И по лицу его Гаврила Михайлович все яснее понимал, что ярыжка собрался наворотить немалых дел, руководствуясь лихой поговоркой - или полковник, или покойник.
Такое за ним водилось…
* * *
У Желвака был свой способ вести розыск.
И, надо отдать конюху должное, способ требовал от него немалой доблести. Именно от него! Кто другой бы и радовался необходимости добывать сведения именно так, а не иначе, - Желвак же хмурился. Но, постановив для себя, что иначе много не вызнаешь, шел на дело примерно так же, как иной злодей нераскаянный - на плаху.
Если бы кто видел Богдана Желвака приближающимся к печатне на Никольской улице, так бы и решил - добрый молодец похоронил, как в чуму, всех родных и близких, домишко у него сгорел, а бабка-корневщица объявила, что против его смертной хвори у нее травок нет.
С такой вот пасмурной рожей, повесив голову, брел Богдаш по Никольской улице к Никольскому крестцу - одному из тех трех московских крестцов, где стояли особые часовни для крестного целования по важным случаям и куда на Семик привозили младенцев из богаделен, чтобы бездетные супруги могли выблать дитя, какое полюбится. Самого Желвака так-то выставляли - и хорошо, нашлись добрые люди, да рано их Бог прибрал…
Он собирался посетить церковь Заиконоспасского монастыря, сперва деревянную, что выходила прямо на Никольскую, а потом и каменный храм. Было это в двух шагах от Красной площади, как раз за иконным рядом, почему Спасская обитель и получила такое удивительное название.
В церковь Богдаш проскочил как можно быстрее и неприметнее. Поскольку печатню тряс и шерстил напропалую Земский приказ, поблизости могли слоняться переодетые соглядатаи. А знать приказным, насколько это дело важно для Башмакова, было ни к чему. Пусть в простоте своей полагают, будто еретические писания ищут!
Ведь тот, кто отдал человеку Башмакова столбцы со сказками, отобранными у подьячего Деревнина, земского ярыжки Аксентьева и торгового человека Похлебкина, а потом утром тайно их принял, о своем содействии Башмакову вряд ли орать будет. Глядишь - таким путем местечко себе в Приказе тайных дел выслужит, поближе к самому государю…
Рассчитал Богдаш так - сюда ходит весь тот народ, что трудится в печатне и проживает поблизости. И мужья, и, соответственно, жены…
А по опыту он знал, что девки еще чего-то в этой жизни побаиваются, молодые женки же, глядя на его, Богдаша, золотые кудри и широкие плечищи, последний страх теряют и сами бы следом побежали, кабы не угрюмый вид молодца. Стоит только подмигнуть…
За этим и прибыл Желвак в церковь - подмигивать.
Но для своего розыска он все же хотел выбрать женку миловидную, молодую, статную. И такая женка стояла как раз, укрепляла восковую свечку, и огонек красиво осветил ее круглое свежее лицо, полные губы, темные глаза… Да и одета была не бедно и не богато, а как раз так, как надобно. Богатая-то одна в церковь не пойдет, а непременно с ней мамок и девок пошлют, так что от нее толку мало. А с бедной в этом случае Желваку говорить было не о чем. Мастера-то печатные - народ зажиточный, жен богато водят. И всякий, кто при Печатном дворе кормится, неплохо живет.
Богдаш встал так, чтобы встретиться с пригожей женкой взором, и это ему удалось. Он чуть приоткрыл губы, искренне полагая, что должна получиться зазывная улыбка.
Женка, как ей и полагалось, опустила глаза - приметила, значит! Да тут же и вскинула ресницы - убедиться, что не ошиблась.
Богдаш глядел, как если бы перед ним чудо стряслось, приоткрыв рот и вылупив глаза.
Тогда женка засмущалась и отвернулась. И опять же - метнула через плечико взгляд! Любопытно ей, видать, сделалось - неужто такого красавца из-за нее не на шутку забирать стало?
Богдаш всем видом показал, что готов схватить красавицу в охапку - и, кабы не в церкви, так бы и сделал! И подался было к ней всем телом…
Лукавая женка имела две возможности. Первая - перейти на другое место, поближе к старухам, где она становилась неуязвима для нахала. Вторая выскользнуть из церкви в полной уверенности, что молодец выбежит следом.
