– Из-под твоего, – сказал Клим, – значит, тебе и отвечать.
– А я скажу: ты взял!
– Как это я?
– А так! – в сердцах сказал Трофим. – А кому ещё? Больше никого здесь не было! Кому брать, как не тебе? Тебя Марьян подкупил! Нагие надоумили!
– Ты это брось! – сердито вскричал Клим. – Ты думай, что несёшь! На дыбу захотел?!
Трофим усмехнулся, помолчал, после сказал насмешливо:
– На дыбу мы вместе пойдём.
Клим сердито засопел, заворочался, брякнул кресалом, высек свет. Трофим, уже при свете, посмотрел на Клима. Вид у Клима был весьма нерадостный. Клим посмотрел на Трофима, сказал:
– Я ничего не слышал. Это колдовство какое-то. Никто сюда не заходил.
– А где кочерга? – спросил Трофим.
– Чёрт снёс! – сердито сказал Клим. И ещё сердитей продолжал: – Связались с колдовством, и на тебе. Так я и думал! – махнул рукой и замолчал.
Трофим сказал:
– За мной скоро придут. Надо же идти в покойную, а там без кочерги никак. Васек надо же испытывать! Что будем говорить?
Клим не отвечал. Сидел, громко посапывал. Жевал губами. После в сердцах сказал:
– А я говорил тебе: скорей надо, скорей! Назвали бы кого ни попадя – и с плеч долой. А теперь нас самих назовут! Чем тебе тот подклюшник был плох? Назвали бы его – сейчас бы водку пили, девок… Да! А теперь вот как!
И Клим сплюнул. Трофим молчал. Клим снова начал говорить:
– И вот что всего обиднее: кочерга эта – сущее дерьмо. А что ещё слепая нянька могла наворожить? Дурная же она! Неграмотная. Вот если б доктор Илов за это взялся, да по своим книгам, тогда бы цены ей не было, а так чего? Дерьмо и есть дерьмо. На одних шипит, на других нет, а после наоборот, где шипела, там молчит, а где молчала… Тьфу!
И замолчал. Утёрся. Успокоился. И опять начал, но уже спокойным голосом:
– Я про неё, про эту кочергу, много думал. И вот что мне надумалось: ну как кочерга может видеть злодея? У неё что, разве есть глаза? Нет. Значит, видеть не могла. А вот грех чуять – это запросто! Вот она его и чуяла. И пока подклюшник нам брехал про то, что он царевича убил, кочерга шипела, потому что чуяла: брехня это. А как он перестал брехать, она и замолчала. Так и сегодня будет: кто будет брехать, на того она будет шипеть, а кто…
– Так её же нет теперь! – сказал Трофим.
– Ну да, – расстроенно ответил Клим. – Всё верно…
И задумался. Трофим тоже молчал и думал: только он войдёт в покойную, Зюзин сразу спросит: а где кочерга, чем будем народ испытывать? Что ответить? Нечего! И на кол! И это не скорая смерть! Вон, в прошлом году один сидел, так ещё назавтра живой был, постанывал… Трофим сердито вздохнул. Но тут же подумал, что вот если бы он сразу подскочил да Клима сонного – шилом, ведь это ж Клим украл, кому еще, и вот его за это шилом, шилом, а после в дверь и к лестнице, и на крыльцо, там бы его сразу бердышом по лбу – и поминай, как звали. Вот как скоро! Не смерть, а малина! Не успел бы даже сам сообразить…
Вдруг дверь широко распахнулась. В двери стоял некто в богатой шубе и высокой шапке, сразу видно – государев ближний человек, а за ним стрельцы, с десяток. С бердышами. Но не бежалось на них почему-то, на быструю смерть. Трофим сидел как приклеенный.
– Который из вас Пыжов? – спросил ближний государев человек.
Трофим встал, снял шапку.
– Пойдёшь с нами.
Трофим поклонился. Ближний государев человек развернулся, стрельцы расступились. Трофим пошёл к двери, оглянулся на Клима. Клим его перекрестил. Трофим опять развернулся и пошёл вслед за ближним государевым человеком и его стрельцами. Куда они его ведут, Трофим не мог даже представить.
35
В переходе, как всегда, было темно, воняло луком, прелыми овчинами. И теснотища, конечно. Зюзин что-то вынюхал, думал Трофим, или уже узнал про кочергу, или его люди её украли и отнесли ему, а он теперь хочет потешиться. Пусть тешится!..
