- В точности, как твой отец Адам! - рассмеялся брат Эммерам. - Он держал в голове больше книг, чем наш благочестивый брат Андреас, годами несущий службу библиотекаря! - При этом он подошел совсем близко к корешкам книг и стал водить своим зрительным камнем во все стороны, словно желая призвать таинственные силы. Надо признать, что загадочный прибор, который он выкупил у бродячего студента из Гессена в обмен на крестьянский двор в двадцати милях вниз по Майну (свое наследство со стороны матушки), так улучшил слабость его зрения, что Эммерам вновь смог читать и писать, несмотря на то, что недавно, казалось, совершенно утратил эту способность. Довольно скоро старый брат нашел то, что искал, без помощи Леберехта и достал с полки растрепанную рукопись под заглавием "Materia medica", копию, сделанную монахами в скриптории.
Леберехт вопросительно взглянул на Эммерама.
Тот поднял палец подобно школьному учителю и с серьезным видом сказал:
- Если и есть трава, которая справится с этой ужасной болезнью, то она описана здесь. Нет лучшего учебника о целительном действии растений, чем вот этот, Диоскорида. Диоскорид жил полторы тысячи лет назад, спустя немного лет post passionem, в Киликии, но его учение о целебных средствах является непревзойденным и по сей день. Рассказывают, что он своими микстурами не только исцелял больных, но и воскрешал мертвых - естественно, мнимо умерших, ведь Диоскорид не был шарлатаном.
- Это вызывает у меня вопрос: почему же вы не изучили книгу Диоскорида раньше?
Брат Эммерам махнул рукой.
- Во времена нужды и эпидемий люди скорее поверят какой-нибудь пустой болтовне, чем опыту науки. И в монастыре так же. Нет еще травы против суеверия.
- Что вы намерены делать?
- Я раздумываю над тем, как бы выманить моих собратьев из их нор. Месяцами уже они, словно крысы, прячутся по отдаленным углам нашего аббатства. Каждый избегает остальных. Выманить братьев благочестивым словом не удалось, вот я и подумал, что перехитрю их.
- С помощью волшебного напитка?
- Не насмехайся над мудростью старого человека!
- Простите, об этом и речи не шло!
- Я сварю микстуру, какую Диоскорид изобрел против чумы, одно из тех огненных, острых, обволакивающих чувства средств, которые имеют немедленное действие. Причем совершенно не важно, действительно ли оно побеждает заразу. Важнее добрый пример и вера в его целительную силу. Едва лишь один отважится выйти из своего укрытия, как другие последуют за ним.
- Вы воистину очень умны, брат Эммерам!
- Это лишь опыт долгой жизни. - С этими словами старик начал царапать рецепт на клочке пергамента.
- Могу я сделать это для вас? - вызвался Леберехт.
- Ты хочешь сделать это для меня?
- Ну конечно! - Леберехт сел за пюпитр около монаха и начал записывать ингредиенты микстуры.
Старик, наблюдая за его работой, вскользь заметил:
- Ты ведь занят в соборном цехе каменщиков, как я слышал?
- Да, я каменотес. Моим наставником был Карвакки, а точнее, он и сейчас им является. Он славится по всей стране.
- Как выпивоха, должник и бабник!
Леберехт рассмеялся.
- И это тоже. Но он - гений в работе с камнем и равен великим итальянцам. И если вы меня спросите, я скажу, что он продает свое умение ниже стоимости. Я довольно часто задавался вопросом, отчего он работает здесь, в цехе при соборе, как какой-то сапожник, когда он способен своей рукой творить великие произведения искусства.
Эммерам положил ладонь на руку Леберехта.
- Сын мой, тот же вопрос я мог бы задать и тебе. В тебе скрыт талант ученого. Ты по собственному почину овладеваешь знаниями, что необычно для юнца. Таким образом, перед тобой стоит вопрос, а не мечешь ли ты бисер перед свиньями, заменяя треснутые блоки песчаника на новые, и не призван ли твой талант к чему-то большему?
Леберехт ужаснулся. Монах только что высказал мысль, которая еще ни разу не приходила ему на ум.
- Но я люблю искусство, и мои устремления направлены на его сохранение!
- Я вовсе не хочу оспаривать этого твоего стремления. Но ты уже когда-нибудь задумывался над тем, что мы живем во время великих перемен? - Монах поднялся, подошел к окну и, глядя, как над городом опускается молочно-белая дымка, продолжил: - Знаю, все постоянно меняется, об этом было известно еще древним грекам, но теперь человечество впервые достигло конечного пункта.
- Конечного пункта? Я не понимаю вас, почтенный отец!
