После этого вперед выступили пятеро размахивающих плетями мужчин. Они сняли верхнее платье и остались только в широких кожаных поясах вокруг живота и ремнях на плечах. Тела этих мужчин тоже были покрыты гноившимися, загрязненными рубцами и струпьями, от которых исходило зловоние. Одному из зевак стало плохо еще до того, как они приступили к жестокому лицедейству.
Вначале палачи угощали друг друга, вертикально занося плети, так что кожаные ремни с громкими щелчками обвивались вокруг их тел. Когда пролилось достаточно крови и зловоние сделалось невыносимым, все вдруг обратились к мужчине, изображавшему Христа, и бичевали его до тех пор, пока он издавал пронзительные вопли. Вдруг он безжизненно поник, и ни Леберехт, ни другие зрители не могли понять, был ли его обморок настоящим или притворным.
Лишь теперь бичующие оставили свою жертву. Один из них вылил на него ведро воды, отчего несчастный вновь открыл глаза. Освобожденный от своих уз, он стал в позу гладиатора и, скрестив руки, принимал рукоплескания зрителей, в то время как дети с глиняными кружками обходили ряды, собирали милостыню и в благодарность восклицали тонкими голосками: "Memento mori".
Испытывая отвращение к лживости веры и жажде сенсаций у своих сограждан, Леберехт вернулся к себе. Зрелища, подобные этому, против которых в других местах выступала даже инквизиция, были ему отвратительны. Не религиозное назидание привлекало сюда массы, но жажда крови, и такое поведение горожан делало его больным.
Целый город в эти дни был охвачен религиозным угаром. Флагелланты повторяли свои представления с бичеванием в разных местах города, и, поскольку все больше становилось тех, кто присутствовал на мрачных действах, можно было предположить, что многие обыватели не могли досыта насмотреться на кровь и являлись сюда неоднократно.
Но о том, что происходило за закрытыми дверьми в церкви Богоматери, знали лишь те женщины, которые в этом участвовали, и это давало пищу для самых невероятных слухов. Все же (или именно поэтому) в последующие дни горожанки (их число достигало пятисот) вместе с женщинами флагеллантов трижды входили в охраняемую монахинями церковь, чтобы вновь выйти оттуда лишь спустя три часа, уже в сумерках. Многих приходилось поддерживать, на лицах иных имелись следы побоев, а от других можно было услышать, что они получили там повреждения в нижней части живота. Общим для всех было их молчание и намеки на то, что они торжественно поклялись Святой Девой ни с кем не говорить об этом. Ради спасения души они даже отказывали своим мужьям в течение месяца.
И Леберехта тоже ожидал подобный опыт с Мартой: ни горячие слова страсти, ни угрозы поискать счастья на стороне никак не повлияли на ее непреклонность. Гильдия речных рыбаков, горстка пышущих здоровьем парней, которые уже многократно заставляли говорить о своей железной сплоченности, решили прогнать из города флагеллантов и их жадное до денег потомство, дабы не стать посмешищем всей страны.
Но на следующий день судьба с безжалостной суровостью перечеркнула благонамеренный план. Во время очередного представления с бичеванием, проходившего на площади у Гавани, один из палачей вдруг упал и остался недвижимо лежать на мостовой. Остальные четверо и подвергавшийся бичеванию "Спаситель", который сам освободился от своих пут, лишь с трудом смогли объяснить изумленной публике, что сцена эта не является частью зрелища, поскольку флагеллант действительно мертв.
Мертв? Эта новость распространилась подобно пожару по жнивью - сначала робко, потом с все возрастающей скоростью. С другого берега реки позвали хирурга, и, когда он прибыл, один из бичующихся опустился на колени рядом с мертвецом, прижал ладони к животу и сжался от боли. Испытывая отвращение к виду крови и грязных ран, хирург прикрыл рот платком, прежде чем приступать к осмотру мертвеца.
Едва он начал, как один из зевак робко и скорее вопросительно воскликнул:
- Чума?..
Какое-то мгновение казалось, что стоявшие вокруг люди застыли. Внезапно стало тихо, как в крипте собора. Горожане не сводили глаз с врача, который опасливо коснулся черных желваков на теле умершего.
- Черная смерть! Господи, помоги! - вскрикнула одна из женщин, хлопнув ладонями над головой, и зеваки, которые никак не могли насытиться ужасным спектаклем, вмиг рассеялись, стараясь оказаться подальше отсюда.
- Черная смерть! - звучало в извилистых переулках. - Закрывайте ворота! Забивайте окна! Черная смерть бродит вокруг!
