– У меня тут американцы… Вот… – Чекист взял со стола бумаги. – Представители их посольства приходили с жалобой в Петросовет, к Зиновьеву. Угрожали скандалом. Тот приказал всех отпустить. Но тут проблема…
– Какие американцы? – Дзержинский вскочил на ноги. – Пся крев… Америка – не Британия. Эти пока что в помощи нашим врагам замечены не были. Пусть убираются! Чем меньше их здесь будет, тем лучше.
– Но по ним есть решение трибунала. Требуется санкция…
– Моей санкции достаточно? Вот и хорошо. Давай бумагу!
Пока Дзержинский писал, Глеб Иванович мысленно перекрестился: слава богу, хоть одно дело решилось. Хотя нет, не одно. Теперь он глава ЧК. А Варвара у него в подчинении. Это плюс. И огромный плюс!
– Кстати, Феликс. Для выполнения твоего приказа необходима свобода действий. А ее у меня нет. Зиновьев скрутил по рукам и ногам.
– Будет тебе свобода! Только дай результат. А Гришку возьму на себя. Что-то он тут у вас слишком заелся. Поговаривают, обеды дает для своей паствы. И это в голодающем городе! – В голосе чекиста слышалось презрение. Бокий знал, откуда оно исходит.
Зиновьев долгое время считался одним из главных конкурентов во внутрипартийной борьбе и даже представлял некую угрозу лидерству Ленина. Теперь, конечно, положение изменилось. Однако Ильич и преданные ему люди простить, а тем более забыть прошлые "драчки" не хотели и не собирались. Ждали своего часа. Ныне, судя по всему, такой час настал.
А Дзержинский думал об ином.
"Глеб правильно подметил, – размышлял большевик, – чистку должна проводить Чрезвычайка, и только она. Иначе процесс выйдет из-под контроля, и тогда море, океан крови растечется по стране. Но, с другой стороны, чекистами попробуют понукать все кому не лень. Вон взять Зиновьева. Как хитро поступил с американцами! Подсунул их Бокию – разбирайся. А я, мол, с краю, ничего не знаю. Но задерживали-то иностранцев не только ЧК, но и Петросовет. А отдувается один Глеб. Григорий Евсеевич перед американцами чист, аки агнец божий. И таких, как Зиновьев, у нас как тараканов на грязном столе или крыс в подвале. И как тут быть?"
Дзержинский открыл клапан нагрудного кармана гимнастерки, вынул свернутый в несколько раз лист:
– Ознакомься. Я ночью накропал несколько строк по поводу смерти Моисея. Прочитаешь завтра, на похоронах. От имени Совнаркома.
– Может, это лучше сделать Зиновьеву? Как председателю…
– Я сказал: прочитаешь ты. От имени Совнаркома!
– Понял.
– Теперь вернемся к нашим делам. Со слов Варвары, я понял, что ты начал разносторонне вести следствие. Охрану допрашиваешь. Всякие детали по задержанию изыскиваешь. Для чего? Нет, я не против. Твое дело, ты им занимаешься. Только поясни: зачем? Убийца есть. Насколько я понял, ничего не отрицает. Зачем искать то, чего нет?
– А если есть? – дерзко отозвался Бокий и осекся. Черт его знает, что сейчас на уме у Феликса, еще неправильно поймет, его самого причислит к врагам народа.
– Что замолчал? Давай выкладывай.
Что ж, слово не воробей…
– Полной уверенности нет, но, кажется, действиями мальчишки руководили.
– Враги?
– Не исключено. Но вполне возможно, что и из наших. Имею в виду не только ЧК. Петросовет. Комендатура.
– Связаны с контрой? – тут же впился в мысль Бокия Дзержинский.
– Трудно сказать. Таких данных пока нет. Только предчувствия. Единственное, в чем не сомневаюсь, так это в том, что убийство Моисея спланировано не одним Канегиссером. – Глеб Иванович обошел стол, вынул из ящика несколько исписанных листов. – Вот что смогли выяснить мои люди. Кстати, в их наработках имеются расхождения с выводами других следственных групп.
Дзержинский быстро, но, как знал Бокий, внимательно ознакомился с отчетом.
