Семейка, схватив под уздцы Полкана, вытолкнул его вперед, чтобы Богдаш мог быстро сесть в седло. Ни он, ни Озорной даже не спросили - что такого расслышал товарищ в ночи. И Богдаш тоже ничего не стал растолковывать - а послал Полкана вперед.
Изумленные Деревнин, Стенька и стрельцы не сразу догадались завопить вслед.
Данила скакал бок о бок с Семейкой и чувствовал, как душа наполняется радостью. Ничего в мире не могло быть лучше такой ночной скачки - в ней было неописуемое веселье для души, и оно вместе с морозным воздухом втекало в грудь и расходилось по телу, делая его легким и ловким. И не все ли равно, ради чего сорвался с места и позвал за собой товарищей Богдаш!
Желвак вел погоню почему-то в сторону Москвы-реки.
- Глянь! - наконец крикнул он, когда уж вылетели на берег неподалеку от стены Китай-города. - Уходят!
Тут лишь Данила понял - Богдаш чутким ухом уловил скрип санных полозьев у забора Печатного двора. Пока захлопывалась и вновь открывалась ловушка Земского приказа, кто-то, воспользовавшись отсутствием стрелецких караулов, поспешивших на выстрел, подогнал сани - и теперь уходил во всю конскую прыть, уходил тем путем, которым зимой можно было мчаться, не давая никаких объяснений воротным сторожам и не останавливаясь с проклятиями перед решеткой, загородившей улицу.
Сани, освещаемые огромной серебряной луной, уже неслись по льду Москвы-реки, вверх по течению, а куда - непонятно.
Семейка, мысливший быстрее, чем полагалось бы простому конюху, сразу послал своего Ворона вперед - и тот не столько сбежал, сколько съехал на лед, сбился с намета, выровнялся - и уже не Богдаш, а Семейка повел погоню.
- К берегу отжимай! - крикнул Тимофей.
Если конный еще мог выбраться на берег в любом месте, то сани нуждались в нарочно сделанном спуске. И теперь главное было - не дать им до спуска добраться.
Похоже, Голован не меньше Данилы был рад ночной скачке. Парень почувствовал по его ровному, мощному ходу, что силища у бахмата немеряная, и он будет рад, коли позволят еще немного той силы выплеснуть. Данила подбил его под пузо каблуками, хлестнул пару раз поводьями по шее - не сильно, а чтобы понял - незачем сдерживать свой бег. И Голован вынес его вперед, пошел вровень с Семейкиным Вороном.
И сани, и конные миновали Кремль, теперь по правую руку было уже Чертолье.
Те, кто мчались в санях, запряженных добрым возником, поняли - дело плохо, не до жиру - быть бы живу!
Из саней вылетело темное, продолговатое, вроде длинного и битком набитого мешка, покатилось по льду.
- Данила, подбери! - приказал Тимофей. И Данила, осаживая возбужденного бахмата, направил его к мешку, не сразу осознав, что товарищи-то продолжают изумительно прекрасную погоню, а ему - сторожить теперь эту непонятную вещь.
Сани неслись куда-то в сторону Хамовников.
А в мешке?!.
Что может быть в длинном мешке, выкинутом из саней, несущихся во весь мах?
Почему-то первое, что пришло на ум, - мертвое тело! Возможно, то самое, которое исчезло в Хамовниках, хотя было совершенно непонятно - как же оно вынырнуло на Печатном дворе?
Данила всякого навидался и знал, что невозможно лишь спать на потолке одеяло слетать будет. Прочее же - в руке Божьей. И что иное, такой неожиданной величины, можно вывозить среди ночи с Печатного двора, как не мертвое тело?
Он подъехал к мешку, и тот подтвердил его предположения - по виду был похож на увязанный труп.
Мертвецов Данила не боялся.
