Но вновь посетившая Анастасию мысль о только что выстраданном, не была братом перебита:
- "Платон! По твоим рассказам я поняла, что этот самый отец Митрофан не зря был в своё время отлучён от церкви! По его поведению и некоторым высказываниям чувствуется, что он страдает большим самомнением! А своими бесчестными высказываниями и деятельностью он вносит лишь раскол среди верующих! И, похоже, действует осознанно?!
И, возможно, твой товарищ, как его по фамилии…? В общем, Пётр, был недалёк от истины, что этот самый отец Митрофан всего лишь сектант-раскольник!".
- "Да! Ты, пожалуй права!" - завершил её мысль запоздалым выводом Платон.
- "Конечно! Это очевидно! И ты понял это?! Это же, правда!".
- "А правду можно объяснить только умному человеку!" - помог он сестре правильно закончить её мысль.
На этом они и разошлись по саду-огороду.
Настя неспроста запомнила имя Петра Журавлёва. Своей позицией он ей немного напомнил их общего с Платоном отца Петра Петровича Кочета, непримиримого полемиста, отлично владевшего навыками спора, использовавшего для этого иногда даже и софистические доказательства.
И Платон это прекрасно понял. Анастасия, в отличие даже от самого Платона по характеру была ближе к Петру Петровичу, особенно в части того, что касается уважения к людям, и не хамления им ни при каких обстоятельствах. За всю жизнь они с Платоном ни разу не ругались.
И только лишь в последний год Платон, можно сказать по-семейному, опозорился, когда позволил себе в адрес сестры хамское выражение, о чём, правда, потом искренне сожалел.
Ему было даже стыдно за те свои слова, и он долго переживал по этому поводу. Да и сама Настя практически никогда этого себе не позволяла, за редчайшим исключением.
Настя не тот объект, который можно оскорблять, даже, если она этого, якобы, заслуживает! - в итоге заключил Платон.
Он даже считал отца и Настю в этом плане, чуть ли не святыми. Ведь они оба никогда в своей жизни никого не оскорбляли, ни очно, ни заочно.
Настя и Пётр Петрович, конечно, иногда возмущались, но их, порой даже бурное возмущение носило исключительно корректный характер.
Вот и сейчас, стоя на узкой дорожке сада, Настя эмоционально что-то доказывала Ксении, а та не соглашалась. Их спор легко разрядил Платон:
- "Девчонки! Вы знаете, что я заметил?! Если на улице стоят две женщины и трепятся, то совершенно точно они стоят в самом узком месте, мешая прохожим!".
- "Иди… прохожий!" - оставила за собой последнее слово Ксения, под аккомпанемент смеха Анастасии.
Платон опередил женщин по пути на веранду, и первым занял место на диване у телевизора, то ли смотря его, то ли думая о чём-то своём.
Вошли сестра с женой, и Ксения прогнала его со своего любимого места, предложив перелечь на диван в комнате и оттуда, через открытую дверь, смотреть телевизор, никому не мешая своим большим ростом. Платон повиновался, ибо хотел всего лишь просто кое-что обдумать.
Видя, что муж лёг не в ту сторону головой и не видел экрана, боясь, что он обиделся, Ксения вошла к нему и поинтересовалась, почему он так лёг.
И тут тот неожиданно выдал новый афоризм, только неизвестно, проверенный ли жизнью:
- "Чем ниже лежит тело, тем выше воспаряет дух!".
- "Не богохульствуй!" - шутливо вмешалась улыбающаяся Настя, поёживаясь от лёгкой прохлады уходящего вечера и кутаясь в кофту.
Платон взглянул на сестру, как она одета, как в каждом мало-мальски пригодном месте создаёт себе уют и комфорт, и тут его осенило.
Ведь Настя вдобавок ко всему прочему ещё и человек в футляре! Она ведь и оделась как капуста, безвкусно, закрывая все щели, чтоб не поддувало!
Этим она чем-то напомнила пересмешнику отца Митрофана.
А! Все верующие одинаковые! Два сапога - пара! - решил Платон.
Только один левый, другой правый, в своих разногласиях.
Да, ну их! А чёрт этих верующих разберёт! Они спорят, кто больше и правильнее любит Бога! Послушаешь одного - вроде прав! Послушаешь другого, его противника, - тоже вроде прав! Нонсенс! А где же правда-то?!
