Судьба семнадцатилетней вдовицы
После свадьбы Петр не дал молодоженам долго прохлаждаться в "парадизе" – спустя немногим более двух месяцев, 8 января 1711 года, герцогская пара отправилась в Курляндию. И тут, на следующий же день, произошло несчастье, существенным образом повлиявшее на всю последующую жизнь и судьбу Анны Иоанновны, – на первом же яме, в Дудергофе, герцог Фридрих Вильгельм умер, как полагают, с перепоя, ибо накануне позволил себе состязаться в пьянстве с самим Петром. Анна, естественно, вернулась назад, в Петербург, к матери. Мы не знаем, что она думала, но можем предположить, что семнадцатилетнею вдовою владели противоречивые чувства: с одной стороны, она облегченно вздохнула, так как теперь уже могла не ехать в чужую немецкую землю, но, с другой стороны, даже безотносительно к тем чувствам, которые она испытывала к своему нежданному мужу, она не могла особенно и радоваться: бездетная вдова – положение крайне унизительное и тяжелое для русской женщины того времени. Ей нужно было или вновь искать супруга, или уходить в монастырь. Впрочем, Анна полностью полагалась на волю своего грозного дядюшки, который, исходя из интересов государства, и должен был решить ее судьбу.
Петр долго молчал, но в следующем, 1712 году сделал выбор, скорее всего неожиданный для Анны: ей приказали следовать в Курляндию той же дорогой, на которой ее застало несчастье 9 января 1711 года. Это решение явно не обрадовало ни Анну, ни курляндское дворянство, получившее 30 июня 1712 года именную грамоту Петра, в которой, со ссылкой на заключенный перед свадьбой контракт, было сказано: подготовить для вдовы герцога Фридриха Вильгельма пристойную резиденцию, а также собрать необходимые для содержания двора герцогини деньги. Вместе с Анной в Митаву отправился русский резидент П.М.Бестужев-Рюмин, которому она и должна была во всем подчиняться. Впрочем, Петр и не рассчитывал, что приезд русской герцогини будет с восторгом встречен местным дворянством. В письме Бестужеву-Рюмину в сентябре 1712 года он предлагал ему не стесняться в средствах для поиска необходимых для содержания Анны доходов и, если будет нужно, попросить вооруженной помощи у рижского коменданта, благо оккупированная в 1710 году русскими Рига была в двух часах езды от Митавы.
Итак, с осени 1712 года потянулась новая, курляндская, жизнь Анны. В чужой стране, одинокая, окруженная недоброжелателями, не зная ни языка, ни культуры, она полностью подпала под власть Бестужева, который, по-видимому, через некоторое время стал делить с молодой вдовой ложе. Анна не чувствовала себя ни хозяйкой в своем доме, ни герцогиней в своих владениях. Да и власти у нее не было никакой. Герцогством после смерти Фридриха-Вильгельма формально владел его дядя Фердинанд, которого судьба беженца от нашествия Карла XII забросила в Гданск. Оттуда он и пытался управлять делами герцогства. А это было непросто, ибо фактическая власть в герцогстве принадлежала дворянской корпорации. Поддерживаемые Речью Посполитой, вольнолюбивые немецкие дворяне уже давно сделали власть своего герцога формальной, оставив ему лишь управление его собственным доменом, да сборы некоторых налогов. А на съезде "братской конференции" в 1715 году дворяне лишили герцога власти за превышение полномочий и под тем предлогом, что он не может править ими из-за границы. Польская комиссия 1717 году в споре дворянства с герцогом встала, естественно, на сторону курляндских дворян, но Фердинанд, опираясь на поддержку России, не желавшей расширения польского влияния в Курляндии, опротестовал в суде решения "братской конференции" 1715 года. Тяжба затянулась на двадцать лет, вплоть до смерти Фердинанда в 1737 году.
Можно лишь посочувствовать Анне, которая для курляндцев была помехой. Ее жалкое пребывание в Митаве нужно было одному лишь русскому правительству, которое могло вмешиваться в дела Курляндии. А делалось это под предлогом защиты бедной вдовы, племянницы русского царя. Анна, герцогиня, при своем высоком статусе была бедна как церковная мышь. Формально курляндцы выделили ей по брачному контракту 1710 года вдовью часть герцогского домена. Но прожить на средства, получаемые с разоренного и разворованного во время долгого отсутствия в стране герцогов домена, было невозможно. В 1722 году Анна писала Петру, что, приехав в Митаву в 1712 году, она нашла герцогский замок разоренным и поначалу была вынуждена поселиться в заброшенном мещанском дворе. Ей пришлось закупать все необходимое для жизни. Другое письмо Анны от 11 сентября 1724 года, посланное в Кабинет Петра I, гласило: "Доимки на мне тысяча четыреста рублев, а ежели будет милость государя батюшки и дядюшки, то б еще шестьсот мне на дорогу пожаловали по своей высокой милости". На челобитной Курляндской герцогини стоит резолюция Петра: "Выдать по сему прошению". Но так бывало не всегда – батюшка-дядюшка был, как известно, прижимист и ходил в штопанных своей царицей чулках. Все, даже малейшие расходы двора Анны были возможны только после одобрения Петром. Он сам или через кабинет-секретаря АВ.Макарова определял, сколько и каких вин посылать в Митаву, какие траты на еду, одежду, украшения можно позволить Анне, а какие – нет.
