Большая комната на третьем этаже тихонько вибрировала в ответ на деловую активность здания. Здесь были высокие сводчатые потолки и голые деревянные полы. И хотя в комнате не стояло новейших американских станков для набора печатного текста, в ней обитали собственные звуки: скрип табуреток, шорох бумаги, скрежет металла о металл - работали стереографы. Около двух дюжин наборщиков и стереографов стояли в четыре ряда, пиджаки нависали над оригиналодержателями. Никто не обратил на нее внимания - ее никогда не замечали, так же как черную крысу с гладкой шкуркой, которую она углядела, когда та вынюхивала что-то в чайной комнате. Наборщики погрузились в свои узкие колонки шрифтов: Имперский парламент и деловая активность на Мальборо-стрит, новости судоходства, объявления, некрологи, обзоры и отчеты о преступлениях. Саре по-прежнему нравилось смотреть на плоские лотки со шрифтами, стоящие на длинных скамейках, вертикальные держатели с прикрепленными к ним рукописями. Она любила запах бумаги и чернил. И гордилась, что является частью этого процесса.
Когда-то тут был цех, где "поклонялись другому ордену", как любил говаривать Септимус Хардинг, потому что здесь работали мастера, делавшие четки для собора Святого Павла, до того как великий пожар уничтожил здание. Мистер Хардинг твердил, что именно по этой причине маленький треугольник улиц стали называть Церковным Углом. Теперь же Патерностер-роу приютил многочисленных издателей, торговцев канцелярскими товарами и переплетчиков книг с Флит-стрит.
Сара целый день трудилась над набором рекламы "Бальзама из сирийского корнеплодника мистера Перри". Это была самая длинная реклама из всех, что ей до сих пор доводилось набирать, и она твердо решила, что не сделает ни одной ошибки. Когда она медленно перечитывала текст, ее снова озадачило слово "сперматорея". Чем бы ни являлась эта болезнь, она явно требовала срочного лечения, ведь с ней сражалось множество новейших снадобий. Небольшое количество бальзама Перри "позволит мужчине мгновенно исполнить самый священный долг супружеской жизни, гарантируя ему здоровье, мужественность и бодрость". Сара решила, что за двенадцать шиллингов за упаковку это должен быть священный эликсир, возможно имеющий какое-то отношение к самому Господу Богу, ведь он помогал исполнять священные обязанности…
Когда все лотки со шрифтами были аккуратно сложены друг на друга, противный Джек Тислуайт дал ей записку, чтобы она отнесла ее Септимусу Хардингу. Он обожал находить ошибки в наборе, потому что это позволяло ему чувствовать себя очень умным. Сара по привычке натянула на голову кепку и начала спускаться по черной лестнице. Она предпочитала ее центральной, потому что ею редко пользовались, если не считать служанку Нелли, и Сара частенько выходила туда покурить в тишине, когда разговоры в чайной комнате становились слишком непристойными. Иногда наборщики забывали, что она девушка, или им было все равно.
Кабинет Септимуса Хардинга находился на втором этаже. Первый занимали клерки и корректоры, там также располагались кабинеты настоящих писателей и конторка привратника, за которой сидел жуткий мистер Парсиммонс. Мистер Парсиммонс, сторож, на самом деле был совершенно безобидным и казался страшным только из-за своей внешности и сурового настроения, которое находило на него время от времени. Невероятно худой, с крючковатым носом, обтягивающей лицо и череп кожей и оставшимися от оспы отметинами, он носил черный шейный платок почти целый год, и Сара решила, что он скорбит о кончине кого-то очень близкого.
Ирландцы понимали скорбь совсем не так, как все остальные люди. Сара видела множество мертвецов; в домах бедняков они населяли те же комнаты, что и живые, как правило, их укладывали на два поставленных рядом стула, потому что стол был нужен для других целей. Папа после своей смерти пролежал в доме почти целую неделю, и Эллен даже умудрилась спрятать у него дохлую мышь, с которой не хотела расставаться. Получалось, что они привыкли к тому, что он умер, до того, как его похоронили, что было достаточно разумно. То же самое произошло и с мамой, и они даже были рады, что она оставалась с ними в комнате. За целый год, прошедший с тех пор, не было и дня, чтобы Сара не скучала по ней. Особенно когда Эллен начинала грустить. Смерть матери отзывалась в ней болью, схожей с болью от свежей раны. Ей казалось диким, что можно ощущать отсутствие кого-то сильнее, чем его присутствие. Малыш умер раньше мамы, но она не хотела, чтобы он оставался в комнате, поэтому Руби его унесла.
