Дверь скрипнула, на пороге возникли фигуры Озеровского и Доронина.
– Ого, – первым, стуча каблуками сапог, вошел в кабинет Демьян Федорович, – да у нас тут пир. По какому поводу?
– Знакомьтесь, новый сотрудник. Прибыл из Москвы, вместе с Феликсом Эдмундовичем.
– Дзержинский в Питере? – воскликнул матрос, на что получил утвердительный кивок головы Бокия.
Пока Саша тряс руки коллегам, Глеб Иванович разлил по кружкам кипяток.
– Будете работать вместе. По крайней мере первое время. Мичурин, садись, жуй и слушай. Так сказать, вникай. Что нового?
– Есть кое-что, – Демьян Федорович извлек из голенища сапога финку, принялся аккуратно нарезать продукты. – Аристарх Викентьевич, доложите.
– Кстати, – Бокий хлопнул Мичурина по плечу, – это единственный сыщик среди нас, к кому мы все обращаемся только на "вы". Как говорится, из "бывших", но профессионал высшей пробы.
Александр исподлобья бросил косой взгляд на Озеровского. "Вот он, представитель той власти. Царской и временных. Один из тех, кто мог поймать убийцу мамы. И один из тех, кто этого не сделал. Точнее, кто не захотел этого делать. Кто просто наплевал на то, что убили женщину. Тот следователь, что допрашивал его, тоже был холеный, гладко выбритый, пах дорогим одеколоном, прическа с пробором, волосок к волоску. И почти в таком же сюртуке. Только другого цвета".
Старик, почувствовав на себе взгляд молодого человека, обернулся:
– Простите, что-то не так?
– Нет, показалось. – Саша быстро опустил глаза, спрятал кулаки в карманы брюк. "Сдерживать себя, во что бы то ни стало. Главное – не показывать эмоции". А ведь как хочется отыграться на этом старике. Что с того, что он невиновен в смерти мамы? Что он даже не знал ее. Пусть даже понятия не имел о ее существовании. Но он принадлежал именно к тем, кто в тот день прибыл на маленькую разбитую станцию и, вместо того чтобы сразу приступить к поиску преступников, вот точно так же засели пить чай в кабинете начальника вокзала. Лишь через час, со скучающим видом, сыщики принялись обходить вагоны, вяло расспрашивая пассажиров о том, кто что видел или слышал. А потом, даже не удосужившись поговорить с ним, раненым, окровавленным, посчитав, что особой веры словам мальчишки нет, уехали восвояси. Спустя две недели, когда рана затянулась, юноша сам пришел в полицейский участок, но там ему удосужились сообщить только одно: "… сделано все возможное, однако положительного результата пока нет. Ждите". Ох, как хотелось в тот момент ударить по лоснящейся, самодовольной физиономии следователя. Да так ударить, чтобы рука припечаталась к потной, липкой, розовой щеке, прилипла к ней и отпечатком осталась навечно.
– Обед готов. – Доронин провел лезвием по хлебной корочке.
Бокий бросил взгляд за окно:
– Скорее ужин, – и первым приступил к еде, при этом продолжая разговор с Озеровским. – Выходит, Канегиссер или кто-то из членов его семьи собирался покинуть Питер?
– Получается, так. – Аристарх Викентьевич придвинул к себе кружку с чаем. – Еще у нас, в "Крестах", сидит их кучер Матвей: он отвозил Леонида на Васильевский. Тот именно там проживал в последнее время. Нужно, чтобы этот Матвей показал нам дом.
– Вы, Аристарх Викентьевич, про свою думку расскажите, – с набитым ртом с трудом проговорил Доронин.
– Что за думка? – Бокий с шумом отхлебнул кипяток.
– Вот что мне пришло в голову, Глеб Иванович. – Озеровский поставил кружку на край стола, после чего осторожным движением руки пододвинул ее ближе к центру стола. Саша отметил это движение: точно так же делал папа, когда Саша был маленьким. Боялся, что стакан нечаянно упадет. Аристарх Викентьевич тем временем продолжал: – Леонид Канегиссер – еврей. Моисей Соломонович Урицкий тоже еврей. Еврей убивает еврея. Вам не кажется странным?