С ним уже случилось то, что вышибает подобный страх из подростка основательно. Он проснулся в сарае, на сене, укрытый одним рядном с больным отцом, прохваченный утренним холодом, и даже не сразу понял, что холод отовсюду… Приподнявшись на локте, он долго смотрел в отцовское лицо, пытаясь уловить дыхание. Дыхания вроде не было, а потрогать лицо пальцем не мог. Что-то внутри - запрещало. Он отполз, встал на ноги, тихонько, как если бы боялся разбудить, и вышел на двор. Там уже выпроваживали в стадо корову. Данила подошел к хозяйке и сказал ей, что с отцом - неладно. Он уже понял, что стряслось, но мысли в голове были тупые, неповоротливые, почему-то ощущалось сильнейшее облегчение, а слез не оказалось вовсе. И, стыдясь этого облегчения и этого отсутствия слез, он сбежал со двора, предоставив приютившим их хозяевам все похоронные заботы…
Голован подошел к мешку, наклонился и стал обнюхивать.
Это показалось Даниле странным - еще минувшим летом норовистый бахмат отказался подойти к покойнику, пришлось применить силу. А тут, на тебе, и подошел, и нюхает, и…
- С нами крестная сила!.. - прошептал потрясенный Данила.
Голован вцепился в мешок зубами и тряхнул его с превеликим неудовольствием. Валяется же всякая дрянь на дороге - вот что хотел он сказать всаднику. И всадник понял, и спешился, и приподнял мешок, отпихнув от него конскую морду.
Мешок был хоть и не пушинка, однако мертвое тело в себе вряд ли содержал. И шел от него запах… Данила, не хуже Голована, принюхался. Запах был чем-то знаком.
Но, коли внутри не мертвец, то и няньчиться с мешком было бы смешно. Данила подхватил его, перекинул через конскую холку, сам сел в седло и поскакал вдогонку за подозрительными санями и лихими товарищами.
Он обнаружил всех троих сразу за речным изгибом.
Они сделали то, что и собирались, - без всякого членовредительства оттеснили сани к берегу и заставили санника, взбежав на крутой скат, пронестись по нему десятка три саженей. Наклон был достаточный, чтобы сани не удержались и опрокинулись.
Те, кто удирали от погони, а было это двое мужиков, вылетели на лед. У них, к счастью, не случилось оружия, и теперь они злобно и уныло переругивались с конюхами.
- Гляди ты - руку поломал! - отвечал на заведомо лживую жалобу Богдаш. Сейчас и вторую поломаю!
- Сюда! - позвал, заслышав копытный стук, Данилу Семейка. - Ну, что там у тебя, свет?
- Ваше добро? - Тимофей указал плетью на привезенный мешок.
- Какое наше?! Знать не знаем, отродясь не видывали!
Семейка подъехал и улыбнулся Даниле.
- Взяли сучьих детей!
- Понюхай! - предложил ему Данила. - Не пойму - трава сушеная, что ли?
Семейка наклонился, потянул коротким носом…
- Ого! Давай-ка сюда!
Он повернул мешок и развязал его, сунул вовнутрь руку и точно - вынул жгут каких-то темных сухих листьев. Запахло сильнее.
- Что это? - спросил, подъехав, Тимофей.
- А не чуешь?
- Да это ж табак! - заорал Богдаш. - Ну, теперь ясно, чего они улепетывали! Спины свои ненаглядные берегли!
- Тьфу! Еретики проклятые! - заругался Тимофей. - Мало вас за тот табачище порют? Вот раньше тем, кто нюхает, ноздри рвали, все равно, мужик ли, баба ли! И правильно делали! Больно добр государь к вам, к нехристям! Сказано - когда у людей дым изо рта пойдет, последние дни настанут! Адово пламя приблизить вздумали!
- Точно - табак! - воскликнул Данила.
- А ты почем знаешь?! - Тимофей обернулся к воспитаннику, яростно желая отчитать его за разврат и непотребство.
- Окстись, свет! Он же у нас шляхтич! - напомнил Семейка. - У них там, в Орше, поди, все паны трубки курят!
- Оттуда вся ересь и пошла! - Тимофей был грозен необычайно. - С Литвы, от литовских людишек!
- Да не галди ты, уши заложило! - одернул его Богдаш. - Что с этими делать будем?
- А к Башмакову! Сказывали, у него в приказе какого-то табачника недавно тайно выпороли. Вот пусть и разбирается!
- А нас что - за табаком посылали? - напомнил Богдаш. - Ну-ка, братцы, прямо говорите - где грамота?!
Мужики, которые так неудачно вывезли с Печатного двора незаконно хранимый там табак, все еще сидели на льду у опрокинутых саней, набычившись и вознамерившись отрицать свою причастность к мешку до самой дыбы. Новое обвинение их словно бы встряхнуло и возмутило.
