В полиэтиленовые бутыли он налил компота и кипячёной воды. А в подарок вручил ещё и полюбившегося им яблочного варенья собственного приготовления. Внучка показала деду свои рисунки, в основном шаржи, сделанные здесь, удивив его качеством их исполнения и наблюдательностью художницы. В промежуток между едой гостями были собраны, упакованы и уложены в багажник все вещи, еда и подарки. Девочки принарядились, на прощание ещё раз пройдясь по саду, любуясь его красотами. Не забыли и сфотографироваться. И вот наступил момент расставания.
Платон начал с женщин. Сначала осторожно обнял худенькое тельце невестки, поцеловал её в щёку, получив в ответ от интеллигентки поцелуй, благодарность за всё, и комплимент.
Затем он принялся тискать внучку, сначала крепко обняв её и зацеловав в нежные щёчки, а потом ещё и с трудом подняв её чуть от земли.
Дианка тоже нежно обвила морщинистую шею дедушки своими хоть уже и крепкими, но ещё по-детски нежными руками, поцеловав его в шершавую щёку, загадав при этом:
– "Дед! Ты у меня самый лучший на свете! Я к тебе приеду ещё, и вообще у тебя останусь!".
– "Хорошо! Жду на будущий год! Привет бабушке Наташе!".
– Хорошо! Передам!" – помахала она ручкой, садясь на заднее сиденье.
Платон открыл ворота, разогнал от машины любопытных кошек, и вышел на улицу.
Пока он это делал, сын завёл и прогрел двигатель и потихоньку тронулся, поворачивая на улицу, где остановился для прощания с отцом:
– "Ну, отец! Спасибо тебе за всё! И Ксении Александровне тоже передай наше огромное спасибо от всех! Нам всё очень понравилось! Даже уезжать не хочется! Ну, давай!".
Они обменялись рукопожатием, крепко обнялись и расцеловались в бритые щёки. Платон пошёл к перекрёстку, дабы обеспечить безопасный выезд на главную дорогу, что он делал всегда для всех гостей, а сын сел на своё место и потихоньку тронулся за ним.
На перекрёстке они ещё раз пожелали друг другу здоровья, успехов и счастья, и на глазах Платона малиновая иномарка сына начала уменьшаться в размерах, пока не скрылась за поворотом. В то время как грусть от разлуки с дорогими ему родными стала нарастать.
Он вернулся на свой участок, с облегчением закрывая ворота и запирая калитку, прошёл в сад, и сел на скамейку спортплощадки.
Откуда-то сбежались и почти все кошки. Самая участливая Муся тут же прыгнула к нему на колени, остальные присели рядом.
– "Ну, вот и всё! Уехали наши гости дорогие!" – объяснил он им с улыбкой, одновременно и с огорчением и с облегчением.
После этого Платон долго сидел, приходя в себя, и с чувством выполненного отцовского долга принялся наводить порядок на территории участка, а потом и в доме. Ведь ему тоже предстояло завтра выйти на работу.
– "Что-то ты загулял!" – не ответив на приветствие, тонким, звонким голоском встретила Платона одиноко сидящая Надежда Сергеевна.
Тут же она бесцеремонно уточнила, во что ему обойдётся его новый отпуск: вычетом из зарплаты за одну неделю.
Как освистанный после триумфа пришёл Платон на своё рабочее место.
Да! Дура, она и есть, дура! – познакомился он с новой экономической политикой своей начальницы.
Через несколько минут она сама заглянула к нему в кабинет. К этому времени Платон успел помыть привезённые им с дачи свои яблоки и огурцы, и для обеда купленные по дороге помидоры.
– "Во! Ты яблочки принёс! А я вот не несу, не охота!" – бесцеремонно влезла она в холодильник и, как показалось Платону, беря лишь два самых лучших из них, тут же, ещё мокрые, снова для себя моя.