– Мне? – Брови Бокия в удивлении взлетели. – Нет.
– Но так не принято в их сообществе.
– В каком сообществе? – парировал Глеб Иванович. – Урицкий – большевик. Студент – его идейный враг.
– Я имел в виду сообщество евреев.
– Что? Какое сообщество?
– Вам слово, Демьян Федорович, – вместо ответа Озеровский передал слово матросу.
– Недели три назад, я это… Был на Большой мастерской. Так вот там я видел нашего Моисея Соломоновича… Покойного. Он выходил из большого дома, с круглой крышей.
– Это здание Большой хоральной синагоги, – уточнил Аристарх Викентьевич.
– Во-во, – подхватил матрос, – и выходил не один, а с каким-то мужиком. С бородой, в очках.
Саша, жуя хлеб, молча смотрел на новых товарищей. Все, о чем они сейчас говорили, было для него сплошным туманом. Но чувствовал, скоро в этом мареве придется плавать и ему.
– И что с того? – вновь парировал Бокий, но как-то вяло, неуверенно.
– Да просто любопытно: что большевик-атеист, руководитель ЧК делал в еврейской общине? – продолжал добивать Бокия аргументами Озеровский. – Ведь, как вспомнил наш наблюдательный Демьян Федорович, Моисей Соломонович пришел в храм пешком, не на авто.
Глеб Иванович хотел сделать новый глоток, однако передумал.
"Старик прав. Пришел пешком… Вот в чем загвоздка. Если бы он не знал Соломоновича, то не обратил бы внимания на данную фразу. Но в том-то и дело, он слишком хорошо знал Урицкого. Впрочем, Озеровскому во внимательности тоже не откажешь".
Моисея невозможно было представить без "мотора". Машина всегда ждала своего начальника возле дома, под подъездом комиссариата, у входа в ПетроЧК. По авто сразу можно было догадаться, где находится Урицкий. Именно по этой причине первое, несостоявшееся, покушение на Моисея готовилось в машине. "Мотор" был визуальным показателем власти, своеобразным эквивалентом уровня жизни, и Моисей им пользовался от души, ездил куда угодно, даже если ехать было всего десять шагов.
Что делал большевик Урицкий в синагоге?
О Петроградской еврейской общине давно назревал вопрос. Недоволен был город присутствием потомков адамовых. А всему виной стал некий Арон Симанович, который еще при царе, через Распутина, положил Питер на лопатки. Вроде как дела давно минувших дней, а эвон как кусает. Год назад имели место погромы. Как бы и сейчас не повторилось. Не случайно, ох не случайно комиссар Еврейского отдела, еврей Раппопорт, заговорил о том, чтобы закрыть синагогу.
"А может, Соломонович хотел предупредить братьев по крови? С него бы сталось…"
Между тем за столом шел тихий диалог, начало которого Глеб Иванович, в раздумьях, пропустил.
– Шматко обшмонали – факт. Я с нашими гутарил. Говорят, ограбление. – Доронин отрезал кусок хлеба, сверху – ломтик сала, положил все это перед молодым человеком. – Ешь. Тебе жрать сейчас надо хорошо. У нас тут как: не успел – бегай голодным. Если что – хлеб в столе, в газете. Бери, не стесняйся.
Саша заметил, как Озеровский с трудом подавил улыбку. Гад.
– Подождем возвращения Фролова.
– Если он, конечно, вернется, – сорвалась с языка старика тревога Бокия.
Глеб Иванович прищурился, как всегда делал, когда проявлял заинтересованность к собеседнику.
– Я тоже думаю, что смерть Шматко не была случайной.
Над столом нависла тишина.
– Аристарх Викентьевич, – первым ее нарушил Глеб Иванович, обращаясь к Саше, – уверен в том, что к данному делу причастен некто, кто служит в наших рядах, в ПетроЧК.
– Не только, – тут же поправил начальство следователь.
"Вот это да, – мысленно свистнул Сашка, – первый день, и попасть на такое".