- Какая еще грамота?! Знать не знаем никакой грамоты!
Богдаш соскочил с Полкана.
- Надоели вы мне, постылые!
Он поднял одного из мужиков за грудки и хорошенько встряхнул.
- Грамоту отдавай!
- Да знать не знаю!..
Придержав одной рукой за ворот, другой Богдаш заехал горемыке в ухо и лишь тогда отпустил.
- Да что ты дерешься!.. - взвыл тот. - Сказано же - не было грамоты!
- Все зубы у меня выплюнешь, сволочь!
- Да Христом-Богом!..
- Пошли, в санях поглядим, - не обращая внимания на Желвакову расправу, сказал Даниле Семейка. - За пазухи этим страдникам заглянем. Мешок растребушим. Где-то же она должна быть!
- Не найдем впотьмах, - возразил Данила. - Айда к нам на конюшни!
- Не выбросили бы по дороге… Как тот мешок…
Решили среди ночи Башмакова не будить, в Кремль не ломиться, а дознание провести в Больших конюшнях, что в Чертолье. Там, где стоят возники для государевых саней, каптан и колымаг. А дурьи головы из Земского приказа пусть хоть до утрени Печатный двор охраняют - делиться с ними своей удачей конюхи не собирались.
Когда печатных мужиков встряхнули хорошенько, то оказалось: табак они по распоряжению Арсения Грека тайно везли туда, откуда был взят, - в Замоскворечье, на Крымский двор. Там посольская свита не только табаком - и обувкой приторговывала, мягкими ичедыгами, в которых женки любили зимой по горницам ходить, и тафтой, и камкой, и конской упряжью, а в старые времена - прославленными крымскими луками.
Крымский двор был строением такого рода, которые чинили лишь тогда, когда в полную негодность придут, потому что посол крымского хана со свитой там жил не постоянно, а от случая к случаю. И это было для противозаконной торговли весьма удобно - стрельцы всех дырок в заборе знать не могли.
На Больших конюшнях нашлись и факелы, и место во дворе, где тщательно рассмотреть, чуть ли не по досточке перебрать сани. Самих мужиков тоже оглядели и ощупали внимательно. Ничего похожего на деревянную книжицу, как она была описана в столбцах Земского приказа, не сыскали.
Пока возились - и утро приблизилось. Решив угостить Башмакова табачищем на завтрак, конюхи вместе с добычей вернулись в Кремль и сдали ее с рук на руки и под расписку нужным людям. После чего вышли на еще пустую Ивановскую площадь и неторопливо побрели к своим конюшням.
- Ну, этого нам Земский приказ долго не простит! - весело восклицал Богдаш. - Крепко мы их проучили! Уж коли мы не соколы - так кто же?!
- Да, табачников ловить - их забота, - подтвердил Тимофей. - И где ведь, бляжьи сыны, угнездились?! На печатне! Говорил я - еретик тот Арсений!
- А я полагал - литовские людишки табак везут, - заметил Семейка. - А оказалось - крымцы.
- Крымцы еще и не то привезут. За ними - глаз да глаз! Знаешь, сколько караулу у Крымского двора? Три десятка стрельцов! До чумного сиденья - и вовсе полсотни было, - напомнил Тимофей.
- И все - купленные! - Богдаш расхохотался.
- А они - торговать умудряются, - продолжал Тимофей. - Теперь ведь и не докажешь, что эти мешки с табаком с Крымского двора. А правда ли, что крымцы говорят: коли кто после обеда табак не курит, у того или табака нет, или ума нет?
- Истинная правда. Теперь только то и докажешь, что Грек для себя где-то табак добыл, испугался, что найдут при выемке, да и велел мешки вывезти, - разумно сказал Семейка. - А что Греку? Его патриарх любит, в обиду не даст. Вот уж его за дым из пасти пороть не станут.
- Он к табаку, поди, еще в Турции приохотился, когда бусурманином был. Все отстать не может, - рассудил Озорной. - А патриарху то, поди, в забаву! Поругает - да и сам потом посмеется.
- Вместе с тем Греком… - совсем тихо заметил Семейка.