И это – всё, больше ни о чём не думалось. Трофим просто шёл и молчал.
Но прошли они тогда немного – повернули к медному крыльцу, а через два поворота подошли к знакомой двери. Возле неё стояли рынды с золочёными алебардами. Как только Трофим увидел эту дверь, у него внутри похолодело. Ближний государев человек строго сказал:
– А ну!
Рынды сразу расступились. Ближний государев человек сам открыл дверь и подтолкнул Трофима. Трофим зашёл – и тот человек за ним зашёл.
Как Трофим и ожидал, это были те самые сенцы, за которыми два дня тому назад лежал царевич. Он и сейчас там, похоже, лежал, потому что из двери оттуда крепко тянуло зельями и жженьями. Трофим снял шапку и перекрестился. В сенях, как и в прошлый раз, сбоку, возле напольного креста, стояли на коленях монахи, их было трое. Они тихо молились. Там же, при кресте, мерцали свечи. Дверь к царевичу была полуоткрыта, за ней тоже был виден свет. Но ничего оттуда слышно не было. Ближний государев человек, строго погрозив Трофиму, с опаской прошёл в ту дверь. Трофим вслед ему перекрестился и начал читать Отче наш. В прошлый раз он читал долго, раз десять, не меньше.
А только дошёл до "царство и сила", как ближний государев человек вернулся, подошёл к Трофиму и чуть слышно велел заходить. Трофим медленно пошёл к двери. В прошлый раз возле неё тоже стояли рынды, как и при входной двери, а теперь их там не было. Может, и царевича там уже нет? Или он уже преставился?..
Нет, тут же подумалось, какая суета бы тогда сразу началась! А так вон какой покой. Вот с такими мыслями Трофим вошёл в ту маленькую, почти без окон, горенку. Дышать там было нечем, столько там было всего накурено, трав всяких. И дыму от них было столько, что Трофим не сразу рассмотрел царевича.
Тот лежал на прежней мягкой лавке и был укрыт до самой головы. Лицо у него было белое-белое, а с левой стороны уже даже немного синюшное. Трофим сразу подумал: залечил колдун! И обернулся.
Колдун, или доктор Илов, или, правильнее, Эйлоф, стоял немного в стороне. Эйлоф, сразу было видно, крепко спал с лица, нос заострился, глаза провалились. Но смотрел дерзко!
– Что… – начал было Трофим, но тут же сбился, потому что почуял, что за Эйлофом ещё кто-то стоит. Трофим повернулся туда и увидел троих. Эти трое стояли в тени. Трофим присмотрелся и узнал: первым стоял Годунов. А как же без него? – подумалось. За Годуновым – Бельский. Бельский ведал Аптекарским приказом, это ясно, и ещё поп какой-то, Трофим его не узнал.
– Говори! – напомнил Годунов. – Чего замолчал? Говори.
– А что теперь?! – сказал Трофим. – Раньше надо было говорить.
И опять повернулся к царевичу. Царевич смотрел на него. Глаза у царевича сильно слезились, он моргал, слезинки катились, а глаза опять слезами наполнялись. Надо было промывать глаза. Чего же они так, думал Трофим, или нарочно залечили, что ли? Никого он теперь не узнает.
Но царевич вдруг сказал:
– А я тебя видел. Ты приходил сюда.
Голос у царевича был слабый, Трофим едва расслышал. Царевич приготовился ещё сказать, но сил не хватало, он облизнул губы. Трофим наклонился ниже…
Но его оттолкнул Годунов, наклонился над царевичем и быстро-быстро заговорил:
– Батюшка-царевич! Отец наш родной! Только скажи…
Царевич поморщился, сказал:
– Уйди.
Годунов отпрянул. Царевич уже громче повторил:
– Уйди! Кому я говорю!
Годунов шагнул к двери. Царевич свёл брови. Годунов вышел за дверь. Царевич строгим голосом спросил:
– Кто здесь ещё есть? Ну?!
Бельский выступил вперёд.
– Уйди! – велел царевич.
Шагнул Эйлоф. Царевич прогнал и его. Шагнул поп. Царевич усмехнулся и сказал:
– А ты, Феодосий, останься.