В том, что юноша услышал, ничего необычного не было. В рядах Московской ЧК за одно минувшее лето выявили девять предателей. А чем Питер лучше столицы? Но вот так, с поезда и в дамки… Почему старик так спокойно оппонирует руководству? Дела… "А что, если Дзержинский именно по этой причине и взял меня с собой в Питер? Не хватает преданных людей, вот и решил усилить".
Бокий словно услышал мысли молодого человека.
– Александр приписан к вам в усиление. Используйте на все сто процентов. Он – питерский. Город знает. – Глаза Бокия встретились с глазами Мичурина. – Ты в группе. А поэтому должен понимать: с данной минуты, в интересах следствия, все контакты с твоими московскими товарищами отменяются.
Почти домашнюю обстановку взорвал Доронин.
– Точно! Варька! – Черный ноготь указательного пальца моряка с силой застучал по столу. – Она! Ей-богу, эта стерва все закрутила!
Бокий поперхнулся чаем.
– Чтоб ты был здоров, Демьян Федорович! – закашлялся Глеб Иванович. – С чего взял, будто то Яковлева?
– Смотрите. – Матрос принялся загибать пальцы. – К убивце нас не пустила – раз! Фролова отправила с продотрядом – два. Это… Как его…
Доронин споткнулся. Замолчал.
– А три-то и нет, – суммировал Глеб Иванович. – Мне Варвара Николаевна тоже не по нраву. Что не значит, будто я могу на нее ведро помоев вылить. Хотя, признаюсь, желание такое имеется. Огульно обвинять все мастера, а доказательств нет.
Аристарх Викентьевич осторожно поднял свою кружку с чаем, подул на кипяток.
– Связывающим звеном между Канегиссером и теми или тем, кто спланировал покушение, были либо Шматко, либо Фролов. Хотя не исключен вариант, что оба. И тут, Глеб Иванович, не могу не согласиться с Демьяном Федоровичем. То, что Фролов и Шматко одновременно исчезли в течение одной ночи, не случайно. А если учесть, что Фролова с продотрядом отправила лично Яковлева, вывод напрашивается сам собой.
Над столом снова нависла тишина.
– Я рассчитываю на то, что заговорит Канегиссер, – медленно, как бы раздумывая, проговорил Бокий. – Сейчас его допрашивает Феликс Эдмундович.
Саша отметил, как Озеровский исподлобья быстро глянул на начальство и тут же опустил глаза. И в этом взгляде было все, что угодно, только не оптимизм.
* * *
Белый перевернулся с боку на бок. Сон не шел. Да и какой тут сон! Саша жив! Живой! Живехонек! Господи, счастье-то какое!
С нижней шконки послышалось, как ворочается сокамерник: с допроса привели толстого мужчину, в мятом костюме. Общаться не захотел, тут же лег, отвернувшись к стене. Да и Бог с ним. Даже к лучшему: не будет мешать думать. С соседнего топчана доносился крепкий храп.
План действий в голове полковника к тому часу созрел полностью, в деталях. Оставалось воплотить его в жизнь.
Олег Владимирович вновь повернулся лицом к стене, замер. Неожиданно припомнился последний разговор с Николаем Степановичем Батюшиным.
Их в тот вечер выпустили. В те дни новая власть особо не разбиралась, кто и за что посажен в тюрьму. Считалось, коли арестовало Временное правительство, ты – страдалец. А потому гуляй, свобода!
Выпустили, когда солнце опустилось за горизонт и на город упал серый, холодный вечер. Первое, что они сделали, покинув "Кресты", пошли на набережную Невы. Батюшин, дрожа от пронизывающего холода, плотнее запахнул на себе шинель, но и это не спасало от порывистого балтийского ветра.
– Олег Владимирович, вам не кажется странным, что нас арестовали коллеги, а выпустили враги?
Белый, помнится, в тот момент смотрел в темную глубину реки и думал совсем об ином. Однако ответил:
– А кто сегодня для нас коллеги, а кто враги? Все перевернулось. Те, кому мы служили верой и правдой, нас предали. Как Иуды, за тридцать сребреников. Те, кого мы ни во что не ставили, выпускают на свободу. Мир сошел с ума. К сожалению, это единственное объяснение происходящего, которое я могу дать.