Словно подгоняемые фуриями, люди спешили домой, налетая друг на друга, как одичавшие звери. От собора доносились глухие звуки большого колокола; погребальный звон монастырских колоколов лихорадочно и пронзительно вторил ему, и его эхо разлеталось над окружающими холмами. На улицах скулили собаки, которых не пускали в дома из страха, что животные могут принести болезнь.
- Черная смерть! Помоги, святой Рох!
Сто лет убийственная зараза щадила город. Даже в год большой кометы, когда огненный шлейф в небе предвещал конец света, а люди смердели, как околевающие животные, даже тогда страна осталась нетронутой болезнью благодаря усердным молитвам, постам и обетам святому Антонию-отшельнику, мученикам Себастьяну и Роху и всем сорока заступникам.
Теперь же люди проклинали чужаков-пришельцев, которые занесли черную чуму, и разжигали перед дверьми своих домов костры, надеясь, что едкий дым горящих веток бедренца, можжевельника и валерианы защитит от чумных испарений, как ладан от дыхания сатаны.
Как только сгустились сумерки, за рынком, где флагелланты разбили лагерь, собралась толпа мужчин. Вооруженные вилами, палками и цепами, они с громкими криками погнали флагеллантов вон из города, и у тех даже не было времени спасти] свои пожитки. Их телеги и одежды сожгли, а дом, в котором они справляли нужду, замуровали.
Когда наступила темнота, город, окутанный белым дымом, походил на большое облако, в котором, словно глаза многоголовой гидры, горели сотни костров. Распространились плач и стенания, поскольку мужчины запрещали женам, а родители - детям доступ в дома из страха, что они могут принести чуму.
Вдоль реки сквозь ночь мчались на запад две запряженные четверкой повозки, везя под вздымающимися тентами тяжелый груз. Под пологом первой укрывался его преосвященство, архиепископ, искавший спасения не в молитвах, а в бегстве в Вюрцбург. Во второй телеге, помимо съестных запасов на шесть месяцев, покоились горностаевая мантия, золотая дароносица и палец из реликвария Генриха II, который уже спас архиепископа Георга от беды после того, как астролог объявил, что тот, кто носит его при себе, избежит смерти столько, сколько пожелает.
Начало чумы застало Леберехта в бенедиктинском монастыре на горе Михельсберг, где он в библиотеке предавался изучению труда Цицерона об искусстве ясновидения. И как раз на том месте, где Цицерон приводит фрагмент из Критона, в котором Сократ сообщает о своем видении (ему явилась прекрасная женщина в белом одеянии и в цветистых выражениях поведала, что через три дня он умрет), в молчаливое царство знаний ворвался немой брат Андреас. Желая привлечь к себе внимание, монах изо всех сил хлопнул дверью, чего никогда прежде не делал.
Леберехт, подняв взгляд, увидел, что низкорослый монах дико размахивает руками, указывая ему на дверь и требуя, чтобы он удалился из библиотеки. Юноша не понимал, чем вызвано подобное поведение, и сделал ему знак, чтобы тот написал на своей грифельной доске, что случилось.
Волнение было написано на лице монаха, когда он извлек из сутаны доску и торопливо нацарапал на ней шесть букв: PESTIS.
Звон колоколов, белый дым внизу, в городе, - только теперь Леберехт осознал всю серьезность положения. Он вскочил, собираясь бежать к воротам монастыря, чтобы отправиться домой, но на лестнице столкнулся с братом Лютгером. Встревоженный монах казался бледнее обычного, а на его лице был написан неподдельный страх.
- Куда ты? - крикнул он Леберехту.
Тот попытался поскорее проскочить мимо монаха.
- Мне надо домой, - ответил он, не глядя на Лютгера.
- Слишком поздно, слишком поздно! Все ворота заколочены.
- Но мне нужно туда!
Брат Лютгер схватил Леберехта за руки. - Пойми же, наконец! Наш город поразила чума. Не только ворота аббатства, но и двери всех домов забиты. Даже если ты уйдешь отсюда, тебе нигде не найти пристанища. Никто никому добровольно не откроет дверь. Это запрещено под угрозой наказания.
Леберехт растерянно уставился на каменные ступени. Он не мог оставить Марту одну в этой ситуации. Он должен вернуться!
- Но не можете же вы, в то время как повсюду горят чумные костры, просто прятаться за стенами монастыря! - взволнованно воскликнул Леберехт. - И это христианская помощь ближнему, которую проповедовал наш Господь?
Брат Лютгер отпустил юношу и повел его по лестнице наверх.
- Это не вопрос христианской любви к ближнему, сын мой. Любой из нас, всякий, кто отважится выйти на улицу, будет схвачен братьями Креста и отправлен в карантинный дом за городом, куда свозятся больные, уже имеющие на теле Каинову печать черной смерти. А что это значит, пожалуй, объяснять не нужно. В такой больнице никто не живет больше трех дней.