Похрумкав, как свинья, она начала рассказывать ему опять про своего Лёшку, про его новые успехи и победы. Но Платон её практически не слушал, даже из вежливости не делая вида этого, в конце концов, перебив её убийственным вопросом:
– "А где твои тупой и ещё тупее?!".
Мысленно согласившись с писателем, Надежда засмеялась, но как начальница возразила:
– "Что ты! Они вполне умные, мужественные и порядочные люди, даже офицеры запаса! Правда бывает у них…".
– "Если бы Гудин и Ляпунов служили бы в армии срочную службу, там из них бы всё их говно точно выбили бы!".
На это Надежда не возразила и ушла в свой пустой кабинет.
Да! Всякой Надежде нужна надёжная опора! – сделал Платон вывод по поводу ею защищаемых её помощников.
Вскоре после её ухода Платон по надобности заглянул в холодильник и обомлел. Она каким-то образом умудрилась слямзить шесть яблок из десяти им принесённых, то есть за раз больше половины.
Вот это да?! Во, замашки у моей начальницы! – только и пронеслось удивлённое в его растерянной голове.
Ведь именно сегодня, во вторник 18 августа, на следующий день после отъезда дорогих его сердцу гостей, Платон снова ощутил какое-то чувство растерянности.
К тому же и Ксения теперь живёт дома в Москве.
Дача опустела.
А вчера он поначалу даже не понимал, за что браться.
Хотя прекрасно знал, чем вообще надо заниматься.
Лишь чуть позже, отсидевшись в тишине сада с кошками, и проанализировав свои новые и необычные ощущения, поняв своё новое качество, он принялся за работу, которой теперь надолго являлась обработка урожая яблок, слив и груш.
И сегодня вечером его ожидало то же самое.
К обеду начальница несколько исправилась, пытаясь компенсировать Платону его потери, и принеся ему три малюсеньких печенья-пирожных, что явно было меньше его доли в коллективе, одаренном кем-то из посетителей.
Опять остатки с барского стола! – решил Платон, с безразличным видом принимая угощение.
Но через минуту решил: в конце концов, дарёному коню на… яйца не смотрят – и вмиг умял их.
Вскоре Надежда позвала Платона к себе и стала на компьютере показывать ему фотографии своего сына и свои, сделанные во время поездки в Египет на Красное море.
Увидев себя толстую на экране, она тут же оправдалась:
– "Я кажусь такой толстой на фоне моей подружки, которая весит всего сорок пять кило!".
А когда Платон увидел изображение её сына, то понял, что это у них конституция тела такая.
Это был явно типичный крестьянский сын, но с надменным взглядом.
– "Платон! Тебе на море надо, в Египет!" – покровительственно дала она лицемерный совет.
– "А на море отдыхают только слабаки! А сильному человеку противопоказан пассивный отдых! Работать надо, жир растрясать!" – пристыдил он толстушку.
– "Ну, что ты? Я дома знаешь, как много пашу! Как папа Карла!".
– "Да-а-а?! Но папа Карла был не пахарем, а столяром!".
– "Да нет же! Я про папу Карла из Буратино!".
– "Стало быть, Карл – сын землепашца!".
– "Фу, ты! Вечно ты со своим словоблудием!" – несколько отбилась она, продолжая показывать ему красивые приморские пейзажи Египта.
Платон затих. Видимо подумав, что она обидела его, Надежда предложила ему примирительную конфетку в яркой обёртке:
– "На! Поднимает настроение!".
– "А зачем мне это? У меня настроение всегда в поднятом состоянии!".
– "Ну, опять ты со своим юмором ниже пояса!" – выдала она желаемое за действительное.
И она принялась рассказывать, чем они там с Лёшкой занимались и где побывали.
– "А ты там в лепрозории была?!".
– "Везде была!" – не успев сообразить, похвасталась Надежда.
– "Тогда я пошёл!" – сразу сориентировался Платон, демонстративно быстро выходя в коридор, и слыша за спиной запоздалый хохот.
Однако первый рабочий день после такого счастливого отпуска всё-таки закончился, и Платон отбыл на дачу, что теперь предстояло ему делать регулярно.
