Тайна предсказания - Филипп Ванденберг

Одаренный молодой человек Леберехт, сын могильщика, которого объявили колдуном, бежит из родного города в Рим. Никто не знает, что с собой он прихватил единственный экземпляр запрещенной книги Коперника, хранившийся в бенедиктинском монастыре. Леберехт собирается обнародовать книгу, чтобы отомстить за отца. Неизвестный труд Коперника содержит тайну, которую Церковь скрывает от человечества.

Что же предпримут папа и Римская курия, дабы избежать катастрофы?..

Содержание:

• Предисловие 1

• Глава I - Соблазн и грех 1

• Глава II - Страсть и инквизиция 7

• Глава III - Книги и смерть 17

• Глава IV - Друзья и враги 28

• Глава V - Шантаж и отчаяние 34

• Глава VI - Проклятие и забвение 40

• Глава VII - Светила и явления 45

• Глава VIII - Художники и пророки 51

• Глава IX - Гений и безумие 57

• Глава X - Убийство и соблазн 63

• Глава XI - Страх и ослепление 71

• Глава XII - Альфа и Омега 77

• Post Scriptum 81

• Примечания 81

Филипп Ванденберг
Тайна предсказания

Предисловие

В году 1582 старый юлианский календарь был заменен новым, христианским летосчислением, которое используется и сегодня. В основу этого календаря, названного в честь Папы Григория XIII, легли исследования и расчеты итальянского астронома Луиджи Лилио и немецкого иезуита Кристофа Клавия.

Календарная реформа ознаменовалась примечательным явлением: за четвертым октября 1582 года сразу следовало пятнадцатое октября. Таким образом, десять дней были вычеркнуты из памяти человечества.

В этом романе описаны события, которые могли привести к исчезновению этих десяти дней. Так что действие имеет реальную основу, а вымышленные и исторические лица смешаны совершенно намеренно.

Глава I
Соблазн и грех

В Лето Господне 1554, в 1484 году от разрушения Иерусалима, в год 224-й от изобретения пороха, в год 110-й с начала книгопечатания, в год 62-й с открытия Нового Света и на 37-й год после Реформации нечестивого доктора теологии из Виттенберга, то есть ничем не примечательный год, на Сретение, за отправлением своего ремесла скоропостижно скончался, сжав лопату как самую великую ценность, столь же неприметный могильщик Адам Фридрих Хаманн.

Словно предчувствуя, что этой могиле суждено стать местом его собственного упокоения, Хаманн по необъяснимой причине выкопал узкую, но необыкновенно длинную яму, уж никак не годившуюся для вдовы кожевника, которой она предназначалась. Хаманн же, напротив, обладал столь внушительным ростом, что при жизни возвышался над большинством людей на целую голову. Это тем более бросалось в глаза, потому что Хаманн с юных лет, после того как проказа лишила его всех волос, носил красный колпак, который, однако, скорее подчеркивал, чем скрывал этот изъян.

Считалось, что его разбил удар, но прачки с реки, всегда осведомленные лучше всех, утверждали, что Лысый Адам - Хаманна все так называли - умер от разбитого сердца, ведь в день непорочного зачатия Девы Марии ему пришлось рыть могилу своей жене Августе, которая заболела оспой и спустя несколько дней скончалась. Едва Августа, эта благочестивая женщина, была похоронена, Лысый Адам составил завещание - не столько для того, чтобы разделить свои скромные пожитки между двумя детьми, сколько ради особых распоряжений, которые он оставил на случай собственной смерти. Ремесло могильщика и связанные с ним работы в освященной земле укрепили в нем убеждение, что многих людей хоронят в состоянии ложной смерти. Хаманн находил останки бедняг, впившихся ногтями в крышку гроба; иные же лежали на боку, а не на спине.

Опасаясь, что и его может постигнуть та же участь, Лысый Адам в завещании распорядился, чтобы к его гробу приделали железную трубу в девять локтей длиной, дабы он, если будет похоронен ошибочно, мог криком подать знак.

Навязчивая идея Лысого Адама не нашла сочувствия у младших духовных чинов монастыря Святого Михаила, на кладбище которого он предал земле бесчисленное множество бренных останков, и была наотрез отклонена. Возможно, праху Адама Фридриха Хаманна и суждено было бы в названном году подвергнуться подобному безнадежному погребению, как и тысячам других до него, когда бы устное пожелание благочестивого могильщика не достигло ушей коадъютора его преосвященства в Домберге. Тот слыл будущим святым: во-первых - потому что ежегодно постился с Пепельной среды и до Пасхи, вкушая только воду, как Господь в пустыне; во-вторых - потому что мог наизусть рассказать Пятикнижие и все четыре Евангелия и благодаря этой способности даже во время торжественных месс не пользовался требником. Его слово имело такой же вес, как и покупное отпущение грехов от святого Петра в Риме.