В конце концов именно она позаботилась о телах. Их похоронили около Роупмейкерс-Филдс на кладбище, где не было ни роскошных надгробий, ни красивых каменных ангелов, только ряды деревянных крестов, по большей части с ирландскими именами, вырезанными на них. В одном из рядов появилось три новых креста - все с одним именем: О'Рейли. Сара и Эллен прихватили с собой букетики фиалок, но цветы завяли прежде, чем девочки добрались до Роупмейкерс-Филдс, потому что дорога до кладбища от Девилс-Эйкра занимала полдня.
Завернув за последний угол на темной лестнице, Сара уже смогла разглядеть коридор, который вел к двери в кабинет Септимуса Хардинга. Именно здесь она курила в полном одиночестве и тишине, потому что тут никто не бывал, а еще потому, что отсюда было удобно следить за посетителями. "Любопытство до добра не доведет", - сказала бы ей Руби. Она частенько ловила Сару, когда та подслушивала в "Белом олене". В данный конкретный момент в кабинет собирался войти инспектор Ларк с Мальборо-стрит, а миссис Коречная оттуда выходила. Она оставила свой плащ внизу, поэтому Саре удалось рассмотреть ее платье, бархатное, цвета портвейна, отделанное воздушными темно-красными кружевами на манжетах и воротнике. Корсет украшала великолепная вышивка розовато-лиловым и серебристо-зеленым шелком с крошечными жемчужинками, напоминавшая цветущий весенний сад. Сара никогда не видела платьев, похожих на те, что носила Лили Коречная, но слышала, что наборщики называли ее "богемой". Она знала, что мистер Коречный родился в Праге, поскольку все, что касалось его жены, подробно обсуждалось в чайной комнате - она являлась одним из немногочисленных писателей, поднимавшихся на третий этаж, и единственной женщиной кроме Сары и служанки Нелли. А еще Саре было известно, что миссис Коречная дружит со знаменитой Барбарой Бодишон, которая писала письма в газету "Гардиан" о необходимости изменить законы для замужних женщин и проституток. Черные волосы миссис Коречной были собраны на белой шее серебряной заколкой, украшенной филигранью, с маленькими драгоценными камнями по краям. А еще от нее всегда пахло розовой водой. Сара заметила, что Лили Коречная не носит траур, хотя ее муж умер меньше года назад.
Инспектор Ларк проводил взглядом миссис Коречную, прежде чем повернуться и постучать в дверь кабинета Септимуса Хардинга. Сара еще немного постояла на лестнице, затем тихонько стукнула в дверь и вошла вслед за ним. Кабинет состоял из двух комнат, соединенных большой деревянной аркой, но только одна из них была чистой и без пыли, потому что Нелли не рисковала заходить дальше. Именно здесь Септимус Хардинг встречался с редакторами отделов. Они сидели за низким столом на стульях, обтянутых зеленой кожей, говорили о тиражах, обсуждали размеры продаж и то, что выпускают другие издательства. Кабинет Септимуса Хардинга был от пола до потолка забит полками, заполненными книгами и папками с газетами. Сара никогда в жизни не видела столько книг в одном месте, даже в книжных лавках на Флит-стрит или Чаринг-Кросс-роуд.
- Хм, Сара, - пробормотал Септимус Хардинг, когда она вошла.