Женка поспешила к дверям. Шла она, потупив взгляд, но разгоревшись личиком, так что иная богомолка, поди, и смекнула, что тут творится. Выйдя на паперть, женка устремилась к ближайшему переулку, но устремилась без особой спешки. Спокон веку умные женки знали это искусство убегать так, чтобы кому нужно - тот догнал.
Скрипом сапог по снегу Богдаш дал ей понять, что вот он, тут, идет следом, а коли не верит - так может оглянуться и убедиться. Она не оглянулась - знала, стало быть, кто там скрипит!
Богдаш дал ей дойти до середины переулка, и тут нагнал и, проскочив вперед, заступил дорогу.
- Ах! - словно бы удивившись безмерно, вдохнула она морозный воздух, сверкнула белыми зубами. И чуть запрокинулась голова, обратилось вверх румяное лицо - целуй, да и только!
- Ты чья такова? - спросил Богдаш, надвигаясь на красавицу грудью, отгораживая ее собой от всякого, кто вздумает сунуться в переулок.
- А мужняя жена! - женка хотела показать, что и у нее есть норов, что может осадить наянливого молодца одним словечком.
- А что же муж одну в церковь отпускает? - тихим и проникновенным голосом спросил Богдаш. - Не ревнивый, что ли, попался?
- Да не станешь же всякий раз его с собой тащить! Он службу исполняет, отвечала красавица. - А я и сама за себя постоять сумею!
- Ты всегда сюда ходишь?
- А тебе на что?
Как будто она не знала, для чего молодцы такие вопросы задают!
Богдаш взял ее за плечи и приблизил губы к губам…
- Ахти мне… - прошептала она. - Увидят же!..
Но он и не торопился целовать. По своему и чужому опыту Богдаш знал, что за поцелуй, пожалуй, и оплеуху схлопотать можно, а такое ожидание поцелуя - ненаказуемо! Главное - стоять столбом, а добыча пусть ждет да разгорается.
Тем более, что нужны ему были поцелуи примерно так же, как чирей на гузне…
- Да пусти же…
- Как звать-то тебя?
- А тебе на что?
- А на именины приду.
- Муж-то такого гостя в тычки выставит!
- А мы и без него именины справим…
- Да Господь с тобой! Я, молодец, не такая!
- Тебя во всем мире краше нет!
Такие немудреные, да страстные речи, торопливые и от того вдвойне соблазнительные, Богдаш умел вести превосходно, Да и женка отвечала, как по-писаному. И хотя оттолкнула, да легонько. Хотя закричать грозилась но не закричала же!
- Приходи завтра к ранней обедне, - велел Богдаш, опять же по опыту зная, что выпрашивать у красавицы свидания - семь потов сойдет, а не уговоришь, но коли прикажешь таким вот голосом, в котором скрытое пламя и рокочущая ласка, - на край света в нужный час прибежит!
- А и не приду…
- Муж, что ли, вдруг сторожить примется? У муженька твоего сейчас на Печатном дворе других забот по горло.
- А ты почем знаешь?
- Я про тебя многое знаю… - загадочно и грозно произнес Желвак. Пусть думает, будто он ее давно высмотрел, а ждал лишь того часа, когда в печатне начнутся неприятности и все, там служащие, махнут рукой на домашние дела.
- Ох, не промахнись, молодец…
- Я куда целю - не промахнусь.
Больше в ту встречу Богдаш затевать не стал. Чем время тратить, женку уговаривать, - нужно дать ей вечером, по дому хлопоча, все словечки этой беседы в переулке не раз вспомнить, нужно дать ей ночью от жаркой бессонницы помаяться… К ранней обедне ее душенька как раз и созреет.
На Аргамачьи конюшни Богдаш явился такой мрачный, как если бы не с красивой женкой о встрече условился, а от дьяка здоровый нагоняй получил. Некоторое время спустя прибыл Тимофей.
- А я тебя видал, - сказал Озорной. - Ничего женка! При нужде не страшно будет и оскоромиться.