Этот мудрый муж с серьезностью проповедника заявил, что ни Божьи, ни церковные законы не предписывают, каким образом следует предавать освященной земле бренные останки христиан: вертикально или горизонтально; да и указаний по поводу одежд не было обнаружено в христианском учении. А потому надо исполнить последнюю волю Хаманна, жившего в вере и праведности и посредством своей лопаты проявлявшего христианскую любовь к ближнему. И он сам, и все христианско-католические души Европы должны задаться вопросом, а не является ли такой способ погребения наиболее подобающим? И куда пойдет душа в случае мнимой смерти? Этот святой человек рассуждал так: к Богу она отправиться не может, ведь тогда человек оказался бы мертвым на самом деле; пребывать в теле она тоже не может, поскольку в этом случае тело проявляло бы признаки жизни. О, какая мука душевная!

Ввиду такого теологического противоречия Адам Фридрих Хаманн и был похоронен со своей трубой, которая возвышалась над могильным холмиком подобно дымоходу прибрежной рыбацкой хижины. Он попросил Леберехта и Софи, своих детей, заглядывать каждое утро на кладбище и, склонившись к узкой трубе, прислушиваться или, прижавшись губами, шептать в нее.

Леберехт, рослый парень четырнадцати лет, был точной копией своего отца, если не считать волос, длинными кудрями спадавших ему на плечи. Софи, его сестра, была на два года старше и не имела ни малейшего сходства ни с отцом, ни с матерью, что могло быть лишь на пользу внешности девочки.

Спустя две недели Леберехт и Софи решили прекратить посещения кладбища Святого Михаила, напоследок сказав над гробом отца слова прощания. Когда они вернулись домой, их ожидал важный высокомерный гость. Пышно разодетый, как странствующий торговец, с роскошным бархатным колпаком на голове, он сидел на деревянной скамейке у входа, поглядывая на бледное зимнее солнце.

Софи, тотчас узнав его, поняла, что ничего хорошего этот визит им не сулит. Важный щеголь был Якобом Генрихом Шлюсселем, трактирщиком с Отмели, о котором их мать говаривала, что он проходимец, - подробнее она не распространялась.

Тревожно, почти испуганно Софи схватила брата за руку, и тут мужчина подошел к ним.

- Видит Бог, я к этому не стремился, у меня и без того дел хватает. Но так уж решил магистрат. Короче, я - ваш опекун, - с надменным видом заявил он.

Софи, прозванная Фиалочкой за удивительно прозрачную кожу, выпустила руку Леберехта и принялась поправлять длинное платье, точно желая продемонстрировать свою аккуратность; затем девушка взглянула на Шлюсселя и нерешительно ответила:

- Что ж, да будет так во имя Святой Девы!

И, обратившись к Леберехту, который стоял, застыв соляным столбом, произнесла:

- Ну, скажи, ведь это честь для нас. Правда же?

Леберехт рассеянно кивнул. Ему трудно было принять эту ситуацию. Опекун? Зачем им опекун? Они с Софи достаточно взрослые, чтобы самим о себе позаботиться.

Наконец он ответил:

- Это честь для нас, господин опекун.

Но от трактирщика с Отмели, который хорошо разбирался в людях, не укрылось, как у Леберехта при этом сузились глаза и изменился голос. Шлюссель вытер нос рукавом своего наряда, громко откашлялся и смачно плюнул на дорогу, что позволительно было лишь человеку уважаемому.

- Ну что ж, вот и договорились, - несколько смущенно сказал он. - После обеда жду вас у себя, чтобы обсудить все остальное. И наденьте чистое платье! Поняли?

- Да, господин опекун, поняли, - отозвалась Софи, пытаясь сгладить возникшую неловкость. - Да, господин опекун.

Утонченный господин Шлюссель поднялся со скамейки и направился к ратуше на мосту. Леберехт разглядывал рукава своего камзола. Конечно, по ним было видно, что камзол этот еще его отец нашивал. Края рукавов поистрепались, швы истончились и вряд ли поддались бы починке, но разве он недостаточно чисто одет? Куда опрятнее, чем можно ожидать в его положении!