За время вынужденного отпуска Платон успел отвыкнуть от своих коллег по работе, от их невоспитанности и низкой культуры, манер поведения, просто от их присутствия. И Надежда сегодня напомнила ему об этом. Опять он вернулся в эту зловонную клоаку, и его чуть не затошнило от понимания этого.
В электричке женщина, только лишь внешне похожая на перезрелую "Светика-семицветика", плюхнулась на скамью к одиноко сидящему у окна мужчине, несмотря на оставленные кем-то на ней мелкие вещи.
– "Здесь занято!" – поднял тот её с места.
Недовольная женщина пересела на другую сторону через проход, сев напротив Платона, около которого у окна то же сидел, но пожилой, длинноносый, маленький мужчина, до этого постоянно цыкавший зубом, и не дававший Платону заснуть.
Почти тут же другой, тоже только что вошедший в вагон мужчина, последовал примеру женщины, сев точно на то же место, но не услышавший возражения от спокойно задремавшего в углу у окна соседа.
– "Только что было занято! Деловой, блин!" – запищала женщина противно-визгливым голосом.
На что опять проснувшийся в углу мужчина сразу поднял незадачливого пассажира с уже насиженного им места:
– "Занято!".
На что квази "Светик-семицветик" укоризненно покачала головой.
Когда она ещё садилась напротив Платона, то сначала встала к нему спиной, наклоняясь над скамейкой, и оттирая её рукой от невидимой пыли, отпялив свою задницу чуть ли не ему в лицо, видимо, чтоб не испачкать свою замшевую комбинированную одежду.
Потом она разместилась на скамье как-то полубоком, в раскорячку, подчёркивая свой слишком широкий таз и кривые ноги. Скосив одно плечо на бок, она изучала Платона из-под своих тёмных очков.
Да-а! До "Светика-семицветика" ей далеко! – подумал тот.
Утром в среду за окном электрички прибавилось осенних красок, а под ногами на городских тротуарах уже зашуршали пока ещё редкие сухие листья.
В этот день Платона лицезрели и другие его коллеги – мужики, накануне развозившие заказы по оптовикам.
Войдя в кабинет Надежды за ключом от своего, он невольно услышал окончание их разговора, проходившее в их обычном репертуаре.
– "Ты тыкай на бум, и попадешь, в конце концов! – советовала Надежда Алексею.
После обеда он прошёлся по Покровскому бульвару, опять вспоминая сына и внучку, а увидев детский городок, – и своё незапамятное детство.
– "Что-то ты долго?" – встретила его после обеда начальница.
– "А я ни разу и не поинтересовался, сколько времени! Счастливые теперь ходят без часов!" – тонкой подколкой ответил он на её вопрос.
– "Наш обед уже закончился!" – завизжала вдруг уязвлённый Гудин.
– "Пошли работать!" – успокоила всех Надежда Сергеевна.
– "А я ещё не поел, в отличие от Вас!" – смело возразил Платон.
– "Да скажи ты им, что тебя "не дерёт чужое горе", закончился их обед, или нет! А идти работать тебе не надо, так как ты и так на работе!" – подсказывал ему изнутри тоже осмелевший остро-рогатый.
– "Ведь стадо и пастух всегда обедают в разное время!" – сразу обрезал он, начавших было возмущаться, Алексея и евших с ним.
После чего довольный Платон удалился к себе на послеобеденное чаепитие, дремоту и продолжение своей работы.
Долгожданное летнее потепление, как раз пришедшееся на визит семьи сына, вновь сменилось периодическим летним похолоданием с дождями.
В очередном вечернем футбольном матче Платон отличился дважды, доведя счёт своим забитым голам до сорока восьми, и получив неожиданное поздравление от Алексея Грендаля с пятидесятым голом.
– "Нет, ты ошибся, это пока сорок восьмой!" – возразил автор того и другого.
Однако местный уязвлённый счетовод настаивал на своём:
– "Я не ошибся! Это твой пятидесятый в сезоне!".