- Итак, за сотню лет человечество сохранялось в своих архитектурных сооружениях. Не было другой возможности сохранить человеческую мысль надолго. Пирамиды древних египтян были не только гробницами их царей, но и, в первую очередь, эти люди хотели передать себя и свою культуру, свое знание о философии и религии, геометрии и астрономии. Это было еще до того, как они вообще могли писать. Ничего иного не имели в виду и древние греки со своими классическими храмами, и наши предки с их устремленными в небеса соборами.
Леберехт изумился.
- Вы правы, брат Эммерам. Так я еще никогда не рассматривал зодчество. Вы - мудрый человек.
Бородатый монах обернулся и, словно предостерегая Леберехта, поднял обе руки.
- То, о чем я сейчас говорю, - заметил он, - возможно, тебе не понравится. Тем не менее я не буду молчать, поскольку это имеет большое значение именно для тебя: до прошлого столетия церкви, соборы, замки, часовни и другие памятники зодчества были библиотеками человечества. В ясных знаках, а порой и в тайных намеках они распространяли знание; более того, они передавали дух времени и тогдашнее состояние души человека. Взгляни на мрачные соборы средневековья! Разве не являются они сооружениями, вызывающими у человека страх, несмотря на свою простую архитектуру? Разве повсюду не чувствуется более высокая власть, которая действует на людей - со стороны Папы или императора? Или возьми иноземный стиль: от римлян переняв округлость сводов, мы столетиями возводили двери, ворота и порталы, окна, ниши и арки с закруглениями, как небосвод. Но сразу же старый мир изменил свой лик. Набожность регламентировалась сверху, чего не было со времен древних египтян. Папство получило чрезмерное влияние, и эта власть манифестировала себя в высочайших строениях, какие только создавались человечеством, выше пирамид. Церковный неф вздымался так высоко, что нельзя было больше видеть крышу. Округлые своды столетней давности должны были уступить место стрельчатым аркам, вызывающему явлению против силы тяжести, которое было завезено с Востока крестоносцами как отвратительная зараза.
- А почему, брат Эммерам, вы думаете, что архитектурные памятники утратили свое значение?
- Ты еще спрашиваешь?! Именно ты? - Старый белобородый человек, словно жонглер, обернулся вокруг своей оси с поднятыми ладонями. - Печатное искусство Иоганнеса Генсфляйша, названного Гутенбергом, превзошло искусство зодчества. Взгляни вокруг. В книгах, которые громоздятся здесь до потолка, содержится больше знаний, чем могут передать все соборы страны; эти фолианты имеют больше власти, чем все войска императора. К тому же все это может производиться часто по желанию, как и транспортироваться в любое место на земле.
Леберехт пришел в ужас от услышанного. Он попытался обдумать высказывание Эммерама. Но старец пошел ему навстречу, заявив, что очень скоро люди начнут строить не соборы, а библиотеки, а потому не стоит удивляться, если однажды они перестанут ходить в церковь, чтобы совершать молебен, а потянутся в библиотеки, где Божье слово будет звучать не с кафедры и где любой сможет прочитать то, что пожелает.
- Станем ли мы от этого счастливее? Не знаю, - заключил свою речь монах.
Слова Эммерама привели Леберехта в задумчивость. Он быстро записал остальные составляющие чудесного лекарства и передал пергамент монаху.
- Вы думаете, что человек не может найти счастья среди книг?
Старец поднял свой зрительный камень и посмотрел сквозь него, как сквозь замочную скважину, которая вела прямиком на небо.
- Этот вопрос ты должен задать не мне, а себе. Ведь это ты провел здесь последние недели! Был ли ты счастлив это время? - Он отложил окуляр и заглянул юноше в глаза. Леберехт медлил, не отваживаясь ответить, поскольку знал, что Эммераму не понравится его возражение.
- Даже если я сделаю вас своим врагом, - наконец произнес юноша, - я все же признаюсь, что это помещение с давних пор обладает для меня влекущей силой. Желание находиться здесь сильнее потребности совершать молебен в соборе или иной церкви. Да, это помещение излучает больше скрытой святости, чем храм. Я надеюсь, вы не будете дурно думать обо мне, оттого что я это скажу. Но в последние месяцы библиотека стала для меня второй родиной, и я с ужасом жду того дня, когда мне придется ее оставить.
В то время как Леберехт говорил, бородатый монах разглядывал его, прикрыв глаза и вертя свой зрительный камень между большим и указательным пальцами. После довольно продолжительной паузы Эммерам весело улыбнулся.
- Ты говоришь о родине, сын мой, но при этом совсем не знаешь ее! Родина - это то, что человек знает лучше всего остального. Библиотека же ни для кого не является родиной - ни для тебя, ни для меня, ни даже для брата Андреаса, который провел здесь почти всю свою жизнь. Ни один человек за весь свой век не сможет прочитать книги, которые здесь собраны. Для этого тебе понадобятся, может быть, сотня жизней и в сотни раз больший мозг. Тогда ты станешь всезнающим.
