В феврале 1733 года восьмилетний сын Бирона, Петр, был пожалован чином ротмистра Первого кирасирского полка, в июле того же года он был сделан капитаном гренадерской роты Преображенского полка. Особенно возрос его статус после избрания отца герцогом Курляндии. Петр стал официально именоваться "наследным принцем Курляндским", и "Санкт-Петербургские ведомости" писали о нем так часто и почтительно, что если бы мы не знали о скрытых обстоятельствах положения его отца, то могли бы подумать, что не Курляндия зависит от России, а Россия от Курляндии. Вот он в марте 1737 года, "получа за несколько дней перед тем от бывшей своей чрез некоторое время головной болезни и флюсов облегчение, своим присутствием почтил" праздник "Воспоминания учреждения лейб-гвардии Измайловского полка", будучи его командиром-подполковником. Петру в это время только что исполнилось тринадцать лет. Но еще больше официального внимания уделялось второму сыну Бирона Карлу-Эрнсту. 1 мая 1738 года, в годовщину коронации Анны, самым заметным событием, судя по газете, стало награждение Петра и его младшего брата – Карла-Эрнста "алмазами, богато убранныя польский кавалерии" ордена Белого Орла, причем сама Анна Иоанновна их "на обоих светлейших принцев высочайшею своею персоною наложить изволила".
По свидетельству источников, дети Бирона совершенно свободно чувствовали себя при дворе, проказничая, шаля без меры и тем самым приводя в трепет придворных. 14 августа 1738 года "Санкт-Петербургские ведомости" сообщили радостную весть о том, что подполковник Измайловского полка и кавалер Петр Бирон приобретает боевой опыт: "Третьяго дня и вчера пополудни соизволила Ея императорское величество формальной осады, обороны и взятия учреждением Его высококняжеской светлости, наследного Курляндского принца Петра построенной здесь крепости Нейштата в провожании всего придворного штата смотреть". Особо отмечалось, что "Его высококняжеская светлость не только устроения помянутой крепости и при открытии траншей неотступно присутствовал, но и определенной для атаки команде собственною персоною предводителем был, причем все военныя операция с наибольшими при осаде и обороне укрепленного города случащимися обстоятельствами с всевысочайшею похвалою и к совершенному удовольствию Ея императорскому величеству показаны".
Первого октября того же года по приглашению двора "чужестранныя и здешния особы обоего пола в богатом убранстве" съехались к императорскому двору, чтобы поздравить с днем рождения Карла-Эрнста. Событие было приметное: десятилетие отпрыска! Сам юбиляр за год до торжества просил императрицу, чтобы она его пожаловала, как папиньку, в "камергеры", то есть избрал иную, чем его старший братишка, карьеру. В своей челобитной девятилетний Карл-Эрнст писал: "Вашего императорского величества неизреченная ко мне милость, которая ежедневно, без всяких моих заслуг, умножается, подает мне смелость сим моим всенижайшим прошением утруждать…"
То, что Карл-Эрнст получал без всяких заслуг "неизреченную милость", не было преувеличением – он действительно был всегда рядом с государыней. Особо примечательно то, что, когда верховники выбрали Анну в императрицы и срочно пригласили ее в Москву, она поехала налегке, но взяла с собой… только малыша – Карла-Эрнста, которому исполнилось один год и три месяца. В литературе обращают внимание лишь на то, что противники верховников использовали пеленки Карла-Эрнста для передачи писем сидевшей во Всесвятском под фактическим арестом Анне Иоанновне, но при этом не задумываются о том, что она, ехавшая навстречу неизвестности, взяла с собой крошечного ребенка вовсе не для конспиративных целей, а как самое близкое ей, родное существо. Думаю, что именно ему же предназначались игрушки, о которых так подробно пишет Анна в своей цидульке Салтыкову в конце 1736 года: "Купите на Москве в лавке деревянных игрушек, а именно: три кареты с цуками, и чтоб оне и двери отворялись, и саней, и возков, также больших лошадей деревянных, и хорошенько все укласть, чтоб не обломились, и пришли". Не менее примечателен и тот факт, что младший сын Бирона с младенчества и до десяти лет постоянно спал в кроватке, которую ставили ему в императорской опочивальне.
Конечно, можно предположить, что Анна, не имея собственных детей, искренне привязалась к детям своего фаворита, как впоследствии Елизавета Петровна нянчилась с племянниками своего тайного супруга Алексея Разумовского, что стало даже причиной появления версии о ее тайных детях – так называемых Таракановых. Но я все больше склоняюсь к мысли, что младшего сына Бирону родила императрица Анна Иоанновна.