Тогда Платон возразил аргументированнее:
– "Я тоже считаю свои голы и результативные пасы, и к тому же их записываю! Сейчас у меня сорок восемь голов и сорок девять пасов!".
– "Нет! Нет! Ты забил пятидесятый! Я точно знаю!" – не унимался институтский преподаватель.
Платон не стал продолжать бессмысленную дискуссию. Ему только было непонятно, почему Алексей называет пятьдесят, а не, например, сорок пять? Ведь первые голы Платона в сезоне тот не видел. Откуда он мог о них знать? Наверняка прикинул на глазок! – рассуждал сам с собой бывалый футболист.
– "А ты про бонусы забыл!" – неожиданно ошарашил его Алексей.
А тем временем, "отгулявшая" такой насыщенный отпуск Ксения приступив к работе, затихла дома, наслаждаясь преимуществами городской жизни – теплом, уютом, чистотой и, главное, отсутствием дополнительных дел. Теперь все вечера она просиживала, а то и пролёживала в истоме у телевизора. Платон же ночевал на уже ставшей холодной даче, и кроме вечернего футбола и тёплого душа, допоздна занимался переработкой позднелетних фруктов, досыпая в электричках.
В четверг, расслабившись от очередного дармового поедания картофельного пюре с солёным огурцом и чаепития, дарованными Надеждой Сергеевной, и потеряв бдительность от слишком длительных гоняний шариков на компьютер в честолюбивом одиночестве, Иван Гаврилович издал протяжно-заунывный звук.
Его тональность во многом определилась силой прижатости, а проще говоря, прилиплостью к креслу места, издавшего сей звук.
Этот звук Платон услышал даже через смежную стену своей комнаты.
– Во! Старичок-дурачок! Аж расперделся в своих стараниях! А это может плохо кончится!" – вырвалось у него вслух.
И опасения Платона оказались не лишёнными оснований.
Уже на следующий день, в пятницу, наголодавшись за день в бесплодном ожидании очередной дармовой еды из рук начальницы, Иван Гаврилович дорвался до неё поздним вечером на даче, получив паёк из рук своей Галины.
Этому способствовал и щедрый, но лицемерный приём гостей – нужных и важных соседей по даче, главный из которых работал прокурором.
– "А эти…? Нажрутся, смешнее обезьян делаются, ругаются…! – начал, было, он корить своих важных соседей – Даже вмешиваться не хочется!" – завершил он ноющую критику лицемерно-боязливо.
Перебрав за столом, он с трудом добрался до кровати. Галя помогла раздеться и накрыла сожителя простынёй. Вечер на этот раз был тёплый, тело старца пока тоже.
Наступила ночь. Иван Гаврилович любил спать на даче, особенно летом, тем более в выходные.
Из всех дней недели он больше всего любил ночь с пятницы на субботу. И лечь можно было как угодно поздно, и встать…
Тут он задумался.
Встать бы! А то вот годы уже, да и здоровье шалит. Курю опять-таки много, а бросить не могу, да опасно это, чего ж теперь…
Он энергично натянул совершенно белую, даже в ночном полумраке, простыню на своё голое, загорелое после Красного моря, старческое тело и поёжился.
Его взгляд упал на высунувшиеся с противоположного края простыни ступни ног, относительную холодность коих он больше почувствовал, чем с трудом разглядел их в сумраке ночи.
Только белых тапочек не хватает! – неожиданно посетила его плешивую голову ужасная мысль.
Тьфу, ты! Чёрте что в голову лезет! Наверно всё-таки крепко выпили, да и закусили всерьёз!? Вон как брюхо оттопырилось, дышать тяжело стало! – понял про себя он.
Ну, ладно. Пора спать! – тот час решил старик, немного поворочавшись и поворачиваясь на левый бок, спиной к месту Галины – хозяйки дачного ковчега. Сделав несколько затяжных глубоких вдохов, доцент, кандидат медицинских наук, затих.