Тимофей очень четко различал грех, который совершаешь добровольно, от греха, который вынужден совершить, находясь на государевой службе. И погубление своей души ради государственного блага считал, похоже, какой-то особой доблестью…
- У тебя что? - спросил Богдаш.
- Совсем они там с ума сбрели! Мужик мочалу привез, сорок связок, цена той мочале - шесть денег связка, велик промысел! Так и того мужика трясти принялись - давно ли сговорился мочалу доставить да точно ли мочалу привез! Боятся - не подошлют ли кого за грамотой, а подослать могут кого угодно, хоть бы и самого бестолкового мужика!
Озорной усмехнулся.
- А что, и бестолковые мужики были?
- Да был один… Приехал на санках, санки лукошками уставлены. Золу, сказывал, привез. Ему в ответ - да уж куплена зола, поворачивай назад! А он свое гнет - у соседа-де моего золу брали, а моя лучше! Насилу и отогнали.
- На что им зола? - удивился Богдаш.
- Господь один ведает. Про золу-то я от кума знал, он им возил. Сбегал я с утра к куму-то, взял лошадь, взял лукошки. Пока у ворот отирался много чего услышал!
- А кабы вовнутрь пустили с теми лукошками да сказку подьячие отбирать принялись?
- А никого почитай что и не пускали. Уж точно - взяли печатню в осаду! Второй уж день… А что, Богдаш, ведь не зря раньше печатное дело колдовским и богопротивным считали?
- Кто их, грамотеев, разберет! Стало быть, ничего про грамоту ты не прознал?
- Я вот что прознал. Стрельцы строго смотрят, чтобы из печатни не вынесли чего. А есть там сбоку одно окошко - так я сам видел, встала баба на носки да и сунула туда узелок с ковригой, и никто ее не заметил! Помяни мое слово - днем-то поостерегутся, а ночью непременно попытаются из того окошка что-нибудь наружу передать. Они, с печатного двора, уже первый страх пережили, теперь приглядываются, поди, как бы изловчиться?
- Ночью стрельцы вокруг караулом ходят. Вторую ночь, горемыки, маются.
- Может, они и схватят, коли кто чего передаст. И в Земский приказ поведут. Да, чаю, не доведут…
Тут Озорной и Желвак переглянулись и разом усмехнулись.
- Пусть Земский приказ черную работу сделает, а мы, молодцы, можем и на готовенькое…
- Вот потеха будет, коли Данила, а не мы, по верному следу идет!
- Опять же, это одному Господу ведомо.
Данилу они отыскали в шорной, где Семейка обучал его работе с кожей. Там же был им собран и ужин.
Ужинать они собирались попросту - черным хлебом и дюжиной ястыков самой дешевой, ястышной икры, которой не столько съешь, сколько расплюешь, не глотать же все эти жесткие пленки и прожилки. Запить же думали квасом.
- Присаживайтесь! - Семейка подвинулся, освобождая место на узкой скамье. - Тут всем хватит.
Молитву, как старший, произнес Тимофей.
За едой о делах говорить грешно - разве что о самой еде.
- Зернистая икра хороша, спору нет, - рассуждал Богдаш, - да на мой вкус лучше паюсная, посолонее будет. Ее прямо в ястыках солят, потом подсушивают, потом только очищают. Да ты ешь, Данила!
- Будет и на нашей улице праздник, - пообещал Семейка. - Будем и мы зернистой икоркой баловаться. Вон Масленица скоро - уж договорюсь с сестрой, дам ей денег - напечет она нам блинов, накроет стол и со сметаной, и с маслом, и с икрой!
- До Масленицы еще жить да жить… - напомнил Тимофей и отставил пустой ковшик. - Ну, слава те, Господи, напитал нас, грешных! Данила, как твоя девка-то?
- Никто за парнишкой не приходил. Она и вдругорядь была, перед тем, как стемнело.
- А у вас, светы? - спросил Семейка.
- У нас подозрение есть, что коли грамота и впрямь в печатне, то ее ночью попытаются вынести.
- Покараулить, выходит, надобно? - понял Семейка. - Ин ладно. Что, не пойти ли вздремнуть?