Да-а! Получается, что у нас Бог одновременно и бедный и богатый!
Богатый - потому, что имеет множество таких разнообразных приверженцев! Бедный - потому, что они все такие разные! - сокрушался он.
Глава 5. Опять двадцать пять
В четверг, 14 августа 2008 года, после почти двухмесячного перерыва Платон выходил на работу.
Как обычно, по утрам, он опять принялся убирать за кошками их экскременты и мыть лотки. Но в этот раз всё почему-то было пустое и сухое?
Да! Докормила Ксюха наших кошек! - подумал, долго отсутствовавший дома, их хозяин.
- "Ксюх, смотри, их гальюнчики все сухие и пустые?!".
- "Это они по тебе соскучились! Теперь, вот, берегут тебя!" - успокоила жена мужа.
И действительно! Выходя из дома, Платон услышал громкое урчание кота Тихона. Он энергично потрепал того по загривку. Заодно досталось и остальным, в это время вылизывавшим друг друга в труднодоступных местах. Платона всегда поражала такая кошачья взаимовыручка.
Людям бы так! - посочувствовал всем он.
- "Ну, ладно, мне пора! Хорошо тут с Вами, но мне пора на работу… других по загривку трепать!" - решил бывалый животновод-дрессировщик.
Уже закрывая дверь перед кошачьими носиками, он подумал:
Ну, ничего! На днях все поедете на дачу!
В трамвае, в очереди через турникет, Платон нечаянно подтолкнул, замешкавшуюся впереди него женщину средних лет, и получил в ответ:
- "Во, прёт!?".
Подзабывший московскую транспортную культуру, Платон, под смешки некоторых ближайших пассажиров, всё же быстро нашёлся, что ответить:
- "Да, если бы я тебя пёр, ты бы… родила!".
Из чего вновь проснувшийся пересмешник сделал вывод: его трудовые московские будни начались!
Войдя в офис, Платон сразу, по здесь негласно не им заведённому правилу, не здороваясь, начал первым и, главное дело, громко.
- "Ну, как Вы тут, без меня, справились?!" - спросил он Надежду нарочно покровительственно.
- "Справились!" - ответила та, чуть раздражаясь.
А Алексей, фыркнув, как рыжий жеребёнок, вообще промолчал.
- "Ага! Можете, когда захотите!" - злорадной улыбкой парировал Платон её раздражение, но игнорируя Ляпунова.
Позже Надежда улучшила момент, когда Алексей уехал, и поговорила с Платоном наедине об их работе вообще и его в частности.
Из эмоциональной и путаной информации начальницы, перемежавшейся претензиями к Платону на его длительное отсутствие, он понял, что та завуалировано запугивает его увольнением, если такие его длительные отсутствия будут повторяться и в будущем, а сейчас вынуждена несколько понизить ему зарплату, но, якобы, по другим, объективным причинам.
Более того, она прямым текстом объявила, что не заплатит ему за июль, а Гудин и Ляпунов теперь "заимели на него зуб", за то, что им пришлось летом работать за Платона, и не идти в отпуск.
А от их общей начальницы, Ольги Михайловны, его длительное отсутствие удалось, якобы, пока, почему-то и для чего-то, скрыть.
- "Ты свой больничный никому не показывай!" - закончила свою, насколько пламенную, настолько и возмутительную речь Надежда.
Как будто этой Ольге Михайловне было дело до таких мелочей?! Что за бред?! Это же епархия исключительно Надежды! А-а! Не хочет лично со мной сориться, вот и переводит стрелки повыше. Пойди - проверь!
Да и вообще! Какую чушь она мне здесь несла?! Как будто говорила со своим ребёнком?! Человек совершенно без понятий, без чести, стыда и совести! Как будто я попал в больницу по своему желанию и гулял там?!
А увольнения я не боюсь! Хоть сейчас готов уйти от этих дурней! Да и зарплата будет больше! Но, правда, придётся и работать побольше, и времени свободного может совсем не быть! А это для меня сейчас, пожалуй, самое главное! Так что пока я остаюсь, даже на более низкой, в полтора раза, зарплате. Подожду, как будет дальше. Поживём, увидим, посмотрим!
У меня, зато теперь будет полное моральное право в случае чего резко уйти от Надежды на другую работу, более интеллектуальную, и на большую зарплату. А уходя, ещё ей и ответить на её вопрос, почему мне там дают больше?: Надь! Ты мне здесь платишь за мои больные руки и ноги, а они-то мне будут платить за здоровую голову!