Нелюбимая дочь
Как только представлялась возможность, Анна уезжала в Россию, в Петербург или в Москву. Но Петр не позволял племяннице особенно долго оставаться в "парадизе", а тем более в Измайлове, и гнал ее обратно на место "службы". Так было и в 1716-м, и в 1718 году, когда Анна, по мнению царя, непозволительно долго задержалась в Петербурге, нянча понравившегося ей маленького сына Петра и Екатерины царевича Петра Петровича. Петр хотел, чтобы в Курляндию отправилась и царица Прасковья, которая переживала за дочь, но старая царица жить в "неметчине" не возжелала. С какого-то момента отношения Анны с матерью испортились. Возможно, они не были добрыми с давних пор – ведь не случайно за бедного Курляндского герцога Прасковья Федоровна выдала не старшую дочь Екатерину (как требовал обычай), а среднюю Анну. От чтения переписки матери с дочерьми создается впечатление, будто отношения Прасковьи Федоровны к дочерям сильно разнились: материнские тепло и нежность доставались "Катюшке-свет", а суровость и взыскательность – Анне. Из писем Анны к императрице Екатерине Алексеевне видно, что царица Прасковья считала Анну как будто бы в чем-то виноватой и дочь даже побаивалась писать матери.
Возможно, одна из причин этого странного отношения матери к дочери состояла в том, что Анна, находясь в Митаве, пыталась поступать по-своему хотя бы в личных делах. Мать же, узнав о "срамной", по ее мнению, связи Анны со стариком Бестужевым-Рюминым, добивалась у Петра отзыва Бестужева из Митавы и очень хотела или самой приехать к дочери и лично навести там порядок, или же посадить постоянно при дворе Анны своего брата, Василия Салтыкова, который бы выполнял поручения царицы и доносил обо всех делах и проделках племянницы. Анна этому явно противилась. Сварливый Василий Салтыков, как-то приехав в Митаву, сразу же рассорился с Бестужевым-Рюминым и писал Прасковье Федоровне самое плохое и о Бестужеве, и об Анне. Что это был за человек, хорошо видно из его письма в Юстиц-коллегию 1720 года, когда он объяснялся, за что так жестоко обходится с собственной женой Александрой, жаловавшейся на побои самому государю: "Жену безвинно мучительски не бил, немилостиво с ней не обращался, голодом ее не морил, убить до смерти не желал… только за непослушание бил жену сам своеручно, да нельзя было не бить: она меня не слушала, противность всякую чинила…". Упрямство и скрытность Анны, приписываемые ей грехи – все это вызывало раздражение Прасковьи, которая то прерывала с Анной переписку, то требовала, чтобы дочь с повинной явилась к ней в Петербург. В 1720 году Анна сообщала царице Екатерине, что мать ей "со многим гневом ка мне приказывать: для чево я в Питербурх не прашусь, или для чево я матушку к себе не заву". Ни того, ни другого Анна как раз и не хотела и в этом письме умоляет хорошо относившуюся к ней жену Петра поучаствовать в небольшой инсценировке – обмане: "Хотя к матушке своей о том писать я стану и праситца к ним (в Петербург. – Е.А), аднакож, матушка моя, дорогая тетушка, по прежнему моему прошению до времени меня здеся додержать соизволите". Анна испытывала страх перед матерью и не раз просила Екатерину не вызывать ее из Курляндии, несмотря на требования царицы Прасковьи.