Тоже дело было обычное - раз конюх в неположенное время спать завалился, стало быть, ночью отворится известная калиточка у Боровицких ворот и поскачет гонец, и понесется, едва ли не на всем скаку тыча в нос подорожную воротным сторожам. А подорожная-то из Приказа тайных дел…
- А можно! - согласился Богдаш. - Айда на сеновал! Тулупами укроемся а дед разбудит.
И он разбудил к указанному сроку со всей ответственностью старика, которому еще охота пригодиться в важном деле молодым.
Зная, что при нужде Башмаков выручит, конюхи не пешком пошли, а оседлали бахматов. Мало ли - вдруг погоня? Даниле в виде особой милости позволили взять не Голована а конька посмирнее, не такого каверзного.
Выехав калиткой и обогнув прямо по льду Неглинки притихший Кремль, конюхи оказались возле Охотного ряда. Там уж до печатни было рукой подать.
И точно! Прохаживались стрельцы по Никольской! Отходили и приходили! Да не один караул - видать, Земский приказ немалый переполох устроил: конюхи, с другой стороны заехав, и других стрельцов увидели. Отродясь печатню так не стерегли, как в эту ночь.
- Дураком последним надо быть, чтобы попытаться оттуда хоть соломину вынести, - заметил Тимофей.
- Стрельцы вторую только ночь тут торчат, - сказал Богдаш. - Не надоело им еще, видно, усердие являть, и Арсений это понимает. А вот на четвертую ночку, коли стрельцы будут те же самые, с ними какая-нибудь добрая душа разговор заведет, горячего сбитенька предложит.
- Не получилось, видать, у приказных с выемкой-то, - Семейка усмехнулся.
- Так нам же лучше! Кабы сейчас мы стрельцов тут не увидели - стало быть, грамота уж в Земском приказе! И что бы мы Башмакову сказали?
Уговорились так - Данила с Тимофеем поехали обратно, дремать при оседланных бахматах, а Желвак с Семейкой остались караулить с тем, чтобы отдохнувшие конюхи их часа через два сменили.
Но ни в ту ночь, ни в следующую ничего не случилось.
* * *
- Ниточка, Гаврила Михайлович! Ниточка!
Деревнин уж не знал, как быть со взбесившимся ярыжкой. Препровожденный к нему Стенька только одно и повторял:
- Нашлась-таки! Слава те Господи - ниточка!
Наконец подьячий взял Стеньку за плечи и принялся трясти, приговаривая:
- Какая тебе еще ниточка, блядин сын? В швецы ты, что ли, подался?!?
- Ниточка, Гаврила Михайлович! - повторил счастливый, словно новобрачный, Стенька. - Семен-то Алексеевич - орел! Он что догадался? Он догадался в бумагах посмотреть, кто от печатного двора жалование получает!
- И на кого он в бумагах напал?
- Справщиков-то в Кремле нанимают! Успенского собора ключаря Ивана, попа Михаила, ты его знаешь, ему в прошлом году пропавшую шубу нашли! Ниточка между Верхом и печатней, Гаврила Михайлович! Вот кто мог грамоту-то вынести и передать!
- Да погоди ты радоваться! - одернул Стеньку Деревнин. - На одном-то конце ниточки - еретик Грек, а на другом-то конце? Ты об этом подумал? Кто книжицу-то в печатню посылал?
Тут Стенька и увял…
- Стало быть, не будут справщиков пытать-то? - с унынием вопросил он. Кабы какого ненужного имени не назвали?
- Коли эта грамота - и впрямь затейного письма склад, хотя я сколько служу - не упомню, чтобы на Москве по дереву писали, то никого, Степа, хватать и пытать не будут, а соглядатаев приставят. Так что угомонись, Степа, дельце еще только начинает раскручиваться.
Стенька вздохнул.
Больше ему нечего было доложить Деревнину, который, от греха подальше, исправно строил из себя хворого и в приказе не появлялся. И он отправился туда, где ему сейчас и полагалось быть, - на торг.
Было у него одно дельце - обещал Наталье, что будет ей к Масленице новая сковорода. Подружке ее, Домне Патрикеевой, муж-стрелец купил медную сковородку в пять алтын - так и этой вынь да положь! Без этой сковородки уже и жизнь не мила!