А эти, двое, тоже хороши! В отпуск не могли пойти?! В общем, мудачьё!
(Позже Нона сообщила Платону, что те всё лето маялись от безделья.)
Всё, это мне уже надоело! Я как чувствовал, что вокруг меня возникает напряжённость! Недаром Надежда несколько раз звонила мне в больницу! Надо теперь срочно менять мою тактику поведения в ООО "Де-ка"! Никаких дружеских отношений и смехуёчков! Мой работодатель Надежда. Она мне даёт работу и платит. Вот с нею я и буду иметь все дела! А остальным я ничего не должен! И они мне совершенно не интересны! Что надо, я о них узнал! Так, что и общаться нам незачем! Да и с нею лишний раз тоже! За что боролись, на то и напоролись, господа коллеги! - про себя возмущался несправедливо обиженный Платон.
Слушая Надежду, он молча кивал головой, в знак понимания сказанного начальницей, изредка перемежая кивки глухими звуками "Угу!".
Лишь после их разговора, уйдя к себе, Платон и пришёл к только что сделанному выводу, решив измениться. И ему, с его тренированным разумом и волей, было это сделать нетрудно. Он теперь отгородился от своих коллег не только каменной стеной, но и стеной отчуждения.
Когда Платон ещё думал о предстоящем выходе на работу, у него была мечта, чтоб не видеть ненавистного и надоедливого Гудина.
И она поначалу сбывалась. Гаврилыч уже был в отпуске, и должен был в нём пробыть ещё и следующую неделю.
А в первый же рабочий день на Платона обрушилась очень тяжёлая физическая работа. Он словно нарочно подвергся испытанию на прочность, вернее на силу и выносливость. Коллеги словно проверяли, вольно, или невольно, результаты его длительного лечения и реабилитации.
Алексей привёз полную грузовую "Газель" тяжёлых, почти тридцатикилограммовых, наполненных по сотне банок с сыпучими биодобавками, коробок. А сам под каким-то предлогом уехал отвозить на своей легковушке другой груз, хотя вполне мог бы пока задержаться и вместе с Платоном всё разгрузить на склад.
Платон сразу всё понял, но не стал отказываться от запрещённой для его организма работы. Он чувствовал себя, как никогда великолепно, и решил показать настоящий класс, утереть нос сопливым! Знай, мол, наших!
Он один выдвигал коробки к краю кузова грузовика, затем на животе стаскивал их на тротуар, а потом ставил на тележку по две штуки - иногда это делал сразу с кузова, минуя асфальт - и отвозил на склад, где забрасывал их на поддон аж до третьего яруса. Вскоре работа была сделана и Платон, как бы невзначай показал её Надежде. Та была в шоке!
- "И ты это сделал всё сам, один?! Ну, ты даёшь! Тебя действительно очень хорошо вылечили!" - лепетала она, словно оправдываясь перед ним.
Позже подъехал Алексей и приятно удивился, тут же пойдя, якобы, на попятную, лицемерно ноя:
- "Ну, что ты меня не подождал?! Вдвоём было бы легче!".
Как будто у водителя было время ждать ещё и Алексея?!
- "Да, ты, что? Наоборот, мне одному легче! Я же кистями таскать не могу, а один я беру на живот, как борец, и спокойно переношу, куда мне надо!".
- "А-а!" - с сочувствием протянул Ляпунов, с интересом разглядывая Платона, сожалея, что не удалось его упрекнуть в профнепригодности.
На этом вся тяжесть работы закончилась. Кочет выдержал проверку и восстановил статус-кво.
Вечером первого после отпускного рабочего дня Кеша спросил у отца, перед дачей заехавшего домой за одной из кошек:
- "Пап, я сегодня утром вышел за тобой в коридор, а там такая вонища!?".
- "А-а! Так это, сынок, последствие моего обувания!" - честно и невозмутимо пояснил тот.
- "И… гарной пищи!" - вдобавок отшутился он.
И снова каждый день он после работы стал ездить на дачу.
В пятницу утром, выехав теперь не из дома, а с неё, родимой и слегка подзаброшенной, на работу, Платон, стоя на платформе "Загорново" ожидал электричку. Вдруг его неожиданно одолела зевота. Видимо сказался более поздний дачный отбой, почти на два часа позже, чем в больнице. И недоспавший теперь ловил себя на мысли, что он сейчас зевает также смачно, как и Семёныч в больнице - громко и, как будто, со стоном.