Софи, которая, казалось, читала мысли брата, отвела Леберехта в дом и увлекла его наверх, на второй этаж. Две комнатушки, каждая с окном на улицу и с покрытой сажей перегородкой, половину которой занимала выложенная из кирпича печь, - таким был дом их детства. Шум с городской пристани, где разгружались длинные речные баржи и рыночные торговки уже с раннего утра кричали, расхваливая свой товар, так что эхо отдавалось в узких переулках, густой дух жареной рыбы, смешанный с теплой вонью потрохов, едкий дым из кузни на первом этаже, покрывший весь дом слоем свинцовой копоти, ребячий визг днем - таковы были воспоминания о беззаботном детстве. И вот теперь все это должно разом кончиться?

Сквозь маленькие окошки пробивались слабые лучи, которых хватало, чтобы осветить длинный стол и деревянные лавки по обе стороны. Леберехт упал на родовую скамью, к которой его сердце прикипело как к самому дорогому имуществу, уронил на стол скрещенные руки и зарылся головой в рукава камзола. Он рыдал. Только теперь он понял, что означала для его дальнейшей жизни ранняя смерть родителей. Больше, чем мать, Леберехт любил своего отца. Он восхищался отцом и преклонялся перед ним, ведь тот знал все на свете и мог ответить на любой вопрос. Несмотря на то что Лысый Адам никогда не посещал латинскую школу, он отличался замечательной образованностью, даже ученостью, что никоим образом не пристало могильщику.

Адам Фридрих Хаманн, могильщик с горы Михельсберг, все свои знания приобрел сам; он был частым гостем в монастырской библиотеке, куда более частым, чем почтенные братья, которые надевали белые манжеты на рукава своих черных сутан, чтобы изучать слово Господа или премудрости науки, и после этого засыпали. Могильщик, сведущий в чтении и письме, разбирающийся в законах геометрии, которые вывели Пифагор и Эвклид, был явлением в высшей степени необычным и подозрительным. Его образ жизни давал пищу для множества слухов и сплетен; Хаман-на называли подлейшим иезуитом-ренегатом, который из-за женщины отвернулся от Святой Матери Церкви.

Главной же причиной этих наветов было то обстоятельство, что Хаманн читал евангелистов по-латыни, как и положено было каждому набожному христианину во времена до Лютера, если он хотел познать слово Божье в его истинном виде. Поскольку Хаманн не имел средств, чтобы послать своих детей в школу, но имел природную тягу ко всему, что было связано с наукой и образованием, он играючи и без понуждения обучил дочь и сына чтению, письму (в том числе по-латыни) и закону Божьему.

Наряду с этим, а вернее, в первую очередь, он отправил Леберехта в ученики к каменотесу Карвакки. Это отвечало склонностям мальчика, ибо ничто так не волновало его, как колонны и скульптуры из мелкозернистого песчаника, придававшие высокому собору необыкновенное величие. Мягкий камень возрастом в триста лет, которому было так же далеко до твердости мрамора, как маленькому городку на реке до папского Рима, начал проявлять первые признаки разрушения, и Карвакки возглавил цех каменотесов и строителей, чтобы с помощью двух дюжин подмастерьев и множества поденщиков вести ремонтные работы.

Карвакки из-за труднопроизносимого имени, а также потому, что это внешне соответствовало действительности, прозвали Большеголовым. Он относился к тем нередким людям, которые в равной степени вызывают презрение и восхищение. Большеголовый был родом из Флоренции, однако по-франкски говорил лучше, чем заносчивые каноники. Он был гением, когда требовалось заменить поврежденную руку, вьющуюся прядь или отколовшийся край каменного одеяния какой-нибудь статуи. Карвакки без труда удавалось сымитировать технику оригинала, и, хотя в соборе едва ли было хоть два произведения, принадлежавших руке одного и того же мастера, его искусство по восстановлению не оставляло ни малейших следов. Но вместе с тем он был склонен к выпивке, распущенным бабенкам, расточительному образу жизни и дракам, частенько брал в долг. Сварливый, как прачки на реке Регниц, Карвакки не пропускал ни одной стычки. Да что там! Казалось, он волшебным образом притягивал к себе проблемы, как черт грехи, особенно в общении со священниками, от которых получал хлеб и работу.

На Леберехта Хаманна смелость наставника производила глубокое впечатление. Он сам видел, как Большеголовый по дороге к Домбергу плюнул под ноги проповеднику, доктору Атаназиусу Землеру, всегда перепоясанному пурпуром, да и пошел своим путем. И это - по отношению к святому мужу, которому господа из магистрата, преклонив колена, целовали перстень, а их жены трижды истово крестили свою шнурованную грудь!

Леберехт почувствовал на волосах ладонь Софи и услышал ее голос:

- Все будет хорошо. Шлюссель - человек хороший, поверь мне!