– Ну вот, что и требовалось доказать! Рядом с домом, в который стремился убийца, располагается Британский клуб.
– Но Канегиссер вбежал не в него.
– Но он мог им воспользоваться?
– Но не воспользовался.
– Но мог? – продолжал гнуть свою линию Дзержинский.
– Теоретически да, – вынужден был согласиться Бокий.
– Мог и практически, если бы ворота оказались открыты, – отрезал Железный Феликс. – Ты прав, заговор. Убийство Моисея спланировали, факт. И спланировали наши враги. – Дзержинский мягким, поповским движением провел рукой по бородке. – Вот что, Глеб. Канегиссер должен быть приговорен как террорист, контрреволюционер. Как политический убийца. И никак иначе!
– А если это не так? – продолжал упорствовать Глеб Иванович. – Что, если убийство совершено по бытовым мотивам, а мальчишку просто использовали?
– Кто использовал? Вот! – Первый чекист хлопнул рукой по столу. – О чем и речь! Канегиссер-то сам, конечно, мог убить Моисея из личных мотивов, а вот рука, что направляла его действия, явно была вражеская. Организация! За всем стоит одна контрреволюционная организация!
– Но сам Канегиссер отрицает участие в контрреволюционном движении.
– А что бы ты говорил на его месте?
Бокий стушевался.
Феликс Эдмундович похлопал подчиненного по плечу.
– Любой из нас отказался бы выдать товарищей. В этом мы с ними солидарны. Одинаково мыслим, на одних книгах воспитаны, даже жизненные идеалы, как ни странно, идентичны. Мыслим по-разному, но тут уж… Кому как выпало. Глеб, мне срочно нужны материалы по Кроми. И вообще, что у тебя есть по британцам? Все. Начиная с их помощи Керенскому. Ты писал, будто у тебя появилась докладная записка от шестнадцатого года, по британскому влиянию. Она сохранилась?
На этот раз Глеб Иванович не смог сдержать улыбки.
– Мало того. У меня в камере сидит ее автор. Крайне любопытная, скажу тебе, личность. Служил в "Комиссии Батюшина".
– Ого! – Брови Дзержинского в удивлении вздернулись. – И еще жив? Погоди, погоди… Случаем, не тот офицер, который спрятал два миллиона?
– Варвара нашептала?
– Да-а, – хмыкнул первый чекист, – вижу, между вами не одна, а стая черных кошек пробежала.
– Феликс, поговори с ним до встречи с Канегиссером. Поверь, узнаешь много нового и довольно любопытного. Не поговоришь сейчас, потом тебе станет не до него. Поверь мне!
* * *
Входная дверь скрипнула. Доронин, бросив взгляд на Озеровского, быстро прижал указательный палец левой руки к губам. Нехитрый, но всем понятный знак молчания. Правой рукой чекист медленно, почти неслышно, извлек из кобуры револьвер.
Еле слышные крадущиеся шаги миновали прихожую, после чего приблизились к двери, ведущей в столовую, за которой, затаив дыхание, спрятался Доронин.
Демьян Федорович кивнул следователю, чтобы тот спрятался за буфет, стоящий в дальнем углу. Сам плотнее вжался в стену.
Шаги прошуршали по паркету, приблизились к двери, замерли. Видимо, незнакомец не решался войти внутрь помещения.
Чекист задержал дыхание и тут же сделал стремительное движение телом, выставив перед грудью оружие, в результате чего оказался лицом к лицу с нерешительной личностью, что посмела войти в разграбленное жилище инженера. Нарушителем спокойствия оказалась миловидная девушка лет двадцати, явно из деревенских, которая прибыла в Северную столицу на заработки.
– Вы кто? – Доронин не опускал револьвер.
– Катя. – Девушка испуганно вскрикнула, выронив из рук кошелку.
– Вижу, что не Ваня. Что вы тут делаете, Катя? – Доронин бросил взгляд за спину девушки, однако никого более не обнаружил. Девчонка пришла одна.
– Работаю я здесь. У господ.
– Господ сейчас нет. Есть только граждане. Кем?
– Кухарка. То есть на кухне.
– Понятно. – Демьян Федорович спрятал оружие, поднял кошелку. – И зачем пожаловали?
