выдам их. Но если нет… Я ведь еще не исследовал их; кто знает, может быть, они хранят в себе ключ к раскрытию преступления. Почему-то оглянувшись (хотя кто мог видеть меня в моей каморке?), я спрятал пакет с вещами во внутренний карман.
И вот, бережно неся папку со следственными документами, я отправился к Плевичу, смутно надеясь не застать его в кабинете. Но он ждал меня.
- Послушайте, Алексей, - сказал он после того, как я положил ему на стол предмет его вожделения и собрался уйти, - я ничуть не верю в вашу недобросовестность. И полагаю побег заключенного ужасной случайностью, в коей вы совсем не виноваты. Будем надеяться, что все очень быстро разъяснится.
Я кивнул ему и, не вступая в диалог, быстро ушел, не дав припомнить про вещественные доказательства. Мне показалось, что Плевич даже сочувствовал мне, но зная свою доверчивость, я отогнал желание принять это сочувствие. У меня даже мелькнула мысль о том, что Плевич каким-то образом способствовал моим неприятностям, но я тут же устыдился. Это было несправедливо - обвинять в собственных промахах более ответственного товарища. Оставалось надеяться, что он не употребит свою следственную власть во вред делу и достигнет определенных успехов в расследовании, кои ускользнули от меня.
Выйдя от Плевича, я прокрался к камере Маруто-Сокольского и поскребся в дверь. Маруто открыл мне и, впуская меня, украдкой быстро оглядел коридор за моей спиной - не видит ли кто, как я вхожу к нему. Меня это больно резануло, но что ж делать: я понимал, что с недавних пор стал подобием прокаженного для моих товарищей, и общение со мной может навлечь гнев начальства и прочие неприятности, проще говоря, скомпрометировать. И обижаться на это не следовало.
Впустив меня, Маруто торопливо запер дверь изнутри, и я утвердился в своих горьких предчувствиях: мои товарищи избегали общаться со мной открыто. Я - изгой.
- Что с делом? - сразу спросил меня Маруто.
- Я только что передал его Плевичу, - ответил я, и Маруто дернулся.
- Как - Плевичу?! - страшным голосом сказал он. - Ведь теперь все пропало! Алексей, как же вы не понимаете! Плевич погубит и дело, и вас, несчастный!
- Меня? - удивился я. Кто же и как может погубить меня более, чем это сделал я сам? А вслух продолжил:
- Но что же я мог поделать?
Маруто забегал вокруг меня по тесной камере, размахивая руками, насколько позволяло пространство, и то и дело задевая меня и стены:
- Да что угодно придумать, только бы не допустить этого! Вам следовало уговорить Залевского передать дело мне, только так мы смогли бы оправдать расчет!
- Помилуйте, Маруто! - я был удивлен, ведь Людвиг знал, что не в моем положении было ставить условия начальству. - И потом, что за расчет? При некоторых своих недостатках Плевич - очень ответственный следователь, и я уверен…
- Молчите, Алексей, - досадливо перебил меня Маруто. - Молчите. Все это неспроста, вы что, не видите? Плевич ведь у вас просил дело ему передать? А потом вдруг с вами стали происходить всякие странные вещи: письмо невесть от кого, в гостиницу вас заманили, как вы думаете, для чего? И Плевич, разумеется, видел ваши часы с именной гравировкой?
Бедная голова моя отказывалась соображать, а Маруто напирал, убеждал меня:
- Да вас хотели подставить под монастырь, специально опоили, часы украли, чтобы подбросить потом, чтобы оговорить вас… Ну подумайте же, Алексей, кому выгодно было отстранить вас от следствия?
- Вы намекаете, что это Плевич все подстроил? Чтобы только получить дело в свое производство? Нет, не верю…
Маруто махнул на меня рукой.
- Да вы не от мира сего! А кому еще это надо было?
Я решительно отказывался понимать все эти интриги, но Маруто не на шутку разволновался.
- Короче сказать, Алексей, надо исправлять наш промах. Я должен получить дело в собственное производство!
- Но как вы это сделаете? - вяло поинтересовался я.