Помянув Домну, которая вечно научит Наталью всяким пакостям, Стенька пошел смотреть сковородку, надеясь сторговать подешевле. Но перед Масленицей это был ходовой товар, ни один сиделец не уступал.
Ярыжка, не желавший тратить на бабьи причуды лишних денег, поплелся прочь. Вдруг его цапнула за плечо крепкая рука и развернула рожей в другую сторону.
Перед Стенькой стоял, ухмыляясь во весь рот, крепкий мужик, до того щекастый и румяный, что сквозь бороду видно было. И так уж он счастливо ухмылялся, что и глаза сделались едва заметными щелочками.
- Ты кто таков? - удивился Стенька.
- Не признал, что ли? Ивашка я!
- Полна Москва Ивашек.
- Ивашка Шепоткин же! И впрямь не признал! - мужик был так этим озадачен, как ежели бы и впрямь был единственным Иваном на всю Москву, которого каждая подзаборная шавка знает. - Да ты припомни - на торгу встретились!
Для человека, который ежедневно на торгу видит под несколько сот Ивашек, это было плохой зацепкой - и Стенька выразительно пожал плечами.
- Ты меня от смертоубийства спас!
- Тебя?!?
- Кабы не ты - я бы его, блядина сына, зашиб, убил, грех на душу взял!
_ Постой! Это ты, что ли, женку свою кому-то там за пятнадцать рублей заложил? - начал припоминать Стенька.
- Ну, я! Так кабы не ты, я бы его убил, порешил и на плаху за него, подлеца, пошел!
Тут и Стенька невольно улыбнулся. Он вспомнил ту драку, неторопливое побоище двух дородных, а в тулупах - еще и безмерно грузных мужиков. Однако раз этому Ивашке Шепоткину угодно полагать, будто Стенька его от неприятности избавил, - пусть полагает! Земский ярыжка, что греха таить, любил заводить среди торгового люда таких знакомцев, чтобы чем-то ему были обязаны. Идешь вот так без гроша за душой - и всегда найдется благодарный человек, угостит, а коли сам не догадается - так ведь и напомнить можно…
- И пошел бы! - весело подтвердил Стенька. - А что, с женкой-то своей помирился? Не прибил ее?
- А что ее, дуру, бить? Как ей велено - так и поступила. Пойдем, добрый человек, прости - не знаю, как звать-величать!
- А Степаном Ивановичем! - сразу определил себе немалую цену Стенька. Неужто угостить хочешь?
- Кум у меня сбитенщик, такого сбитня нальет - до пяток продерет! Он перцу с имбирем не жалеет!
Стенька, решив, что его отсутствие на общем предпраздничном переполохе не больно скажется, зашагал следом за Ивашкой Шепоткиным. Ивашка, грудью прокладывая дорогу сквозь толпу, поддерживал беседу, то и дело поворачивая крупную башку к земскому ярыжке. И в конце концов ему такое вежество вышло боком.
Извозчик, усаживая седока в саночки, не приметил колдобины. Конек взял с места резво, санки опасно накренились, седок заорал, вываливаясь, но не вывалился, а откинулся в другую сторону. Санки, покатившие было на одном полозе, дернулись и рухнули на другой. Получилось это очень неудачно как раз по Ивашкиной ноге.
Мужик, шлепнувшись на гузно, взвыл белугой и заругался так, что мудрый извозчик сразу хлестнул конька кнутом. Санки унеслись - а Стенька остался с ревущим Ивашкой в полном бессилии. Как земский ярыжка он мог бы кинуться следом, позвать на помощь - возможно, извозчика бы и остановили. А что с того проку? Починит он Ивашке ногу, что ли?
- Встать можешь? - спросил Стенька.
Ивашка попробовал - но, видать, полозом ему сломало одну из тех мелких косточек, каких в ступне - до черта.
Оставить его в таком положении Стенька не мог. Он высмотрел извозчика, крикнул ему и рукой помахал - сюда, мол! Санки подкатили.
- Пособи-ка! - велел Стенька, показывая на сидящего в снегу Ивашку.
Извозчик посмотрел на земского ярыжку с подозрением.
- Знаю я вас! - сказал он. - Так и норовите!
- Что норовим?
- Коли для Земского приказа - чтоб безденежно! Нет уж, другого дурака ищи!