Он смотрел на нее поверх очков в форме полумесяца, а его когда-то белый шейный платок, обернутый вокруг шеи, как у священника, был перепачкан пеплом из его трубки, на рукавах рубашки красовались чернильные пятна. Сара заметила, что пуговица на сюртуке, которая уже несколько недель болталась на нитке, наконец оторвалась. Главный редактор всегда выглядел растрепанным и неприбранным, совсем как его кабинет и рабочий стол, но в голове у него царил идеальный порядок. Сара считала, что он разговаривает так, словно чиркает красным цветом строчки плохой копии. Он терпеть не мог нескладного письма и речей, и если ему удавалось обойтись одним словом вместо целого предложения, каким-нибудь звуком вместо слова, он так и поступал.
Инспектор Ларк стоял - он никогда не садился, - грея спину около печки. Он одевался как джентльмен, но в нем не было ничего щегольского. Несмотря на темные волосы, глаза и кожу, он не был красавчиком, а временами и вовсе казался настоящим уродом. Его сюртук, хоть и не по последней моде, был хорошо скроен, а бакенбарды аккуратно подстрижены. Но больше всего Сару поражали его идеально начищенные сапоги, хотя ходить ему зачастую приходилось по грязи. Он закурил манильскую сигару, пока Сара ставила на стол редактора лотки со шрифтами. Комната пропиталась дымом от горящего угля и трубочного табака, но здесь было теплее, чем на третьем этаже.
- Очень хорошо, очень хорошо, - пробормотал Септимус Хардинг, пожевывая конец своей трубки и разглядывая лотки. - Что-нибудь еще, Сара?
Ей пришлось повернуться, чтобы уйти, и она сняла кепку.
- Послание сверху, так? - В его голубых глазах зажглись веселые огоньки, когда он взглянул на нее из-под черных нависших бровей.
- Да, сэр. Мистер Тислуайт говорит, что копия от судового клерка - дерьмо.
Она услышала, как фыркнул инспектор Ларк.
- Правда? А ты что думаешь?
Она пожала плечами:
- Не знаю, сэр. Корабли и все такое меня не интересуют.
- А что тебя интересует, Сара? - спросил Ларк.
- Меня? Когда мистер Мелвилл пишет, что Девилс-Эйкр - это настоящая помойка, где водятся самые разные ночные паразиты, это меня интересует. Вот это настоящее дерьмо!
- Значит, ты знакома с этим районом?
- Я там живу, сэр, и знаю значение всех слов.
Она очень гордилась своим знанием и, поскольку инспектор был полисменом, ни за что не сказала бы ему ничего, кроме правды.
- Я слышал, что ты умеешь читать, и очень высоко тебя ценю: ты настоящая леди прессы.
"Ну, не настолько высоко, как он ценит миссис Коречную", - подумала Сара.
- Большое вам спасибо, сэр. - Она поколебалась одно мгновение, затем снова повернулась к редактору. - А что такое сперматорея, мистер Хардинг?
Септимус Хардинг подавился дымом, а инспектор Ларк громко расхохотался.
- Проклятье, - возмутился редактор. - Кто дал тебе набирать рекламу Перри?
- Вы, сэр.
- Черт подери! Иногда я совершенно забываю, что ты девушка. Давай, катись отсюда. Мне нужно обсудить с мистером Ларком очень важное дело.
- Хорошо, сэр. Это убийство?
Ларк выглядел так, словно он расследовал убийство; она видела такое же выражение у него на лице, когда двум проститутками перерезали горло в Сент-Джайлсе.
- Именно.
Сара неохотно натянула на голову кепку и, решив, что сейчас не совсем подходящий момент продолжать расспросы касательно священной природы сперматореи, повернулась, чтобы уйти. О ней тут же забыли, все внимание Септимуса Хардинга было отдано тому, что собирался рассказать ему инспектор Ларк. Сара не до конца прикрыла за собой дверь и остановилась в коридоре, прислушиваясь к разговору.
- Они маленькие девочки, Септимус, и они расхаживают по Бетти-стрит с полуночи до самого рассвета. Их заставляют это делать собственные матери - тех, у кого они есть…
- Я знаю, знаю, Джон. Это грязный, проклятый бизнес. Ее изнасиловали?
Ларк кивнул и зажег еще одну сигару.