Что же касается взаимоотношений императрицы с женой Бирона, то можно с уверенностью утверждать, что фаворит, его жжена и императрица Анна составляли как бы единую семью. И удивительного в этом нет – история знает много таких любовных треугольников, шокирующих чинное общество, хотя внутри такой житейской геометрической фигуры давным-давно все решено и совершенно ясно для каждой стороны. Вспомним Панаевых и Некрасова, Бриков и Маяковского. На следствии в 1741 году Бирон показал, что так желала сама императрица, и что "хотя от Ея императорское величество как иногда он, или его фамилия (то есть жена и дети. – Е.А.) и отлучались, тогда, как всем известно, изволила в тот час жаловаться, что он и фамилия его ее покидают и яко быде она им прискучила". В этом эпизоде сказанному Бироном можно верить: для Анны семья Бирона была ее семьей.
Так они и жили дружно, "домком". Фельдмаршал Миних писал в мемуарах: "Государыня вовсе не имела своего стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в апартаментах своего фаворита". Похоже, это так и было. Саксонский посланник Лефорт рассказывал, что он вместе с приехавшей в Россию итальянской певицей Людовикой был приглашен жженой Бирона в гости. "Там нам подали кофе, а затем вошла Ее величество, оказала ласковое внимание Людовике, просила ее спеть наизусть какую-нибудь арию, которою осталась очень довольна". Он же писал в 1734 году, что прусский посланник Мардефельд имел прощальную аудиенцию у императрицы в покоях обер-камергера Бирона. "Санкт-Петербургские ведомости" от 20 октября 1737 года сообщают, что "для услуг Его великокняжеской светлости герцога Курляндского из Франции призванной сюда зубной лекарь г. Жеродли уже свое лечение окончал А его великокняжеская светлость в изрядное и совершенное состояние здравия своего приведен". Незадолго перед этим "помянутой лекарь имел высочайшую честь Ея императорскому величеству зубы чистить и за оные труды получил в награждение 600 рублей от Ея светлости герцогини Курляндской за то же подарено ему 200 рублей. А от его княжеской светлости герцога прислана ему… в подарок золотым позументом обложенная и преизрядным рысьим черевьем мехом подбитая епанча". Идиллическая картина дружного похода домочадцев на чистку зубов от зубных камней!
Не менее достойна кисти живописца и другая картина, сюжет которой нам подарил английский резидент Клавдий Рондо. Она называется "Ужин у постели больного": "Ее величество не совсем здорова. Несколько дней назад ей, а также фавориту ее, графу Бирону, пускали кровь. Государыня во все время болезни графа кушала в его комнате". Частенько все вместе – Анна Иоанновна, принцесса Анна Леопольдовна с женихом принцем Антоном-Ульрихом, Бирон с "Бироншей" (так ее называли в документах того времени) и общими детьми – проводили досуг, из которого, собственно, и состояла большая часть их жизни: "гуляньем на санях по льду Невы-реки до моря забавлялись", слушали в лютеранской кирхе "преизрядных и великих органов" и т. д.
Чтобы закончить тему семьи Бирона, отметим, что братья его, как мы уже говорили, были устроены тоже неплохо: оба стали генерал-аншефами, а старший, Карл-Магнус, успел накануне переворота Елизаветы 1741 года, закончившегося для него ссылкой в Средне-Колымск, побыть еще и московским генерал-губернатором. О нем существует довольно мрачный эпос. Карл-Магнус оказался в России сразу же после вступления Анны на престол в 1730 году. Он, подполковник польской армии, был вопреки закону принят на русскую службу в чине генерал-майора и начал быстро делать военную карьеру. Современники говорят о нем как об уродливом калеке, человеке грубом и глупом.
В одном из источников – украинской "Истории руссов" Георгия Конисского о Карле-Магнусе говорится: "Калека сей, квартируя несколько лет с войском в Стародубе с многочисленным штатом, уподоблялся пышностью и надменностью гордому султану азиатскому: поведение его и того ж больше имело в себе варварских странностей. И не говоря об обширном серале… комплектуемом насилием, хватали женщин, особенно кормилиц, и отбирали у них грудных детей, а вместо их грудью своею заставляли кормить малых щенков из псовой охоты сего изверга, другие же его скаредства мерзят самое воображение человеческое". Возможно, малороссийский автор все-таки сильно преувеличил ужасные повадки старшего Бирона, хотя такое поведение весьма напоминало не столько султанов, сколько русских помещиков-крепостников.