А, подумал Трофим, вот кто это – поп Феодосий, царский духовник. Поп подошел к двери, прикрыл её. Царевич опять посмотрел на Трофима и сказал почти обычным голосом:
– Я знаю. Тебя из Москвы призвали. Ты спрашивал, чем меня били. Так?
Трофим кивнул – так.
– И я сказал, что я не видел, – продолжил царевич. – Потому что сзади били. Так?
Трофим опять кивнул. Царевич посмотрел на Феодосия, сказал:
– Скрывал я. Грех на мне.
Феодосий согласно кивнул.
– Велик ли этот грех? – спросил царевич.
– Нет, – ответил Феодосий. – Ты же не ради себя согрешил.
– Не ради. Да, – сказал царевич, улыбаясь.
Опять посмотрел на Трофима. Сказал:
– С правой руки меня убили. Посохом.
Трофим молчал. А в груди у него всё горело! Вот оно как, подумалось, вот так!..
А царевич тихо засмеялся и спросил:
– Чего не спрашиваешь, кто убил?
Трофим опять промолчал. Стоял, боялся посмотреть на Феодосия.
– Червь ты! – громко сказал царевич. – Я ради чего велел тебя сюда призвать? Чтобы ты моё покаяние принял. А ты червь! Что тебе Васька Зюзин скажет, то ты и повторишь! Червь! Червь! И все черви! И я червь! Оробел! А надо было… А…
И он весь изогнулся, дёрнулся и попытался встать, но сил в нём уже не было, его только трясло. Феодосий кинулся к нему, прижал ладонь ко лбу, начал шептать:
– Иванушка, Иванушка! Христос с тобой! Господь милостив, Иванушка…
И царевич понемногу успокоился. Его перестало трясти. Лицо у него от пота было мокрое, все в красных пятнах, а у левого виска всё синее… Но он опять заулыбался, осмотрелся, увидел Трофима и моргнул. Феодосий с умилением сказал:
– Признал, слава Тебе, Господи!
Царевич закрыл глаза и опять улыбнулся. И почти сразу ровно задышал.
– Отходит, болезный, – чуть слышно сказал Феодосий.
Трофим спросил:
– Причащали?
– Как это?! – сказал Феодосий. – Живого хоронить? А если… Государь не простит!
– Ну а…
– Это как Бог решит, – строго сказал Феодосий. – Сам знаю. Не учи.
И широко перекрестился. Трофим, помолчав, спросил:
– Так что мне теперь делать?
– Как что? – удивился Феодосий. – Что раньше делал, то и делай.
– Так он вон же что сказал! Про посох.
– А кто это слышал? Ну, я слышал, ну и что? Я, знаешь что, бывает, слушаю? Иной как начнёт каяться, так хоть святых из дому выноси. А я сижу и слушаю. Нельзя перебивать. Человек же уходит, дай ему чистым уйти, вот в чём моя забота. И он ушёл, а я молчу, он в могилу, и я как могила. Так и тут: сказал про посох, так когда сказал? Когда в могилу уходил. А почему раньше молчал? Потому что раньше думал – будет ещё жить, вот и молчал про это, чтобы жизнь не портить. Да и сейчас он как? Вначале всех выгнал, только нас оставил, и только потом заговорил. Перед тобой был грешен – и перед тобой покаялся. А я этот грех отпустил. И ему стало легко. Вот почему он нас не прогонял – для своей лёгкости. Ты посмотри – легко ему?
Трофим обернулся. Лицо у царевича было всё синюшное, но улыбалось.
– Легко? – ещё раз спросил Феодосий.
– Легко, – кивнул Трофим.
– Вот то-то же! И тебе тоже должно стать легко. Ты же теперь знаешь, как оно там было, и уймись.
– Как это уймись? Он же сказал про посох!
– Про чей посох? Ты что, знаешь, про чей посох он сказал?
– Ну… – начал было Трофим, но не договорил – сам замолчал.