В электричке, напротив Платона сидели две девушки и щебетали о чём-то своём, о девичьем. Но одна из них почему-то показалась ему умной, а другая - некрасивой.
На работе Платон решил, что пора заняться воспитанием коллег. Хватит потворствовать их бескультурью, которое ему же боком и выходит. Пора ему с ними быть самим собой, учителем!
И каждый раз тыкать этих свиней рылом в их же корыто. Пусть знают своё место! Пора показать всем, кто есть кто! Хватит их жалеть! То есть пора давать немедленный отпор хамству!
В частности он решил, что теперь будет насаживать Надежду на три её же коронных зуба!
Во-первых, говорить ей так же, как и она: "Ты, что? С ума сошла?!".
Более того, как только она начнёт фразу, обращаясь к нему: "Ты, что…", как он будет сам заканчивать её: "… с ума сошла?!".
Во-вторых, указывать ей на плохую организацию работы в случае возникновения претензий к нему, или ко всему коллективу.
В-третьих, когда она будет говорить ему, что он мало сделал, то он будет ей отвечать на это: "Так ты же меня сама отвлекаешь от работы посторонними разговорами!".
А когда Надежда будет отвлекать Платона показом фотографий своего Лёшки, он будет бесцеремонно обрывать её: "Ты меня вот отвлекаешь, а потом скажешь, что я мало сделал!".
Так он и решил. Но удивительное дело? После отпуска Платона Надежду, как подменили! Он всё ждал от неё привычного хамства, но его всё не было?!
Возможно в его отсутствие, при очередном перемывании его далёких от них больных косточек, Надежде досталось и от кого-то из его коллег, скорее всего Ноны или, в крайнем случае, Гудина, а может быть даже и Алексея?
И для Платона опять потянулись нудные рабочие дни, как две капли воды похожие один на другой. Он снова клеил этикетки на банки для большущего заказа и впрок, с утра до вечера, не общаясь со своими коллегами, практически запершись в своём помещении, как в конуре. Только теперь Надежда, может даже в наказание, дала ему и свою и Гудина работу - нарезать этикетки и ставить на них штампики.
А ведь одинокого волка нельзя долго держать в стае! - пронеслась в сознании Платона шальная мысль.
По утрам он слушал новости по своему маленькому радиоприёмнику, а в течение дня осмысливал свои произведения, как бы общаясь со своими выдуманными и невыдуманными героями. Двери же он закрыл, чтобы не слышать пустые, громкие, иногда на истерической нотке, разговоры коллег, и не мешать им своим радиоприёмником, и своей тишиной, прерываемой лишь стуком выкладываемых на стол металлических банок.
В выходные Платон с Ксенией перевезли всех кошек на дачу. Они решили, хоть и поздно, но лучше так, чем никогда.
Да и подержать их там супруги решили подольше.
Те быстро освоились, особенно Тихон, уже немного поживший на даче в этом году. Понаблюдав за своими любимцами, Платон сделал очередной вывод: кошки очень любопытны и быстро перенимают опыт друг друга.
Его поразило, как они грамотно играют в прятки. Особенно выделялись более опытные Муся и Тихон.
Муся, пользуясь своей серой, сумрачной окраской, часто ложилась, почти плоско, как камбала, на землю и лежала так в ожидании, особенно в сумерках. Её почти не было видно не только Платону, но и другим кошкам.
А Тихон, со своей чёрно-белой мастью, ложился в канавку вдоль главной дорожки так, что его трудно было заметить. Он сливался с горизонтальной плоскостью травяного покрова, и из своего укрытия наблюдал, чтоб затем внезапно напасть на своих сестрёнок.
А ещё он забирался на пенёк, ранее сдвоенной берёзы, и сливался с её основным стволом своим раскрасом - белыми и тёмными пятнами.
И только одна белянка Соня страдала из-за своего абсолютно белоснежного раскраса, компенсируя это внезапностью, скоростью и манёвром.
Да! Хитрые у меня кошки! - гордо подумал он о домашних животных.
Первые, установочные после длительного отпуска, два дня прошли.
Началась первая полная неделя работы Платона после перерыва, потянулись обыденные трудовые будни.