Та молчала, лишь испуганные глаза говорили о том, что она вменяема.
Доронин обошел кухарку со всех сторон.
– Катя, Катя, Катерина… Вы что, Катя, не знаете, что вашего хозяина арестовали?
– Нет. – Молодуха округлила глаза. – Как арестовали? Когда?
Но Доронина если и можно было провести, то только не такими примитивными приемчиками.
– Ах, Катенька-Катерина. Сейчас посмотрим, что тут у тебя…
Доронин хотел распахнуть сумку, но девушка рысью кинулась к нему, вырвала из рук кошелку, прижала к груди.
– Зачем?
– А на всякий случай.
Матрос протянул руку, рванул кошелку на себя.
Девушка ее не отдала. Только стрельнула в матроса синими глазами. Да такими, что тот едва не задохнулся от восторга.
Озеровский тем временем покинул укромное место за буфетом и вышел на свет божий, чем вторично перепугал девицу.
– Понятно. – Доронин воспользовался секундным замешательством кухарки и вытянул из кошеля знакомый цветастый плат, который, как отметил Аристарх Викентьевич, они видели в одежном шкафу. По комнате тут же распространился жуткий запах нафталина. – Воруем?
– Да что вы такое говорите? – Губы молодухи задрожали. – Как можете? Да что б язык у вас отсох! Мое это, ясно? Забыла! Вот, возвернулась за ним…
– А в столовой что забыли? – Матрос схватил девушка за руку, втащил внутрь комнаты.
– Ничего. Просто решила, что… – Катерина быстрым, цепким взором окинула помещение. Озеровский с усмешкой отметил, как потух ее взгляд. Не считая платка, более поживиться в доме инженера слабым девичьим ручкам оказалось нечем. Все, что она бы смогла унести, вынесли подчистую. Разве что отодвинутый рояль да буфет еще одиноко торчали по разным углам, но те бы в кошелку не поместились.
Катерина, не сдержавшись, тяжко вздохнула.
– Бывает. – Матрос правильно понял ее состояние.
– Так я могу идти? – тут же нашлась кухарка.
Доронин посмотрел на Озеровского: отпускаем или как?
Аристарх Викентьевич отрицательно качнул головой:
– Да нет. Коли уж пришли, давайте побеседуем.
Присесть было некуда, поэтому пришлось допрос проводить стоя.
– Скажите, Катерина, давно при семействе состоите?
– С весны.
– Значит, лето провели у Канегиссеров?
– А где ж еще! – Девушка вырвала из руки Доронина платок, спрятала его в сумку.
– В таком случае попрошу вас припомнить: сын инженера в последнее время дома ночевал или где в ином месте?
– Да где ж дома? У чужих. Сюда только по вечерам, изредка днем наведывался. Придет, чуток побудет – и айда!
– И что он здесь делал?
– А когда что. То с хозяйской дочкой сидят, у ней в комнате. То с батюшкой, то есть с самим хозяином, играют в эти… Как их… Ну, что на доске…
– Шахматы, – подсказал Озеровский.
– Во-во. В них. То просто с книжкой, будто тут читальня, – сердито проворчала прислуга.
– Книги – это хорошо. А что это вы, Катерина, вроде как недовольны молодым хозяином? Вам-то он чем насолил? Дома не проживал. Виделись с ним редко. Прибирать не надо, готовить на один рот меньше.
– Ага, – по эмоциям девицы чувствовалось, что последняя фраза следователя задела нужную струну, – как бы не так! Мало того что готовила на всю их семейку. Так еще и дружка сынка подкармливала. Кажен раз ему что-то на Васильевский свозил. В корзиночку аккуратненько положит, салфеточкой прикроет. Поговаривает: мол, сегодня попируем. А дружок-то его такой прожора, не дай боже… И главное, только вкусненькое любит. Кулебяку с грибами ему подавай! А где я грибы найду? Щас вон какое время, не то что по лесам, по городу днем ходить страшно.
– А с чего вы взяли, будто Леонид жил у друга, а не у подруги?
– Тоже скажете – у подруги. – Девчонка замахала полной, с короткими пальцами ручкой. – Да разве женщина столько сможет сожрать? Почитай, неделю, чуть ли не кажен день барчук отвозил то картошку, то мясцо, то кольцо колбаски, то хлебушко. Кулебяку, чтоб ее… И все как в прорву!