– Вот то-то же, – сказал с усмешкой Феодосий. – Бес тебя путает, сын мой. Гордыня гложет. А кто ты? Государь-царевич правильно сказал: червь ты. И все мы черви – из земли пришли и в землю же уйдём. И что нам Васька Зюзин скажет, то и повторим. И это и есть смирение. – И громко добавил: – И мудрость! Ибо что иначе будет? Иди и скажи ему про посох! Мало было крови пролито? Ещё желаешь? Мало было невинных замучено? Ты сидишь там у себя в Москве и ничего не видишь, он раз от разу к вам заедет, так у вас всех сразу мокрые порты, а здесь он каждый день, и в жар и в хлад. Подай ему! И подаём. И знаем, гореть нам в геенне огненной до Страшного суда, а что поделать? Пойти поперёк? Так только ещё больше крови будет. А ты: посох, посох! А что, если это не посох, а перст судьбы? Это сейчас он лежит, улыбается, а ты его раньше видел? Он к тебе на исповедь ходил? А ко мне ходил. И потому ещё раз говорю: может, это перст судьбы и всем нам облегчение.
Царевич застонал, губы его скривились.
– Иванушка, Иванушка, – запричитал Феодосий и подступил к нему, начал его оглаживать по лбу, что-то нашёптывать. Царевич понемногу успокоился. Феодосий, опять повернувшись к Трофиму, сказал: – Не кори себя, сын мой, этот грех я на себя возьму. Иди.
Трофим стоял, не шевелясь, и смотрел на царевича. Потом спросил:
– А из-за чего он его так?
– Кто его знает, – сказал Феодосий. – Может, и не из-за чего, а по горячности. Вот как в прошлом году шуту досталось. Осип Гвоздев был такой. Тоже начал задирать, дерзить. Ну и посохом его, посохом! А тот возьми да помри. И вот теперь за это кара. И государь презлющий был в тот день! Как порох!
– Из-за чего презлющий?
– Это у Машки спрашивай. У этой его жёнки криво венчанной. У б…и.
И перекрестился.
– Так это у неё он так разгневался?
– Да, у неё. Но, правда, с утра ему покоя не давали. Сперва карла Васька напился, пел срамные песни, матюгался, а после разбил царский кубок, свинья. Государь его чуть не убил. А после призвали Ададурова Сёмку. Сёмка пошёл стращать про Псков… И государь его прогнал. Ох, он тогда был крепко зол! А после вдруг собрался, пошёл к Машке, долго там сидел, а как вернулся, вот где гневен был! Воистину! И говорит: где Ванька? И пошли за ним…
Феодосий замолчал, покосился на царевича. Тот лежал смирно, медленно помаргивал. Феодосий скорбно улыбнулся и продолжил:
– Не томи меня, сын мой, иди. Как Зюзин скажет, так везде и повторяй. А я про это, – и он кивнул на царевича, – я как могила.
Трофим помолчал, подумал, поклонился Феодосию, поклонился царевичу и вышел.
В сенцах его уже ждали Годунов и Бельский. Трофим в душе перекрестился, подошёл к ним и, обращаясь к Годунову, сказал:
– Царевич велел снять с царицы расспрос.
– С какой царицы? – спросил Годунов. – С Нагой, что ли? С Марии?
Трофим кивнул. Годунов взглянул на Бельского. Тот усмехнулся и сказал:
– А я что говорил?! Вот где оно!
Годунов хотел было что-то сказать, но Бельский уже кликнул:
– Харитон!
Из перехода в сенцы заглянул тот самый ближний государев человек.
– Харитон, – продолжил Бельский, – отведёшь вот этого туда, куда он скажет. Живо!
Харитон поклонился. Трофим подошёл к нему и оглянулся. В царевичевых дверях стоял Феодосий. Трофим оробел. Феодосий молчал. Трофим развернулся и вышел.
36
Трофим вышел, закрыл за собой дверь и остановился посреди сеней. Голова горела. Сейчас бы шкалик, подумал Трофим. Но тут к нему подступил Харитон и спросил, куда его вести. Трофим сказал, что на медный рундук.
– И это всё? – удивился Харитон.
– Там будет видно, – ответил Трофим. – Пока что больше говорить не велено.
Харитон сердито чертыхнулся и велел стрельцам идти на медный. Стрельцы, они были с огнём, выступили вперёд и пошли. Трофим и Харитон пошли за ними. Эх, в сердцах думал Трофим, зачем он всё это затеял, сейчас бы пошёл к Зюзину в покойную… А с чем идти? Где кочерга? Но, тут же подумалось, и что с того? Это небось Зюзин и велел её украсть, и вот бы сейчас Трофим пришёл к нему и повинился бы, что не сберёг, и на кого Зюзин указал, того и взял бы. И к Ефрему! А у Ефрема это дело быстрое – язык развязывать. И вот тебе весь розыск. И Зюзин ещё дал бы пятьдесят рублей за службу. А что, не дал бы?! И тут вдруг вспомнилось, совсем не к месту, что в тот недобрый год, в Новгороде, Зюзин только одно ему дал – сапогом под дых. Это государь дал чарку водки, а Зюзин ничего не дал, а только сапогом! Зюзин не из тех, которые дают, а из тех, которые…
Много о чём ещё Трофим успел подумать, пока они дошли до медного рундука. Там они остановились, и Харитон спросил Трофима, туда ли он его привёл.