Братья Креста? Леберехт еще никогда не слышал об этом обществе, и в ответ на свой вопрос узнал, что в Крестовое братство объединяются мужи, которые после некоего обета (например, если они перенесли смертельную болезнь, пережили чудесное спасение или получили долгожданного наследника) должны - в случае, если на город обрушится напасть, подобная чуме или проказе, - в благодарность принять на себя службу во время эпидемии: ходить за больными и сжигать умерших. В те времена, когда они не задействованы, это братство считается очень уважаемым, но от каждой корпорации к нему могут относиться лишь два члена, а именно: два врача, два священника, два могильщика и два аптекаря.
В конце концов Леберехту пришлось смириться с неотвратимостью судьбы, и на последующие четыре месяца он получил комнатку среди келий бенедиктинцев. И если поначалу одна лишь мысль о том, чтобы провести свою жизнь в сообществе монахов, казалась Леберехту невыносимой, то через пару дней ему стало ясно, что во всем городе нет места, где бы он был так надежно защищен от черной смерти, как в этом аббатстве, стоящем на уединенном холме и окруженном высокими башнями.
Его каморка со столом, стулом и скамеечкой для молитв отличалась от келий монахов тем, что была дополнительно оснащена постелью, в которой Леберехт спал. Признаться, присутствие в дормитории красивого юноши казалось благочестивым мужам неуместным, ибо пробуждало в них греховные мысли. Однако во всем остальном он вписался в монастырскую жизнь и жил, придерживаясь распорядка дня бенедиктинцев, который начинался на рассвете с молитв и созерцания и таким же образом завершался, когда солнце пряталось за горизонт. Между тем здесь простирался собственный мир, далекий от жизни, спрятанный за каменными стенами, чрезвычайно подходящий для того, чтобы направлять дух и мысли к жизни после смерти. Во всяком случае, у Леберехта сложилось именно такое впечатление после первых дней монастырского уединения.
Если бы не тоска по Марте, его приемной матери, и печаль, которой он предавался главным образом ночами, ибо привык в это время лежать в объятиях возлюбленной, если бы не мучительные мысли о ее теплом мягком теле и не тревога о ее здоровье, Леберехт был бы доволен своей судьбой и относился бы к аббатству и его обитателям с уважением и восхищением, не расточая критических мыслей.
Но поскольку печаль и тревога не покидали его, он чувствовал, как от недели к неделе растет в нем питаемое огнем неутолимой страсти недовольство существующими отношениями. Леберехт наблюдал, даже преследовал братьев и всевозможную их деятельность, стараясь быть бдительным, но при этом не проявляя себя как тайный созерцатель, и, едва минули четыре недели совместной жизни, сделал удивительное открытие: мир в стенах аббатства, который у постороннего вызывал впечатление Царства Божьего на земле, ни в малейшей степени не отличался от мира за пределами его стен (не считая лишь отсутствия материальных проблем). В остальном же здесь, как и повсюду, рядом жили Добро и Зло, Ум и Глупость, Самопожертвование и Низость, Смирение и Высокомерие, Аскеза и Разврат. Все, как и в обычной жизни. А что касалось благочестия в вере, то у Леберехта сложилось мнение, что оно в меньшей степени было делом сердца, нежели чистой привычкой. Среди братьев встречались и ожесточенная вражда, и тайные любовные связи, а доносчики чередовались с подхалимами, соглашателями и бунтарями.
Осознание это потребовало определенного времени и вызвало у Леберехта лихорадочное стремление к знанию и опыту. Наконец, достигнув важного озарения, он понял: ничто в этом мире не было таковым, как представлялось по внешнему виду. В библиотеке хранились должным образом подготовленные и рассортированные плоды с древа познания: учение о спасении, философия, юриспруденция, география, ботаника, алхимия, астрономия и геометрия - и ждали, когда их соберут.
Леберехт предпочитал посвящать своим занятиям те часы, которые монахи проводили в мрачной церкви за пятикратной молитвой. Тогда он был в библиотеке наедине со знаниями человечества, а встреча с бездной и откровениями науки заставляла его забыть об окружающем мире и своем положении. Что же касалось остального, то Леберехт мало знал о том, что происходило во внешнем мире. Костры, которые день за днем разжигали на улицах города и пламя которых по ночам придавало небесам сумрачное свечение, не предвещали ничего хорошего.
Люди в капюшонах из братства Креста, раз в день проходившие мимо монастыря с курильницами, распространявшими едкий дым, рассыпали перед дверьми известь, чтобы виден был след беглеца. При этом они обязаны были молчать - во-первых, чтобы еще больше не испугать людей, а во-вторых, потому что опасались, что синие испарения (в них, предположительно, находился возбудитель чумы) могут найти себе ход через открытые рты. Но брат Андреас, мастер мимики поневоле, все же уверял, что через окно с помощью знаков пообщался с одним из братьев Креста и таким образом узнал, что черная смерть унесла уже пятьсот человек, да упокоит Господь их бедные души!