Батюшин окинул взглядом город: в вечернем свете Петроград смотрелся серо, землисто, будто неизвестная болезнь проникла во все его поры.
– И что вы теперь намерены делать?
Полковник повел плечами: действительно холодно.
– Поеду домой. К семье. Соскучился.
– В данном случае я ваш союзник. Тоже, признаться, хочу увидеть своих. Но я имел в виду вообще. Чем намерены заняться?
– Не знаю, – честно признался Олег Владимирович.
– Надеюсь, не собираетесь оставаться в городе? – Батюшин плотнее свел на груди полы генеральской шинели. – Поверьте, эйфория вскоре закончится. Господа большевики придут в себя и сообразят, что совершили грубейшую ошибку, выпустив нас. Примутся искать. Мой совет: берите семью и уезжайте.
– Куда?
– Куда угодно. Главное, как можно дальше. Туда, где вас никто не найдет. По крайней мере в смутное время.
– Таких мест в России сейчас нет.
– Уезжайте за границу. Пересидите. Не хватит денег – разрешаю использовать средства со счетов Губельмана. Потом отчитаетесь.
– Не боитесь, что все растранжирю? – попытался пошутить Белый, однако Николай Степанович шутку не принял:
– Вы слишком порядочный человек. Я бы даже сказал, чересчур.
– Благодарю за комплимент. И за совет. Но вряд ли им воспользуюсь. За границу, знаете ли, что-то не тянет.
– Напрасно. Уверен, хотя сия биомасса заполнила Петербург временно, тем не менее крови нашему брату попортит изрядно, что отразится на всех. Даже на тех, кто будет стоять в стороне.
– А вы решили-таки ехать в Крым?
– Представьте себе. Не могу без дела. А там жизнь, суета. Борьба, в конце концов. Движение. Авось найдутся чудо-богатыри, вернут России былую славу. В такой момент хочу быть с ними. Может, понадобятся мои опыт и знания.
Олег Владимирович проглотил ком в горле: вот и все. Конец всему: надеждам, будущему, да и настоящему тоже. Батюшин, конечно, прав: эти ничем не лучше Керенского и его камарильи, тоже изрядно навредят России (бескровных революций не бывает), однако не прав в ином. "Эти", в отличие от "временных", пришли не на день и не на год. Мужички хваткие, цепкие. Голодные во всех смыслах. И Россия сама виновата, что приняла их. Некого обвинять в том, что уставший, измотанный, оборванный, голодный солдат решил направить штык на того самого генерала, на которого в их комиссии некогда лежали бумаги, говорящие о личном участии его превосходительства в хищениях как материальных, так и финансовых. Их превосходительства сами виноваты в том, что произошло. Слишком зарвались, зажрались.
В камере они много спорили на данную тему. Батюшин не хотел слышать доводов полковника. Нервничал. Метался по узкому помещению, заложив руки за спину, как бы ведя диалог с самим собой. Потом вскипал, начинал сыпать аргументами. Долгие споры ни к чему доброму не приводили. Только разводили по углам. После часами молчали, каждый думая о своем.
Николай Степанович все время пытался разобраться, в чем заключалась ошибка, и никак не мог внять логике Белого, который твердил одно: Россию продали. Свои! Те, кто давал клятву на верность. Те, кто толкал царя на войну во имя личных интересов. Те, кого называли патриотами, а на самом деле они были мародерами. И началось все не во время войны, а раньше.
Но Батюшин не хотел услышать бывшего подчиненного. Вот и теперь, стоя на берегу Невы, генерал думал об одном: как вернуть Россию в прежнее русло, не понимая, что обратного пути нет. Тупик. Какие богатыри? Откуда они возьмутся? Всех богатырей скосила пулеметная очередь где-то между четырнадцатым и семнадцатым годами.
Генерал смахнул набежавшую слезу:
– Что ж, Олег Владимирович, будем прощаться, – Николай Степанович распахнул объятия, – простите, что втянул вас в сию историю. Не думал, что так все закончится. Не держите зла на старика. И внемлите моему совету: уезжайте. Забирайте Полину Кирилловну, сына и бегите отсюда куда глаза глядят. Надеюсь, как-то свидимся.