– Туда, – сказал Трофим. – А теперь мне надо ещё дальше, к государыни царицыным палатам.
– Вот зараза! – рассердился Харитон. – Не мог сразу сказать?! Да мы от царевича могли бы прямиком туда пройти.
– Я прямиком не умею, – ответил Трофим.
Харитон сердито сплюнул, полез за пазуху, достал золотой португал (у Трофима раньше был такой же) и сказал, что им нужно к царицыным палатам. Один из рундуковских сторожей встал и повёл их дальше. И уже не прямиком, как Трофима водили до этого, к Мотьке и Ксюхе, теперь они сразу свернули налево. Тут, Трофим это сразу заметил, было и светлей, и чище, воздух легче, а кое-где вообще тянуло благовониями. Так они прошли до ещё одного рундука, так называемого хрустального, как после узнал Трофим. Этот рундук и в самом деле был очень красивый, весь в самоцветах и каменьях, и сторожа там были в богатых кафтанах в золотом шитье.
– Всё? – строго спросил Харитон, останавливаясь и косясь на тамошних сторожей.
– Нет, – твёрдо ответил Трофим. – Мне надо к самой царице. Прямо к ней. Мне царев крестовый поп Феодосий велел. По цареву слову.
Харитон посмотрел на Трофима. Трофим широко перекрестился. Харитон громко вздохнул, снова достал португал и повернул его уже обратной стороной. Та сторона была с большим алмазом красной крови. Сторожа все сразу встали. Старший из них подумал и сказал:
– Но это только его одного! – и указал на Трофима.
Харитон кивнул и отступил на шаг. А Трофим, напротив, выступил вперёд. Один из сторожей вышел из-за рундука и велел Трофиму идти за ним следом. Они миновали рундук и пошли по переходу. Там на стенах, в специальных плошках, горели душистые свечи.
– Не смотри по сторонам! – строго сказал царицын сторож. – Дверей не считай! Морду вниз!
Трофим потупился. Так они прошли ещё немного, дошли до двери, перед которой стояли двое рынд, одетых в серебро. Царицын сторож остановился перед ними и посмотрел на Трофима. Тот, обращаясь к одному из рынд, сказал:
– От государя царя и великого князя. По государеву велению. К государыне царице с розыском!
И почему-то показал свою овчинку – красную. Рында удивленно отступил. Второй рында открыл дверь. Трофим вошёл в неё.
И оказался в так называемых Золотых царицыных сенях. Вот уж где было золота и разного сверкания – и на стенах, и на потолке. Даже ковры на полу, и те были златотканые. А сколько горело свечей! Дымилось благовоний! Трофим проморгался, осмотрелся. К нему подошли две боярыни – одна справа и вторая слева. Трофим снял шапку, поклонился в середину.
– Ты кто такой, холоп?! – спросила одна из боярынь, та, что потолще.
– Я Трофимка, – ответил Трофим. – Порфирьев сын Пыжов, стряпчий Разбойного приказа. Пришёл к матушке-царице. По государеву делу!
Последние слова он сказал громко, во весь голос. И строго посмотрел на боярынь. Толстая как будто оробела. А тощая насмешливо ответила:
– Много вас здесь всяких шляется. Царским титлом прикрываетесь! А чем докажешь, что ты царев?
Трофим, ничего не говоря, повернулся боком и показал своё подрезанное ухо.
– Как у Малюты! – прошептала тощая.
– А может, я и есть Малюта! – строго сказал Трофим. – А ты кто такая?
И вдруг вытащил целовальный крест, ткнул его тощей и велел:
– Целуй!
– А я что? А я что?! – зачастила боярыня. – Такая моя служба – сторожить.
– Раньше надо было сторожить, – назидательно сказал Трофим. – А теперь что? Досторожились!