Царица (а с 1724 года императрица) Екатерина Алексеевна была, пожалуй, единственным человеком, который по-доброму, с сочувствием относился к несчастной Анне. Екатерина изредка направляла весточку митавской "узнице", которая радостно откликалась и посылала государыне какой-нибудь скромный подарок, вроде настольного янтарного прибора. Письма Анны к Екатерине лучше всяких моих слов показывают то униженное, жалкое положение, в котором долгие годы жила курляндская герцогиня. В 1719 году она так писала Екатерине: "Государыня моя тетушка, матушка-царица Екатерина Алексеевна, здравствуй, государыня моя, на многие лета вкупе с государем нашим батюшкой, дядюшкой и с государынями нашими сестрицами! Благодарствую, матушка моя, за милость Вашу, что пожаловала – изволила вспомнить меня. Не знаю, матушка моя, как мне благодарить за высокую Вашу милость, как я обрадовалась, Бог Вас, свет мой, самое так порадует… ей-ей, у меня, краме Тебя, свет мой, нет никакой надежды. И вручаю я себя в миласть Тваю матеренскую… При сем прашу, матушка моя, как у самаво Бога, у Вас, дарагая моя тетушка: покажи нада мною материнскую миласть: попроси, свет мой, миласти у дарагова государя нашева батюшки дядюшки оба мне, чтоб показал миласть – мое супружественное дело ко окончанию привесть, дабы я болше в сокрушении и терпении от моих зладеев, ссораю к матушке не была… Также неволили Вы, свет мой, приказывать ко мне: нет ли нужды мне в чем здесь? Вам, матушка моя, известна, что у меня ничево нет, кроме што с воли вашей выписаны штофы, а ежели к чему случей позавет, и я не имею нарочитых алмазов, ни кружев, ни полотен, ни платья нарочетава… а деревенскими доходами насилу я магу дом и стол свой в гот содержать… Еще прошу, свет мой, штоб матушка (Прасковья Федоровна. – Е.А.) не ведала ничево".
Упоительный Мориц, изгнанный Меншиковым
Как мы видим по этому письму, Анну более всего волновало "супружественное дело" – жить почти десять лет вдовой было тяжело. Но найти для нее жениха было непросто: ведь его кандидатура должна была устраивать Россию, одновременно не вызывая протеста у других заинтересованных сторон – Польши и Пруссии, и в то же время не нарушить сложившегося неустойчивого равновесия сил вокруг Курляндии и внутри ее самой. Поэтому Петр I отклонял одного за другим возможных женихов Анны. Почти три сотни писем, посланных Анной из Курляндии и дошедших до наших времен, напоминают жалобные челобитья сирой вдовицы, бедной родственницы, человека совершенно беззащитного, ущемленного и униженного. Подобострастные письма Анны к Петру и Екатерине ("батюшке-дядюшке" и "матушке-тетушке") лежат вместе с не менее жалкими письмишками к влиятельным петровским сподвижникам. Аннане забывает всякий раз поздравить светлейшего князя Меншикова и его домочадцев с очередным праздником, именинами, стараясь так напомнить о себе и своих вдовьих горестях.
В 1726 году, уже после смерти Петра I, когда на российском престоле сидела благодетельница Анны императрица Екатерина I, вдруг возник неожиданный и очень достойный кандидат на руку Анны – Мориц, граф Саксонский, внебрачный сын польского короля Августа II и графини Амалии Вильгельмины Авроры Кенигсмарк. Молодому энергичному человеку надоела служба во французской армии, и он решил устроить разом свои династические и семейные дела. Он приехал в Курляндию, предстал перед Анной и совершенно обаял еще нестарую вдову. Мориц понравился и курляндскому дворянству, которое 18 июня 1726 года на съезде выбрало его своим герцогом, а старика Фердинанда, по-прежнему жившего в Гданске, курляндского трона, наоборот, лишило. Мориц официально посватался к Анне. Вдова была счастлива и, узнав, что в Курляндию едет с поручением Екатерины I А.Д.Меншиков, бросилась навстречу светлейшему и, как он потом описывал эту сцену в письме к императрице Екатерине I, "приказав всех выслать и не вступая в дальние разговоры, начала речь об известном курляндском деле с великою слезною просьбою, чтоб в утверждении герцогом Курляндским князя Морица и по желанию о вступлении с ним в супружество мог я исхадатайствовать у Вашего величества милостивейшее позволение, представляя резоны: первое, что уже столько лет как вдовствует (пятнадцать, отметим мы. – Е.А.), второе, что блаженные и вечно достойные памяти государь император имел о ней попечение и уже о ее супружестве с некоторыми особами и трактаты были написаны, но не допустил того некоторый случай". Но Меншиков, достигший в это время пика своего могущества, ехал с другими целями и мечтал о совсем другом. Выходка Морица встревожила Россию и Пруссию. Избрание сына польского короля Августа II на трон Курляндии резко нарушало баланс сил, равновесие в этой части Прибалтики. Кроме того, Меншиков поехал в эту командировку не столько для того, чтобы исполнить волю императрицы и восстановить статус Курляндии, он ехал в Митаву и по своему делу. Как и многие выскочки, он хотел получить еще один титул – ему мало быть "светлейшим князем и кавалером", он намеревался стать "герцогом Курляндии и Семигалии". Свои намерения он высказал уже в Петербурге и даже уверял членов Верховного тайного совета, начавших обсуждать эту щекотливую проблему, что достаточно ему явиться в Митаву, как ему поднесут герцогскую корону – курляндцы якобы "не без склонности… на его избрание".