– Про Васильевский сам барчук говорил? – неожиданно вклинился в разговор Доронин. "Молодец, – мысленно похвалил матроса следователь, – подметил".
– Куда там! – Девица снова стрельнула в Демьяна голубизной своих глаз. – С нами их благородия не разговаривали. Мы ж для них прокаженные. Кучер их туда отвозил, Матвейка. Вот от него и прознала, что они на Пятую линию ездили.
– Пятая? Очень хорошо! А где сейчас кучер? – быстро отреагировал Аристарх Викентьевич.
– Да кто ж его знает. Раньше тут отирался. А щас… Кто знат, куды пристроился.
– Даже приблизительно не знаете?
– Не ведаю.
Матрос бросил взгляд на Озеровского: как быть?
Аристарх Викентьевич тут же нашелся:
– Сейчас попробуем выяснить.
Кинулся к телефону, тот, на счастье, работал.
– Простите, – услышал Доронин неуверенный голос следователя, – с вами говорит Озеровский. Мой звонок не помешал вам? Еще раз приношу извинения, но нам нужно выяснить… Прошу прощения, что?
Демьян Федорович матюкнулся в душе, прошел в коридор, вырвал трубку из руки старика. По пустой квартире раздался мощный бас:
– Конюхов, ты? Ты на меня, зараза сухопутная, горлянкой не дави. Раз звоним, значит, по делу. – Катерина с восхищением, во все глаза глядела на грозного чекиста: эх, вот такого бы в мужья… – Вот что, одна нога здесь, другая там: срочно найди адрес Матвея… – Чекист запнулся. – Как его… Эй, Катерина, как фамилия кучера?
– Поливанов. – У девчонки даже голос изменился. Стал мягким, почти нежным. Озеровский только покачал головой: ох уж эти женщины…
– Матвея Поливанова адрес. Это по делу Соломоновича. И не ложи трубку! Я жду!
Доронин, прикрыв трубку широкой ладонью, склонился к Озеровскому:
– Аристарх Викентьевич, ежели вы и дальше будете вот так дела вести, толку не будет. Прошу прощения, извините, простите… Нечего сопли по палубе размазывать. Вы в ЧК работаете? В ЧК! И он в ЧК! И его обязанность – вам помогать. И не просить нужно, а приказывать.
Следователь хотел оправдаться, но Доронин уже слушал ответ.
– Что говоришь? Арестован? А с чего арестован? А, всех брали… На всякий случай? Понятно. Нет-нет, это даже очень хорошо! Нет только кухарки? – глянул на Катьку. Та остолбенела. – Не можете найти? Ясно. А где держат? В "Крестах"? Спасибо. Будь!
Трубка легла на рычаг.
– Катерина! – Матрос позвал девушку. – А как ты на свободе задержалась?
– Так за продуктами ушла, – в глазах слезы, – прихожу, а тут ваши. Хорошо, не успела в дом войти, а то бы…
– Сообразительная, значит?
– А че тут соображать? Подхожу, у ворот конка, барина выводют под руку, крепенько так держат. Че тут смекать, и так все ясно.
– Смотри, – Доронин кивнул головой в сторону комнат, – будешь ентим делом заниматься, недолго на свободе погуляешь.
– Так ведь жить-то надо, – дерзко парировала Катерина. – Так как? Могу идти?
– Топай, – отмахнулся чекист, – только сюда не возвращайся.
Слезы вмиг высохли. Девица фыркнула, еще разок обожгла матроса синими искрами глаз и, мотнув юбками, убежала.
– А круг-то сужается, – заметил Аристарх Викентьевич. – Дом на Васильевском… На Пятой линии… Это не Перельцвейг, у того был иной адрес. И не девица. Получается, был некто третий. Что думаете, Демьян Федорович?
– Да хрен их, пидоров, разберет, – чекист зло сплюнул, – ничего не думаю и думать не хочу. Не хватало, чтобы у меня башка трещала из-за всяких… – Доронин грязно выругался, после чего чуть успокоился. – Студент этот говорит, будто убил Соломоновича из-за этого… Перельцейга.