- Да-а… Может, и сам то зелье пьет? Втихомолку, а?..
Между конюхами завязался спор - как употребляют табак? Иные, оказалось, настаивают на нем вино, иные даже жуют томленые в горшках с разными приправами листья.
На конюшнях Тимофей повел всех в свой уголок, где мастерил слюдяное окошко. Там на лавочке стояла грубовато сбитая деревянная шкатула, виду странного - высокая и узковатая.
- Вот и проверим… - бормотал он, открывая шкатулу. - Вот и убедимся…
- Да что ты там затеял? - спросил Богдаш. - Оконце, поди, еще не готово, а ты на всякую блажь время переводишь.
- А что, Богданушка, не сменять ли нам тебя на медную сковородку? - с неожиданным ехидством осведомился Тимофей. - Пять алтын сбережем! А шуму от нее не в пример меньше!
- Да чтоб они все передохли! - воскликнул Богдаш. И непонятно было то ли сковородкам погибели пожелал, то ли хитрым женкам, гораздым на обманство, то ли даже Земскому приказу.
Данила тихо давился смехом, да и Семейка с ним рядом тоже подозрительно хмыкал и постанывал.
- Да не вопи ты, вон - выпей-ка лучше! - Тимофей протянул добытую из шкатулы и уже открытую баклажку.
Богдаш взял ее обеими руками, поднес ко рту, отхлебнул - и едва не выронил.
- Эт-то что такое?…
- Горячий сбитенек, свет. С ужина стоит. Что, плох?
- В самый раз! - злобно выкрикнул Желвак, и тут уж Данила с Семейкой захохотали в голос.
- Давай сюда! - потребовал Данила, отнял баклажку и возгласил, как полагалось всякий раз, когда конюхи садились пить:
- Быть добру!
Сбитень не обжигал, как полагалось бы, но был той приятной теплоты, которая на самом деле нужна промерзшему зимней ночью человеку. Данила передал баклажку Семейке, тот, отпив, - вернул Тимофею. И Тимофей, тоже отхлебнув порядочно, принялся ее прятать в свою изнутри слюдяную шкатулу.
Богдаш следил за перемещениями сбитня с великим недовольством. Вдруг он решительно протянул руку:
- Черт с вами - допью!
Отхлебнул и добавил, хоть и с опозданием, зато - от всей души:
- Быть добру!
* * *
Наутро в Земском приказе было горестно. Тайно, на ухо, Емельяну Колесникову сообщили, что конюхи-то на заре доставили каких-то двух людишек в Приказ тайных дел. И мешок еще приволокли, а что в нем неведомо. Мешок длинный - возможно, что и мертвое тело.
Тел приказные навидались довольно, что в мешках, что в рогожах, что одетых, что нагих, это в них трепета не вызвало. Непонятно было, зачем такое сокровище тащить к Башмакову в палаты - мог бы и на дворе разглядеть, что надобно…
Оставалось лишь гадать - нашли конюхи деревянную книжицу, или же не нашли. А ежели не нашли - что же теперь Земскому приказу делать?
Протасьев прибыл на службу, как ни в чем не бывало - как если бы и не к нему тайно, в сумерках, пожаловал еретик Арсений Грек. Стенька вытаращился на подьячего - но тот за сорок лет службы в приказе видывал и пострашнее вещи, чем возмущенная рожа земского ярыжки.
- Гаврила Михайлович, да что ж это?.. - шепнул Стенька на ухо Деревнину.
- Пошел вон, - шепотом же ответил подьячий. - Да хоть снегом умойся, что ли…
Настасья утром, вопя на всю слободу, что родной муж навеки опозорил, изгвазданной после возни с печью рукой дала Стеньке хорошую оплеуху. А кто ее позорил?!? Сама опозорилась! Вольно ж было про сковородку поминать!
- Гаврила Михайлович!..
- Кыш!
Стенька вышел на крыльцо и с ненавистью уставился на толпу просителей. Люди толклись, пихались, друг дружке на ноги наступали, переругиваясь тихонько - на громкую ругань явились бы приставы, прибежали стрельцы караульного полка, и порядок был бы наведен скоро и беспощадно.