От тяжести в желудке ему поначалу начала видится всякая чертовщина. Потом тело несколько успокоилось, а душа подобострастно замерла.
От тишины проснулась, поздно прилегшая к телу старца, хозяйка.
Умер, что ли?! – пощупала она соседа по ложу за оголившуюся спину.
Нет! Ещё тёплый, даже горячий! Жар что ли у него? Ну, ладно, пусть спит Альфонсик! – закрыла и она глаза.
В ночи её несколько раз будил храп якобы любимого. Но всякий раз она пресекала его или громким окриком, шлепком по сморщенной ягодице, или толчком во влажную спину. Вскоре это динамическое равновесие подытожилось совместным мирным сопением квази супругов.
И во многом это было обусловлено навалившейся к ночи усталостью, в основном от ими съеденного и выпитого.
К утру их сны и сновидения объединились в одно целое.
Сквозь глубокий сон Иван Гаврилович ощутил от утренней прохлады сначала негу во всём теле, и он просто потонул в сладкой истоме.
Потом ему почудилось, что он очнулся в длинном, тёмном туннеле, что подтверждалось далёким ярким светом, скорее всего в конце него, в виде небесной звёздочки.
От страха он обернулся назад.
О, ужас! Сзади подступала чёрная, непроницаемая, прохладная бездна. Он отвернулся и пошёл, потом почти побежал к свету и теплу.
Иван уже сильно запыхался. Воздуха не хватало, и он судорожно вдыхал его. Выход из туннеля, хоть и медленно, но приближался. И тут он вспомнил рассказы некоторых людей, перенесших клиническую смерть.
Ну, точно! Это было именно так. Значит, я умер?! – испугался Гудин.
Да и врачей рядом нет, никто не вытащит меня обратно!? А так жить хочется! – почти застонал страждущий.
Он поозирался и попытался хоть что-то нащупать. Тщетно. Тут-то Иван понял, что уже без тела. Куда бы его единственный глаз ни бросал свой взгляд, зияла пустота. Даже рук не было.
А как же я всё это вижу?! Или это не глазом, а сознанием, душой?!
Тут-то он немного успокоился.
Значит, у меня есть душа!!! А Платон был не прав! – торжествовал он.
Тогда, скорее, в Рай! – побежал он быстрее по коридору, всё ускоряясь.
Как пробка из бутылки вылетел он на красивейший простор. Необыкновенная нега и душераздирающая радость охватили его.
В Раю всё было почему-то в салатово-бежевых и розово-голубых тонах.
Салатово-бежевый цвет – ладно! А вот розово-голубой? – почему-то вдруг засомневался квази моралист.
А вот и райские кущи, о которых так много говорили… большевики! – неожиданно, по привычке лицемерно, решил бывший вялый член руководящей и направляющей.
А-а-а! – вдруг понял он, словно почувствовал, как Галина рука спросонья шарит в поисках хоть какого-нибудь подобия его давно опавшего пениса.
Но Иван тут же отвлёкся на показавшееся множество красивых полуголых девиц, зазывно кокетничающих с ним. Но его тело, а больше его дух, не поддались искушению.
Грех это, тьфу! – вырвалось теперь уже искреннее из Ивана, обдав Галю зловонием за ночь ещё не переваренного.
(Платон же говорил, что "это" плохо кончится!)
От "этого" он полетел дальше, опять почему-то ускоряясь, к нежно-розово-голубому горизонту, туда, где виднелась его граница с салатово-бежевой твердью.
Пьянящий, напоминающий тёплый ночной, воздух обдувал его, но не давал захлёбываться от встречного набегающего ламинарного потока, вызванного открытием Галей окна спальни и её энергичными движениями банным полотенцем, служившим сейчас самодельным веером.
Это несколько спасло Ивана от жара и вновь ввело в тёплую негу.
Если бы он был инженером и был бы знаком с азами аэродинамики, то наверняка понял бы, что его несёт вперёд некое невидимое ему тело. А так, его медицинский кандидатский минимум не позволял этого понять вовсе.