Юноша отер ладонью лицо. Он кивнул, хотя слова сестры ничуть его не убедили.

- А кто такой опекун? - спросил Леберехт и поднял глаза на Софи.

Та пожала плечами, прочертила пальцем крест на столешнице и неуверенно ответила:

- Ну, это как бы заместитель отца, который будет присматривать за нами, платить за твое обучение и охранять мою невинность.

Леберехт посмотрел в окно и уточнил:

- А почему именно Шлюссель, трактирщик с Отмели?

- Трактирщик с Отмели - человек зажиточный, честный и уважаемый, и, хотя он мог бы позволить себе иметь больше детей, чем любой другой в городе, у него лишь один-единственный сын. Мы должны быть благодарны Шлюсселю, слышишь?

Говоря все это, Софи начала вынимать белье из шкафа, который был устроен во внутренней стене и замаскирован широкой деревянной рамой. Она взялась укладывать вещи в высокую ивовую корзину, какие носят на спине рыночные торговки, и напомнила брату, указав на холщовый мешок:

- Тебе тоже надо собрать свое платье.

От предчувствия мрачного будущего, пугавшего Леберехта подобно опасному чудовищу, лицо юноши окаменело. Его охватил страх, такой страх, который превосходил даже скорбь о потере отца. Он чувствовал себя таким заброшенным, одиноким и беспомощным, как никогда в жизни. Словно во сне Леберехт собрал свою одежду, затолкал ее в мешок и взялся за кожаный ремешок деревянного ящичка, где хранился инструмент каменотеса - его гордость и единственное достояние. Даже не бросив последнего взгляда на обстановку своего счастливого детства, он покинул сумрачную комнату, шумно спустился по узкой крутой лестнице и вышел на воздух. Софи растерянно следовала за ним с ивовой корзиной на спине.

Пока они брели вверх по реке к мосту, который вел от бедного квартала работяг через реку к Отмели, Леберехт не сказал ни слова. Глядя на брата, опустившего глаза долу подобно канонику во время "Мизерере", Софи вдруг вспомнила слова ободрения, которые часто повторял их отец, когда того требовали трудные обстоятельства. "Выше голову, мой мальчик, где же твоя гордость?" - сказала девушка и улыбнулась.

Тут уж Леберехту пришлось рассмеяться, хотя глаза его влажно блестели, как темные ягоды в утренней росе. Без этого ободрения Леберехту вряд ли удалось бы сбросить покров, окутавший мысли и вызывавший в его воображении все убожество их будущего существования. Юноша с усилием растянул губы в улыбке, кивнул сестре и демонстративно вскинул голову.

Так, с шутками да смешками, они прибыли к трактирщику на Отмель, к фахверковому дому с широким белым фасадом и окрашенными в красный цвет балками. По обе стороны от входа со стрельчатым сводом и двустворчатыми воротами, обитыми железными ромбами наподобие щита крестоносца, тянулись окна с переплетами и круглыми стеклами.

Три или четыре каменные ступени вели в большое сводчатое помещение, вымощенное красным кирпичом. Слева, справа и впереди виднелись стрельчатые дверные проемы. Между ними вдоль стен стояли длинные черные скамьи и отслужившие свой срок винные бочки вместо столов.

Хотя было еще светло, трактир уже был полон и гудел шумом попойки.

Леберехту, как и его сестре, еще никогда не доводилось переступать порог трактира, и они растерялись. Однако толстоватый парень, жевавший вяленую конскую колбасу и с наслаждением сплевывавший на пол шкурки, вывел Леберехта и Софи из их затруднительного положения.

- Сироты Хаманн! - крикнул он снисходительно, что уж никак не пристало мальчишке его возраста. - Господи, спаси нас от всякого отребья! - При этом он небрежно перекрестился зажатой в руке колбасой.

Леберехт бросил свой мешок с одеждой на пол и уже замахнулся деревянным ящиком, чтобы ударить заносчивого толстяка, как вдруг из двери, что слева, появилась массивная фигура старого Шлюсселя, и эхо его сильного голоса прокатилось под сводами:

- Кристоф! Silentum! Abitus!

Толстоватый юнец опустил голову, повернулся и торопливо удалился, словно дрессированная собачонка.

С усмешкой, но нахмурив брови, трактирщик с Отмели навис над сиротами. На нем был темно-красный благородный камзол с пышными рукавами. Убрав руки за спину и плотно сдвинув толстые ноги, он раскачивался и приподнимался на пятках, будто хотел казаться еще выше. Взгляд его не отражал ни малейшего сочувствия, скорее даже был угрожающим.