Неудивительно, что при встрече с герцогиней он тотчас охладил ее романтические порывы. Меншиков сказал то, что думали тогда в Петербурге: выборы Морица герцогом недопустимы, как сын польского короля, он будет поступать "по частным интересам короля, который чрез это получит большую возможность проводить свои планы в Польше". А как раз усиления королевской власти в Польше никто из ее соседей – будущих участников ее раздела во второй половине XVIII века – не хотел. Анна, поняв наивность своих просьб, сникла и (по словам Меншикова) сказала, что ей более всего хочется, чтобы герцогом был сам Александр Данилович, который смог бы защитить ее домены и не дал ей лишиться "вдовствующего пропитания". Возможно, Меншиков и не придумал этот вполне формальный ответ Анны, но все это явно не отражало истинных чувств и намерений герцогини. Во-первых, избрание самого Меншикова на курляндский трон обращало саму Анну из герцогинь в царевны, и она должна была вернуться в Россию, где ее никто не ждал. Во-вторых, Анна решила бороться дальше и сразу же после встречи с Меншиковым помчалась прямо в Петербург, чтобы переговорить о своих делах уже с самой императрицей Екатериной I. Но "матушка-заступница" на этот раз не помогла – интересы империи были превыше всего, да и возражать Меншикову Екатерина не хотела.
Тем временем в Митаве разгорался кризис, получивший в истории русской внешней политики название "Курляндского кризиса". Меншиков, находясь в Риге, встретился с представителем России в Курляндии П.М.Бестужевым-Рюминым и русским посланником в Варшаве, уже известным по первой главе князем Василием Лукичом Долгоруким. По требованию Меншикова они вынесли кандидатуру светлейшего перед дворянским собранием Курляндии и тут же потерпели фиаско – курляндцы не хотели менять полюбившегося им Морица на Меншикова. И тогда светлейший решил поехать в Митаву лично – после смерти Петра Великого в январе 1725 года еще не было случая, чтобы ему кто-нибудь возражал. 29 июня Меншиков встретился с дворянами и пригрозил наказать их за упрямство – поставить на постой в Курляндии 20 полков русской армии. Как известно, такое расквартирование было пострашнее иной ссылки. В целом Меншиков вел себя как пресловутый медведь, который пытался взгромоздиться на теремок мышки-норушки и лягушки-квакушки и раздавил все это хрупкое сооружение. Австрийский посланник в России граф Рабутин писал тогда, что Меншиков "являлся здесь как бы авторитетом, от которого зависит судьба человечества. Он казался крайне удивленным тем, что жалкие смертные могут действовать столь необдуманно и столь мало понимают свои выгоды, что не желали чести быть подданными князя. Напрасно они с таким глубоким почтением объявляли, что не могут считать его вправе давать им приказания, он им ответил, что они говорят вздор и что он им это докажет ударами палки". И все же вежливая форма отказа была воспринята Меншиковым как завуалированная форма согласия. Он был убежден, что курляндцы поломаются-поломаются, да потом и согласятся на его кандидатуру. Этой иллюзии способствовала и встреча Меншикова с Морицем, который притворно обещал уступить свое место более достойному кандидату – светлейшему и даже выразил желание похлопотать за него перед отцом, польским королем. Однако, вернувшись в Ригу, Меншиков с удивлением узнал, что ни дворяне, ни Мориц его условий исполнять и не собираются. Он написал такое письмо канцлеру Курляндии Кейзерлингу, что обязанный передать это послание Василий Лукич Долгорукий ослушался приказа Меншикова и письмо скрыл, опасясь, в случае оглашения его текста, грандиозного международного скандала. Одновременно Меншиков просил разрешения Екатерины утихомирить Курляндию вооруженной рукой. Тогда, как писал светлейший императрице, "все курлянчики иного мнения воспримут и будут то дело производить к лучшей пользе интересов Вашего величества". На самом деле Меншикова постигла неудача, и Екатерина срочно отозвала его в Петербург и, как уже сказано, послала в Польшу со срочной задачей опытного дипломата П.И.Ягужинского – замять возникший и совершенно ненужный России международный скандал.