Ловушка, которую Стенька столь хитромысленно сочинил, рухнула с треском. Такая добыча, как стряпчий конюх Аргамачьих конюшен Богдан Желвак, в дело не годилось - и оставалось утешаться тем, что и конюхи свою ловушку, возможно, зря ладили…
В очереди у крыльца произошло оживление - сразу двое, поскользнувшись на ледяной лепешке, грохнулись. Лепешка была ведомая - и что-то такое всплыло в памяти, чей-то голос лицемерно посочувствовал приказным, вынужденным обходить скользкое место…
Стенька вспомнил того молодца, что домогался деревянной книжицы, может, честно переписать, а может, исчезнуть с ней бесследно.
Сквозь толпу пробивался к крыльцу другой ярыжка - Елизарий. Взбежал, хлопнул Стеньку по плечу:
- А что, Степа, цена-то - прежняя?
- Какая еще тебе цена?
- А сковородка в пять алтын! Гляди, не продешеви!
- Тьфу!
Кулаки у Стеньки чесались заехать товарищу в ухо. Но воздержался.
Этой затеи со сковородкой теперь Земскому приказу до самой Масленицы потешаться хватит. Нужно же было дуре Наталье брякнуть! А на Масленицу зругие потехи явятся, авось, и забудут приказные, как земский ярыжка Аксентьев чуть за пять алтын женку под конюха не подложил.
Но ведь почему?.. Ради служебного рвения!..
Повесив буйную голову, пошел Стенька на торг, и гулять бы его дубинке по плечам, не разбирая правого и виноватого, вымещая злость от неудачной затеи, кабы в голове уже не раскручивался дальнейший розыск.
Коли конюхи нашли деревянную грамоту - неужто бы в Земском приказе никто не пронюхал? Да тот же Колесников? И шепнул бы тихонько Деревнину успокойся, батюшка, беда миновала, поди свечек в церквах понаставь…
Но Деревнин сам не свой. Он ведь, Стеньке поверив, что подосланная Наталья подцепила какого-то вражьего лазутчика, норовящего тайны Печатного двора разведать и туда тайком пробраться, ничего другого и не затевал - все упования возложил на пресловутую ловушку.
Стало быть, и самому Стеньке изворачиваться надобно, и начальство спасать.
А путь один - искать того треклятого Перфилия Рудакова, что выманил из касимовских лесов Нечая, пообещав показать деревянную грамоту.
Сиделец в лавке купца Родионова велел заглянуть - авось что и разведает. Сказал "завтра" - так ведь это уже сегодня! Стенька поспешил к лавке и насилу дождался, пока сделают покупку две купчихи с молоденькими дочками, которых на двух дородных женок, очевидно - сестер, приходилось то ли восемь, то ли девять, поди сочти, когда они мельтешат, взвизгивают и хохочут.
Девки предвкушали Масленицу, катанья с братцами на санях, званые блины, щегольство и утехи. Девки были беззаботны, словно те пташки небесные, о которых толковал в проповеди отец Кондрат. Зимний мясоед кончается, их не посватали, не обвенчали, и еще несколько месяцев им жить в ласковом родительском дому. Чего же не веселиться?
- А, это ты, свет! - приветствовал Стеньку сиделец.
- Бог в помощь, - сказал, кланяясь, Стенька. - Что, расторговался?
- Две пары чеботов взяли.
- Дай Боже дальше не хуже. Ну, разведал ли про того Рудакова?
- Уж и не знаю, как сказать. Он мне полуполтину должен - я уж на ней крест поставил. А есть у нас приказчик Онуфрий - тому он два рубля задолжал. Перфишка-то дня два как пропал, или три, надо вспомнить…
Стенька терпеливо ждал.
Несколько раз, когда он приходил на помощь и пытался подстегнуть вспоминающего, его резко осаживали, однажды так матерно излаяли, что хоть на бумажку записывай, чтобы приказных потешить. Поэтому, когда человек маялся временным беспамятством, он уж более не вмешивался.
- Или два? Я-то при нем не околачивался, разве я сторож тому Перфишке? Утром он вроде еще был… - бормотал сиделец. - Потом баба к нему прибегала. Вот дивно, и водились же бабы у того кривобокого…
- А что за баба? - тихонечко и очень осторожно полюбопытствовал Стенька.
- Откуда мне знать? Невеличка-белоличка, собой круглоличка.