- Боже сохрани! Ни единый человек не может быть всезнающим. Это сказал еще Сократ. И то, что определенными вещами мы занимаемся больше, а иными меньше, заложено в природе человеческой. Мой интерес, например, в первую очередь относится к древним философам, алхимии и астрономии.
- Сплошь языческие науки…
Леберехт пожал плечами.
- И поэтому они имеют меньшее значение?
- Нет, конечно нет. Я даже склонен утверждать обратное. Астрономия древнее, чем пирамиды, тоже, кстати, имеющие языческое происхождение. Несмотря на это, астрономии придается величайшее значение. - Монах вновь прибег к помощи своего зрительного камня и взглянул вверх, где на высоте, под самым потолком, громоздились ряды книг, достижимые лишь с помощью лестницы. - Возможно, однажды наступит время, когда верхние книги будут храниться в самом низу, а нижние - наверху…
По недоумевающему взгляду юноши Эммерам мог заключить, что тот не совсем его понимает.
- В этих стенах никто не должен объяснять тебе систему, благодаря которой помещены книги в этой библиотеке…
- Если позволите, я скажу: по их содержанию. Я нашел все книги о растениях в одном месте - и точно так же все книги о геометрии и истории. Мысль о том, чтобы искать труды доктора Лютера среди книг по алхимии, вообще не приходила мне в голову.
- Да ты плут, сын мой! Конечно, ты найдешь все книги на одну тему в одном и том же месте. Но всякая библиотека - отдельный мир, и в каждом мире имеется собственная система, согласно которой этот мир функционирует.
Слова Эммерама повергли Леберехта в изумление. Он не сомневался, что точно знает библиотеку черного монаха, по меньшей мере место книги из каждой области знаний; но мысль о том, что этот порядок подчинен определенной системе, до сих пор не приходила ему на ум.
- Смотри сюда, - начал Эммерам. - Основа нашего бытия - творение, оно как будто фундамент человеческого существования. А где идет речь о творении? В Ветхом Завете! Поэтому все издания Ветхого Завета, а также труды о нем, как фундамент здания, ты найдешь в самом низу. Над ним помещаются Новый Завет и труды по религии и теологии. - Эммерам, взмахнув рукой, повернулся вокруг своей оси. - Над ними располагается философия со всеми своими подразделами. На философию опирается история. На историю - география. Над географией - ботаника, алхимия и медицина. Над ними - геометрия, математика и архитектура. А еще выше, прямо под сводами, помещены книги о светилах, астрология и астрономия. И за всем этим скрыт второй, запретный мир. Но это тебе уже известно.
Взгляд Леберехта скользил по полкам. Он часто удивлялся тому, что порядок книг из одной области науки вдруг нарушался, чтобы продолжиться на новом месте. Теперь ему все стало ясно: он думал, что различные отрасли науки были расположены рядом, но вертикально; на самом же деле они располагались горизонтально, уровнями, как камни здания.
- Я понимаю, - задумчиво произнес он.
Тут бородатый старец начал смеяться.
- Почему вы смеетесь, брат Эммерам? Давненько уж я не слышал, чтобы кто-нибудь так смеялся.
- Возможно, сын мой. Но разве не забавно, что твоему отцу Адаму пришлось бороться с той же проблемой! Он был умен, как ученик Аристотеля, но не хотел понять порядка в библиотеке. Вместо этого он начал в уме нумеровать отдельные arcae, начиная с полок, слева от входа, и вышел на число "52", по количеству недель в году.
Леберехт прервал его:
- Как вы называете те высокие ящики, где хранятся книги?
- Arcae, - ответил монах. - Arca - это редкое латинское слово и означает оно "ящик", "ларь", но также "гроб" и "тюрьма". В библиотеках же оно означает всего лишь книжную полку.
Старик не понял, почему юноша вдруг стал таким бледным. В голове Леберехта шумело. Он все еще не мог забыть надпись, которую оставил для него отец в доме у Гавани: "FILIO MEO L.* TERTIA ARCA". Леберехт переписал ее в свой дневник, разгадывая ее значение годами, но всегда напрасно. Самую большую проблему при этом представляло для него слово arca. Вначале он перевел его как "гроб", что было близко могильщику. Но где же тут смысл? Тогда он предположил, что отец мог оставить для него в каком-то шкафу или ящике золото или деньги, попавшие ему в руки во время работы на кладбище. Наконец, Леберехт должен был признать, что его бедная семья не имела ни трех шкафов, ни ларя с тремя ящиками, и оставил надежду разгадать значение двух слогов. Из-за того, что его отец Адам так часто бывал в месте, где слово arca получало совершенно особое значение, загадочная надпись виделась Леберехту в новом свете.