- Скажи Мелвиллу, чтобы он использовал поменьше мелодраматических эффектов, хорошо? Я не хочу, чтобы ваши читатели думали, будто мы вместо того, чтобы их защищать, устраиваем для них цирк. Защита? Ха! Сама идея абсурдна. Но люди должны думать, что мы, по крайней мере, делаем все, что в наших силах.
Инспектор Ларк выбросил окурок в огонь, надел шляпу и попрощался с редактором. Он вышел так быстро, что Сара едва успела метнуться к лестнице и спрятаться в тени.
- Пока, Сара, - добавил он и быстро зашагал по коридору.
По дороге домой в конце дня Сара думала о детских борделях на Бетти-стрит и на Док-стрит, расположенной ближе к Девилс-Эйкру. И о том, что сама чудом не стала участницей парада, еженощно проходящего между площадью Пикадилли и дворцом на Ватерлоо; она совершенно точно знала, сколько стоит девственница, услышала как-то раз в баре "Белого оленя". Когда холера унесла ее мать и маленького брата, они с Эллен остались предоставленными самим себе, и перспективы были мрачными. Она видела девушек со спичечной фабрики с изъеденными серой подбородками. Некоторые от этого умирали. Мама всегда говорила, что скорее умрет, чем пойдет в работный дом, а когда поняла, что серьезно больна, заставила Сару пообещать, что она не допустит, чтобы туда забрали Эллен.
Мама знала, что Сара в состоянии позаботиться о себе, но всегда волновалась за Эллен, поскольку та всем доверяла и была довольно странной. Мама стала брать больше заказов на шитье, когда виски окончательно победило папу. В модный сезон, между апрелем и июлем, она сидела за столом с шести утра до полуночи; пришивала бархатный воротник к полосатому платью из тафты или крошечные шелковые пуговички к хлопчатобумажным перчаткам. Мама не была портнихой, но могла сделать из старого платья новое и модное, пришив к нему розетку или кружева или сделав пару складок. Иногда она надевала платье на Сару, чтобы посмотреть, что получается, и Эллен начинала потешаться над сестрой, ставшей вдруг такой нарядной.
Когда Сара думала о матери, перед глазами у нее возникала всегда одна и та же картинка: она сидит за столом, окруженная со всех сторон кусками материи, и поглядывает время от времени на сальную свечу, опасаясь, что ее не хватит для завершения работы. В подвальной комнате всегда было темно, если не считать тонкого луча света, который падал из крошечного окошка, выходившего в переулок у них над головами. Вьющиеся медные волосы окутывали мамино лицо мелкими локонами и прилипали ко лбу летом или когда она себя плохо чувствовала. Она болела большую часть прошлого года. К четырнадцатилетию Сары мама собиралась накопить двадцать фунтов, чтобы отправить дочь жить к портному в Чипсайде, который сделал бы из нее настоящую портниху. Она не получала бы никаких денег за свою работу, только жилье и еду, и должна была бы трудиться день и ночь, а мать навещала бы ее в воскресенье один раз в месяц. Так бы и случилось, но это все осталось в прошлом, четырнадцатый день рождения Сары уже прошел. К тому времени, когда мама умерла, ей удалось собрать только семь фунтов и шесть пенсов, и на них Сара и Эллен жили, пока Септимус Хардинг не дал ей работу в издательстве.
Эти мысли занимали Сару до Паддл-Дока, оттуда дорога домой шла вдоль реки. От Церковного Угла можно было самыми разными путями добраться до пользующихся дурной славой Вестминстерских трущоб, известных под названием Девилс-Эйкр. Когда ее посылали с поручениями, Сара шла по Флит-стрит и Стрэнду, потому что любила шумное движение и то, как фонари освещали улицы по ночам. А еще ей нравилось смотреть в витрины магазинов одежды, галантерейных лавок, на сверкающий хрусталь из Богемии и тонкий китайский фарфор. И особенно на засахаренные сливы в квадратной витрине кондитерского магазина, она даже собиралась когда-нибудь купить одну штучку для Эллен. Сара наблюдала за тем, как лавочники выбегали на улицу прямо в передниках, чтобы открыть дверь экипажа со слугами в ливреях, и принимались суетиться вокруг приехавшей в нем дамы, поспешно расстилали на грязной мостовой кусок мешковины, чтобы леди не запачкала своих шелковых ботиночек. Здесь, как писал в своих статьях Мелвилл, "хитрые и ловкие получают прибыли всеми возможными способами". Сара считала, что "хитрые и ловкие" - это про друга Эллен Холи-Джо и босоногих уличных мальчишек с болячками на ногах, которые болтались в доках. Она не считала Джо хитрым, но он, несомненно, был ловким вором.