Второму брату, Густаву, в 1732 году была предназначена в жены младшая дочь тогда уже всеми забытого генералиссимуса Меншикова – Александра Александровна, которой исполнилось двадцать лет. Ничего особенного в истории этого брака в принципе нет, однако сопоставление некоторых фактов позволяет заметить любопытные детали. Меншиковы – сын Александр и дочь генералиссимуса – после смерти в 1729 году отца и сестры Марии и воцарения Анны продолжали сидеть в березовской ссылке Вдруг неожиданно в начале 1731 года о них вспомнили, и весной того же года поспешно доставили в Москву, и, как сказано в одном из источников, "по прибытии оных в Москву поехали они прямо во дворец Ея императорского величества и представлены Ея императорскому величеству того ж часу от его превосходительства генерал-лейтенанта графа фон Левенвольде в их черном платье, в котором они из ссылки прибыли". Удивительна такая спешка – прямо из повозки во дворец! Почти сразу же на Меншиковых посыпались милости: Александр Александрович Меншиков был пожалован в поручики Преображенского полка, а Александра Александровна – в камер-фрейлины императорского двора. От императрицы они получили деньги, гардероб отца, экипаж, "алмазные вещи" и дворец покойной царицы Прасковьи Федоровны. Эта милость со стороны злопамятной Анны Иоанновны к детям недруга, доставившего ей столько горя, кажется весьма странной, даже противоестественной, если, конечно, за этим не стоял холодный расчет. Через год, в феврале 1732 года, состоялось торжественное обручение Густава Бирона и Александры Меншиковой, причем "обоим обрученным показана при том от Ея императорского величества сия высокая милость, что Ея И. В. их перстни всевысочайшею Особою Сама разменять изволила" ("Санкт-Петербургские ведомости" от 7 февраля 1732 года). А еще через три месяца "с великою магнифицензиею" была сыграна свадьба, и "учрежденный сего ради бал по высокому Ея И. В. повелению до самой ночи продолжался".
Думаю, что Анной двигало не великодушие и не желание быть всероссийской свахой. Скорее всего, правы те исследователи, которые считают, что, хотя Меншикова все забыли, но денежки его, которые он хранил за границей, забыты не были, и дети опального светлейшего князя были использованы Бироном и его кланом для законного получения неправедных богатств светлейшего. Извлеченные из небытия ссылки дети Меншикова как раз вступили в дееспособный возраст и могли претендовать на наследство отца, против чего гаагские и амстердамские банкиры возражать, естественно, не могли. Поспешность всей реабилитации Меншиковых, совпавшей с браком старшего Бирона и Александры Меншиковой, и могла быть следствием кому-то пришедшей в голову поистине золотой мысли. Впрочем, следов этой операции за границей не обнаружено – возможно, деньги Меншикова на счетах зарубежных банков были мифом, столь обычным для России.
Однако вернемся к самому фавориту. По отзывам современников, Э.И.Бирон был красавцем. Генерал Манштейн пишет, что Бирон имел "красивую наружность" и что "своими сведениями и воспитанием, какие у него были, он был обязан самому себе. У него не было того ума, которым нравятся в обществе и в беседе, но он обладал некоторого рода гениальностью, или здравым смыслом, хотя многие отрицали в нем и это качество. К нему можно было применить поговорку, что дела создают человека. До приезда своего в Россию он едва ли знал даже название политики, а после нескольких лет пребывания в ней знал вполне основательно все, что касается до этого государства… Характер Бирона был не из лучших: высокомерный, честолюбивый до крайности, грубый и даже нахальный, корыстный, во вражде непримиримый и каратель жестокий".
Испанскому посланнику герцогу де Лириа, напротив, Бирон показался очень приветливым, вежливым, внимательным и хорошо воспитанным, "обхождение его было любезно, разговор приятен. Он обладал недурной наружностью и непомерным честолюбием с большой примесью тщеславия". Но по письмам де Лириа видно, что он не был большим знатоком людей, а вот Манштейну, бывшему многие годы адъютантом Миниха и часто видевшему Бирона, лучше было знать первого человека анненского царствования. Поэтому ему следует доверять больше, чем испанскому дипломату. Патрон Манштейна фельдмаршал Миних добавляет: Бирон был "коварен (в дореволюционном переводе более точно – "пронырлив", любимая негативная оценка человека мемуаристов XVIII века. По Далю, это означает "пролазничать, заниматься происками, хитрым и самотным искательством, быть пролазой, пошляком, пройдохой, строить козни, каверзы". – Е.А) и чрезвычайно мстителен, свидетельством чему является жестокость в отношении к кабинет-министру Волынскому и его доверенным лицам, чьи намерения заключались лишь в том, чтобы удалить Бирона от двора".