Он не знал, что ему делать. Должен ли он открыться брату Эммераму, спросить его, что может скрываться за этой надписью, какие книги находятся именно на этой полке и есть ли в этом аббатстве другие полки, которые имеют такое обозначение?
Еще ни на что не решившись, Леберехт издалека услышал колокольный звон - не тот жалкий, тонкий звук поминального колокола, который разносился с утра до вечера после прихода чумы и с каких-то пор совсем затих, но большой перезвон собора и лежащих вокруг церквей. Он разливался над городом многообещающе, подобно многоголосому хоралу. Но лишь когда в хорал вступили колокола аббатства, когда громкие крики эхом отдались в коридорах монастыря и брат Эммерам, несмотря на свои лета и подагру во всех костях, пал на колени и перекрестился, Леберехт понял, что случилось: чума отступила.
Леберехт помог старцу подняться на ноги, и они радостно, как дети, обнялись. У брата Эммерама в глазах стояли слезы, и от волнения он не мог произнести и слова. Леберехт тоже не находил слов, которые были бы уместны в этой ситуации. Торопливо пожав монаху руку, юноша повернулся, спустился по каменным лестницам, пересек двор, на который выходила церковь аббатства, и ворвался внутрь жилого флигеля, где теснилась группа черных монахов. Братья, от которых распространялась вонь, как в козьем стойле, производили самое неприятное впечатление, хотя и приветствовали его дружелюбными возгласами. Леберехт устремился на воздух.
Целью его был расположенный напротив церкви вход в аббатство; однако тот все еще был заложен поперечными балками. Леберехту не терпелось вырваться наружу, поэтому он развернулся и помчался назад, к маленьким воротцам, откуда вела дорожка в сад. Господи Иисусе, они стояли приоткрытыми, чтобы дать доступ чистому воздуху, без чумной дымки. После того как сад остался позади, молодой человек спустился по узким каменным ступеням, которые вели от большой террасы аббатства в город. Железные ворота были закрыты, и Леберехт забрался на стену, а оттуда спрыгнул на улицу. Он был свободен!
Почувствовав себя вольным после нескольких месяцев заточения в стенах монастыря, он бросился бежать. Его торопил стоявший перед глазами образ Марты, которую он давно не видел, как не видел за это время ни одной женщины. Но, если быть честным, в конце концов он даже привык к этому. Страх перед чумой и страсть к учению подавили все остальные чувства.
Пережила ли Марта чуму? Леберехт чувствовал, как кровь пульсирует в его висках. Он, казалось, вновь ощущал близость ее тела. Марта была единственным близким человеком, который у него остался, и он любил ее со всей нежностью и страстью. Марта!
Улицы города представляли собой пугающую картину Сплошь и рядом громоздились отбросы, которые люди в своей беспомощности выбрасывали из окон. Горы фекалий под окнами распространяли неимоверное зловоние. Здесь и там горели костры, на них жгли одежду и предметы, которых касались жертвы чумы.
Какой-то человек с высокой двухколесной тележкой подбирал мертвых домашних животных, валявшихся повсюду. Закутанные женщины с ведрами и кувшинами спешили к водным источникам или драили, подоткнув длинные юбки, свои дома от чумной вони.
Едва ли был хоть один дом, не помеченный знаком, который оповещал о черной смерти. Люди, встречаясь, едва находили слова друг для друга. Слишком уж глубоко угнездились страх и недоверие в душах выживших. С соборной площади неслась громкая музыка. Тамбурин задавал ритм. Пестро одетые танцоры в узких красных штанах и в островерхих черно-желтых колпаках дико прыгали под музыку, неловкие, как малые дети, чтобы вытащить людей из домов и заставить смеяться. И все же интерес к представлению оставался вялым. Леса на соборе были разрушены; не осталось опорных балок и ступенек - их растащили на дрова для погребальных костров. Но там, где переулки были так узки, что жители верхних этажей могли взяться за руки, через улицу уже натянули веревки с бельем, как и раньше.
Хотя с неба лился мягкий свет весны, в сердцах людей царила морозная зима, скопление ужасных чувств, смесь скорби, отвращения, недоверия и страха. Да, страх бродил по этому городу, как никогда прежде; страх перед чумой, которая может снова вернуться из укромных углов; страх быть съеденным крысами, стаями шнырявшими по переулкам, как одичавшие собаки; страх перед темным будущим.
Те лица, которые Леберехт видел по пути к Отмели, были, насколько он мог понять, неприязненными и чужими. Каждое приветствие оставалось без ответа, кроме слов безногого калеки, который, опираясь руками на деревянные колодки, волочил по мостовой свои завернутые в тряпки культи.