– Перельцвейга, – поправил Озеровский, но Демьян Федорович не обратил внимания.
– Так сказать, из чувств внутренних. А какие ж внутренние чувства, ежели ты живешь с другой… Ну или иначе. – Матрос смутился, махнул рукой. – Вы правы: соврал студент. И Глеб Иванович прав: без политики не обошлось!
– Да при чем тут политика, Демьян Федорович? Я как раз думаю иное.
* * *
Выполнить просьбу Бокия оказалось проще, нежели представлял себе Белый. Мальчишка сам "излил душу" малознакомому человеку, волею судьбы оказавшемуся в одной камере с ним. Достаточно было слегка, как бы случайно, "надавить на некоторые струны его возвышенной, поэтической души".
Все, собственно, с поэзии и началось.
Олег Владимирович, вернувшись с допроса, упал на нары, как обычно, прикрыв глаза локтем руки.
Студент, до того молча бродивший из угла в угол по камере, быстро присел возле сокамерника:
– Ну, о чем говорили?
– Ни о чем, – вяло отозвался Олег Владимирович.
– Как ни о чем? – удивился Канегиссер.
– По крайней мере не о вас.
– Вот как. А как же письмо? Вы же сами сказали, результат появится сразу.
– Он и появился, – Белый опустил руку, открыл глаза, – арестовали вашего человечка.
– И что теперь будет?
– Поживем – увидим. Главное, теперь не только вы находитесь в поле зрения ЧК. А это хоть и призрачный, но шанс.
Олег Владимирович замолчал, снова сомкнул веки и вдруг вполголоса продекламировал:
Время пришло
Отпустить свою вольную душу,
Пусть-ка надышится,
Пусть наболеется всласть,
Пусть нарыдается,
Не зарывая в подушки
Нетерпеливость
И гордую терпкую страсть.
Вон как звенит,
Полонит звездопадное небо,
Ясная темень
Накроет меня и тебя
Легкой прохладой
Ночного тончайшего крепа -
Освобожденную душу
И звезды знобят.
Нам ли с тобою,
Сомненьями разными мучась,
Так и остаться
С собою один на один?
Время пришло.
Неизбежная сладкая участь:
Вольному – воля,
И снова вся жизнь впереди…
– Простите, это вы к чему? – Канегиссер присел на свой топчан. – Думаете… нас… расстреляют? Да?
– Ну, о вас, молодой человек, вопрос спорный, – полковник некоторое время размышлял, стоит ли перевернуться на бок. Ребра ныли, любое изменение позы отдавалось болью в боку и позвоночнике, – а вот по поводу меня… Признаться, сам удивлен, что до сих пор жив. Наверное, секретарь небесной канцелярии год назад закинул мое дело в стол да забыл его оттуда вынуть. Ничего, на днях вспомнит и обо мне.
– Так спокойно говорите про такие вещи. Неужели вам не хочется жить?
– Представьте себе, нет.
– Странно, – в голосе юноши слышалось недоверие, – мне всегда казалось, что любой человек хочет быть бессмертным. Дышать, чувствовать, ощущать. Непонятно, как можно желать смерти?
– Не просто желать. Жаждать, – вставил Белый еще более неожиданную реплику. – Жизнь, молодой человек, должна быть во имя чего-то, а не просто физическим существованием. Постояльцы "желтого дома" тоже живут. Но разве мы сие существование считаем полноценной жизнью?
– Однако и умирать никто из них не желает. А вы стремитесь к иному.
– У каждого имеются свои причины для странных поступков. А те постояльцы, к слову сказать, не думают над бренностью жития. Просто существуют. На физическом уровне.
– Вы потеряли цель? – вопрос заставил полковника вздрогнуть. "А мальчишка-то непрост!"
Белый, не открывая глаз, сделал вид, будто усмехнулся:
– Я потерял то, что называется "во имя". А более меня на этом свете ничто не держит.
– А меня держит. Я еще надеюсь выжить, – тихо отозвался Канегиссер, – и жить долго. Ведь это так здорово – жить.
– Может быть, – устало отозвался полковник.
Наступила тишина. Неприятная. Гнетущая. Напряженная.