Утверждение Миниха, что вина Волынского, стремившегося убрать Бирона от двора, смехотворна, явно рассчитано на простаков, ибо ясно, что столь же "мстителен" был и Меншиков, убравший П.АТолстого и А.М.Девьера в 1727 году, когда они попытались воспрепятствовать подписанию умирающей Екатериной I завещания в пользу великого князя Петра Алексеевича. Этим пороком грешили и сам мемуарист, и десятки других фаворитов, отчаянно боровшихся за свое влияние при дворе.
Нет, при всей негативности оценок Бирона в мемуаристике, не дотягивает Бирон до Малюты Скуратова. Бесспорно, он – человек недобрый, но уж никак не злодей. Несомненно, он был хамом, ни во что не ставившим подчиненных ему людей, с которыми обращался грубо и бесцеремонно. Его гнева боялись многие, думаю, даже сама государыня, сильно от него зависевшая. В обвинениях Бирона в 1741 году дана, можно сказать, достоверная зарисовка нравов двора: в присутствии самой государыни "не токмо на придворных, на других и на самых тех, которые в знатнейших рангах здесь в государстве находятся, безо всякого рассуждения о своем и об их состоянии крикивал и так продерзостно бранивался, что и все присутствующие с ужасом того усматривали, и Ея величество сама от того часто ретироваться изволила". Видно, что этот текст написан под диктовку кого-то из высокопоставленных членов следственной над Бироном комиссии, который сам много претерпел от хамства временщика. Как эти сцены происходили на самом деле, можно понять по мемуарам Я.П.Шаховского. Он писал, что в тот момент, когда Бирон стал запальчиво и грубо ругать его, "все бывшие в той палате господа, один по одному ретировались вон и оставили меня в той комнате одного с его светлостью, который ходил по палате". Примечательно, что, как бы ни был расстроен Шаховской выволочкой Бирона, выходя, он заметил "в боковых дверях за завешенным не весьма плотно сукном стоящую и те наши разговоры слушающую Ее императорское величество, которая потом вскоре, открыв сукно, изволила позвать к себе герцога". Думаю, что при оценке Бирона следует прислушаться к Е.П.Карновичу, писавшему: "Без всякого сомнения, личность Бирона не может возбудить ни в каком историке – ни русском, ни иностранном – ни малейшего сочувствия. Он был самый обыкновенный человек, и имя его попало на страницы истории вследствие благоприятно сложившихся для него обстоятельств. Бирон громко и беззастенчиво проповедовал правило: "Il se faut passer au monde" ("Нужно пробиваться в люди", или по-русски: "Хочешь жить – умей вертеться". – Е.А) – и неуклонно следовал этому правилу. Он поступал, как все, и прежние, и новейшие карьеристы, имея в виду только личные, а не общественные интересы и не разбирая средств для достижения цели. Он, в сущности, поступал точно так же, как и знаменитый его противник Артемий Волынский, который, в свою очередь, заявлял, что нужно "глотать счастие" и "хватать его обеими руками"".
Однако нельзя согласиться с исследователем, когда он пишет, что Бирон отстранялся от участия в управлении. Это одна из распространенных в литературе, и, кстати, благодаря самому Бирону, легенд. Вообще, нет фаворитов, которые бы не занимались политикой – это был воздух дворца и им они не могли не дышать. В некоторых исследованиях значение Бирона как государственного деятеля откровенно принижается. Это недоразумение, продиктованное похвальным намерением развенчать историографический миф о "бироновщине" как мрачном, зловещем "антинародном" режиме, господстве некой сплоченной "немецкой партии". Документы той эпохи свидетельствуют, что и во внешней, и во внутренней политике влияние фаворита было огромным. Думаю, что в той системе верховной власти, которая сложилась при Анне, без Бирона, ее довереннейшего лица, человека властолюбивого и сильного, вообще не принималось ни одного важного решения. Он был постоянным докладчиком у императрицы, и при ее невежестве и нежелании заниматься делами именно его решение становилось окончательным.