Дорога, идущая вдоль реки к Девилс-Эйкру, была самой короткой. Когда вода стояла низко, от нее отвратительно воняло, к тому же всегда существовала опасность нарваться на грабителей между Паддл-Доком и Темпл-лейн, даже средь бела дня. Ближе к Уэст-Энду и Вестминстеру в тавернах, ютившихся на боковых улочках, встречались преступники, считавшие себя рангом выше неквалифицированных воришек Ист-Энда: взломщики сейфов, фальшивомонетчики, мастера по подделке бумаг, а также самые ловкие карманники, которым не требуется тебя разглядывать, чтобы понять, что ты в новых ботинках.
Она только на прошлой неделе купила Эллен новые ботинки, но шайка уличных мальчишек из Уэст-Энда сняла их с ее маленьких ножек. Впрочем, Эллен не любила носить обувь, даже зимой. Без нее она могла войти в воду и достать оттуда что-нибудь, что привлекло ее внимание, бутылку или бумажный цветок, оторванный со шляпы какой-нибудь дамы ветром. Она обычно была покрыта грязью до самых коленок, и папа называл ее своей маленькой Русалочкой. Сара думала, что именно по этой причине Эллен старалась держаться как можно ближе к реке; она любила наблюдать за папой, когда он отплывал от берега в лодке. Эллен была слишком маленькой, чтобы злиться на папу, который отчаянно пил, и расстраиваться из-за того, что маме приходилось так много работать. Эллен и папа были неразлучны, и она до сих пор скучала по нему и плакала во сне.
А вот и они - Эллен и Холи-Джо, сидят на ступеньках лестницы Уайтхолла вместе с маленькой бандой оборванных детей и тонконогим мальчишкой-индусом, с которым Эллен совсем недавно подружилась. Сара не могла вспомнить, как его зовут; у него было какое-то смешное иностранное имя. Они по очереди обстреливали проходящий мимо пароход из рогатки Холи-Джо. Со стороны они представлялись довольно странной парочкой: маленькая светловолосая девочка восьми лет и нескладный Холи-Джо с глазами ребенка и силой ломовой лошади. Ему было больше тридцати, но меньше сорока, так говорила Руби, но он не помнил точно, сколько ему лет, да и никто другой тоже.
Когда Сара подошла к ним, Эллен прицелилась, и маленький камешек сбил с головы джентльмена шляпу. Холи-Джо принялся так хохотать, что чуть не свалился с лестницы. Джентльмен, которому не повезло, мог только наблюдать за своей шляпой, завертевшейся в коричневом водовороте.
Когда Холи-Джо увидел Сару, то захлопал в ладоши. Он был дурачком и едва умел разговаривать, хотя и не родился слабоумным. Когда-то он был священником, здравомыслящим и вполне разумным, но однажды ему в голову угодил ночной горшок. Судя по всему, у того, кто выливал его содержимое за окно, руки были скользкими, вот он и не сумел удержать в них ночной сосуд, тот свалился прямо на голову бедняжки Холи-Джо и начисто лишил его способности соображать.
Эллен с виноватым видом посмотрела на Сару, она не знала, что сестра успела увидеть. Сара же сделала вид, что ничего не заметила; ее гораздо больше поразила меткость Эллен, чем все остальное. Рогатка была главным сокровищем Холи-Джо - он сделал ее сам и даже вырезал на ней свое имя. Нет ничего страшного в том, чтобы стрелять по голубям, потому что их можно съесть, а вот от важных господ могут быть самые разные неприятности. Сара протянула Эллен руку.