На самом деле чума собрала на семи холмах города богатую жатву. Сколько жертв приходилось оплакивать, никто не мог сказать, поскольку там, где в заколоченных домах подходили к концу запасы воды и пищи, к черной смерти присоединялась еще смерть от жажды и голода, а в своем отчаянии многие в поисках пищи не брезговали даже собаками и кошками.
Хотя горожанам под угрозой наказания запрещалось покидать дома, по ночам действовала тайная курьерская служба. Дети, молодые люди и отверженные, для кого жизнь и так была бременем, закутавшись с головы до ног, сновали в неосвещенных переулках и за высокую плату исполняли работу посланников или обменивались новостями, а в крайнем случае даже пищей, хотя каждый знал, что тем самым он может впустить в дом черную смерть. Совершая эту запрещенную службу, некоторые умирали уже спустя несколько дней, другие же за короткое время приобретали столько богатства, сколько, не случись эпидемии, им не удалось бы скопить и за всю свою жизнь. Через три месяца, когда многие выжившие уже привыкли к чуме или нашли средства и пути, как побороть ее, за замурованными воротами и забитыми окнами разразилась новая болезнь - болезнь любопытства, которая для многих была так же невыносима, как голод и жажда.
Речь шла не о неопределенности судьбы ближайших членов семьи - отцов, матерей, родителей и детей, - но о судьбах тех, кто никоим образом не был связан с их судьбой, но представлял интерес исключительно из-за своего положения или по иным причинам.
Даже при самом поверхностном рассмотрении чума оставила заметный след, поскольку каждый дом, где оплакивали умерших, был помечен крестом, нанесенным белой известью, без упоминания имен жертв. Двери домов, где не выжил никто, были помечены косыми полосами или теми таинственными тремя буквами, которые украшали многие надгробные камни, но значение которых знали лишь немногие: R.I.P. - Requiescant in pace ("Да покоятся с миром").
Конечно, ночные посланцы общались между собой и в результате достигали такого уровня информированности, какой сделал бы честь и инквизиции. Что же касается последней, то она уже на третий день эпидемии потеряла главного блюстителя города, доминиканца Бартоломео. Истинные обстоятельства, при которых он стал жертвой чумы, возможно, никогда не выяснятся, но, как это бывает со слухами, подробности множились, чем больше уст об этом сообщало.
О брате Бартоломео рассказывали (разумеется, за звонкую монету), что инквизитор, узнав об эпидемии, воскликнул: "Это кара Господня! За наши грехи он послал нам бич своего гнева!" Он ликовал и из окна своего дома за старым Придворным штатом заявлял, что тот, кто чтит законы Господа и Церкви, может не бояться ни смерти, ни дьявола. Спустя два дня его тело, все в черных бубонах, нашли перед дверью. Внутри дома находилась Сара, известная в городе блудница. И когда труп инквизитора погрузили на телегу, чтобы отвезти к месту сожжения у городских ворот, все его члены висели безжизненно, кроме одного - того, который присущ только мужчине. Он торчал, как жезл Моисеев, и после того, как бренные останки инквизитора были преданы огню, горел и смердел подобно смоляному факелу. Так рассказывали посланцы.
Болтали также, что у статуи Елизаветы в соборе за ночь отвалился нос, словно ее посетила болезнь, и что сотни гигантских крыс появились в доме Божьем и окружили надгробие императора Генриха и его супруги Кунигунды, из которого струился странный сладковатый запах.
Красильщик Ройтингер и его хворая жена (во всяком случае, так сообщалось) в течение четырнадцати следующих друг за - детей, а на пятнадцатый день за детьми последовал и сам красильщик. Магда, его жена, у которой после каждых родов на лице была написана смерть, напротив, пережила всех, поскольку постоянно капала на грудь эликсир, который получила от Афры Нусляйн, по воле инквизиции закончившей дни свои на костре. Казалось, ночные посланники знали и причины чумы. Флагелланты, как поговаривали, нарочно явились в город, чтобы принести его жителям смерть. Они были посланы лютеранскими маркграфами фон Кульмбах-Байрейт, смертельными врагами архиепископа, которые уже отобрали у него значительную часть земли и не единожды угрожали полным уничтожением. Заговор носил дьявольскую печать маркграфа Алкивиада, сына маркграфа Казимира, который нашел свою смерть годом раньше, но следы его, такие, как руины архиепископского замка у ворот города, еще можно было видеть отовсюду.