Генерал трижды поцеловал полковника, сжал его ладонь в своей руке и, не оборачиваясь, устремился по полутемной набережной в неизвестность.
А Белый еще долго смотрел ему вслед. Казалось, с уходом Батюшина завершилась некая часть его жизни. Та часть, о которой хотелось забыть. Полгода, которые хотелось вычеркнуть из жизненного календаря.
Белый не понял, как задремал. Теперь в его сознании смешалось все: мысли, эмоции, сновидения, чувства. И боль, кольнувшая сердце, когда в который раз за минувший год приснилась пустая квартира с занавешенными окнами и зеркалами.
* * *
Дзержинского Бокий застал в кабинете в одиночестве стоящим у окна. Любил первый чекист, когда общался с людьми, одновременно наблюдать за тем, что происходит на улице. Впрочем, Глеб Иванович и сам постоянно приседал на подоконник, как выдавалась возможность. Тюремная привычка: ближе к окошку, к свободе.
Услышав, как дверь приоткрылась, Феликс Эдмундович обернулся:
– Входи. Твоего студента я уже отправил в камеру. Тертый калач.
Дзержинский сделал шаг к столу, взял с его поверхности исписанный лист бумаги, протянул чекисту:
– Вот, прочти, что смогли из него выжать.
Бокий слегка повернулся к свету, чтобы легче было разобрать почерк Антипова.
Протокол допроса Леонида Акимовича Канегиссера, еврея, дворянина, 22 лет.
Допрошенный в ЧК по борьбе с контрреволюцией председателем Всероссийской комиссии тов. Дзержинским показал:
На вопрос о принадлежности к партии заявляю, что ответить прямо на вопрос из принципиальных соображений отказываюсь. Убийство Урицкого совершил не по постановлению партии, к которой я принадлежу, а по личному побуждению. После Октябрьского переворота я был все время без работы и средства на существование получал от отца.
Дать более точные показания отказываюсь .
Леонид Канегисер.
– И все? – Бокий с удивлением вскинул глаза на председателя ВЧК.
– И все!
Странно, что Феликс Эдмундович оставался на удивление спокойным. Приехать из Москвы в столь тревожное время, получить несколько строк невнятного текста и сохранять спокойствие? Для Бокия это было удивительно. Первый чекист заметил растерянность на лице подчиненного.
– А ты думал что? Дзержинский приедет – вся контра тут же лапки от испуга сложит? Нет, Глеб, – Феликс Эдмундович, заложив руки за спину, принялся задумчиво раскачиваться с носка на пятку, – не боятся они нас. И не будут бояться, пока зубы не покажем. – Тонкий указательный палец председатель ВЧК ткнул в бумагу. – Канегиссера кто-то предупредил о том, что его буду допрашивать я. Мало того, обнадежили, уверили в том, что все будет хорошо, главное, чтобы он молчал. И он им поверил. Слишком вызывающе, нагло вел себя мальчик. Уверенно. Если верить показаниям твоего полковника, а оснований им не верить у меня нет, до сегодняшнего дня Канегиссер был растерян, морально убит создавшимся вокруг него положением. Однако передо мной предстала иная личность. Будто студента подменили. Сорок минут беседы, и вот результат. О чем это говорит?
– О том, что среди нас есть предатель, – выдохнул Бокий.
– Именно. Вот что, Глеб, – Феликс Эдмундович резко, с силой оправил на себе гимнастерку, – пусть твои люди все наработанные материалы по Канегиссеру передадут Отто и Риксу.
– То есть как? – Чекист оторопел.
– А вот так. Покушение на Ильича не случайно произошло в день убийства Моисея. Само покушение на Соломоновича действительно могло быть личной местью, которой, как ты правильно мыслишь, кто-то воспользовался. Или направлял действия мальчишки, что скорее всего. Однако к покушению на Старика смерть Урицкого, как я думаю, не имеет никакого отношения. А вот то, что произошло в Москве, действительно привязано к убийству Моисея. Понимаешь, к чему веду?