- Да говори, говори. Теперь-то нам нечего утаивать.
- Триста дукатов.
Она закрывает глаза и издает длинный тихий стон:
- О-о, Бучино…
Я гляжу на ее лицо, и осознание этой утраты, словно медленно расплывающееся черное пятно, заслоняет картину нашего будущего. Мне хочется приблизиться к госпоже, дотронуться до ее юбки или взять ее за руку, сделать что-нибудь - что угодно! - чтобы смягчить нанесенный удар. Но теперь, когда вся моя ярость растрачена, ноги у меня будто превратились в мраморные глыбы, а по ногам уже бежит вверх, до самого позвоночника и выше, знакомая нарастающая боль. Черт побери, мое дурацкое, несуразное тело! Будь я высок и статен, будь у меня ручищи мясника, старуха никогда бы не осмелилась обмануть нас.
Тишина становится гнетущей. Коряга снова неподвижно застыла на кровати, склонив голову набок. Она сидит с восковым лицом и словно впитывает кожей наше горе и боль. Черт бы побрал и ее тоже! Но я слишком много времени потратил на глупости, и очередное доказательство того, что мир перевернулся вверх дном, - это ее присутствие здесь, при нашем унижении. А, лишившись рубина, мы вскоре сделаемся ее должниками.
Я делаю шаг в ее сторону.
- Послушайте, - говорю я тихо, и по движению ее головы становится ясно: она поняла, что я обращаюсь к ней. - Я… прошу прощения - я… Я решил…
Она принимается беззвучно шевелить губами. Молится она или разговаривает сама с собой? Я бросаю взгляд на свою госпожу, но она так глубоко ушла в свое горе, что не обращает на меня ни малейшего внимания.
- Я был несправедлив. Я сам ошибся, - беспомощно повторяю я.
Ее губы продолжают шевелиться, как будто она твердит что-то наизусть или читает заклинания. Я никогда не верил во всякие россказни о могуществе проклятий - я и так родился проклятым и потому не боялся вреда, который могут причинить мне чужие слова, - но, наблюдая за ней сейчас, я почувствовал, как меня сотрясает дрожь.
- Вы… с вами все в порядке? - наконец спрашиваю я.
Она слегка встряхивает головой, словно мои слова ей только мешают.
- Вы долго бежали, да? У вас болят ноги?
Ее голос звучит резче, чем раньше, как-то сосредоточенно. Кажется даже, будто она говорит с кем-то еще - с кем-то, кто сидит внутри нее самой.
- Да, - говорю я спокойно. - Болят.
Она кивает:
- Спину тоже скоро охватит озноб. Это оттого, что у вас кости ног не выносят тяжести туловища. Оно давит, как огромный камень, на основание позвоночника.
И как только она это сказала, я ее почувствовал - эту боль, похожую на биение пульса, возле своей толстой задницы.
- А уши? До них уже добрался холод?
- Пожалуй, да. - Я бросаю взгляд на госпожу, которая уже немного пришла в себя и слушает нас. - Но не так, как бывало раньше.
- Не так? Нужно быть настороже, когда боль вспыхивает в голове, это хуже всего.
Да, я отчетливо это помню, вкус собственных слез, когда мне в череп впивались раскаленные докрасна вертела.
Она слегка хмурится. Теперь ее лицо чуть запрокинуто, глаза полуприкрыты, и различаю только гладкую бледную кожу.
- Похоже, в вас очень много изъянов, Бучино? А есть ли у вас хоть какие-то достоинства?
Она впервые назвала меня по имени и впервые почти унизила меня. Я опешил и поначалу даже не нашелся что ответить.
- Есть ли у меня какие-нибудь достоинства? Я… м-м… - Я снова гляжу на госпожу. Похоже, она мне сочувствует, но не произносит ни слова. - Я прежде всего… я неглуп. Вернее, редко бываю глуп. Решителен. К тому же я предан и… хоть порой кричу, но не кусаюсь. Кажется, у меня это не получается.
Некоторое время Коряга молчит. Потом вздыхает.
- Вы не виноваты. Мерагоза всех ненавидела, - говорит она, и голос ее снова смягчился. - От нее эта ненависть исходила как зловоние. Думаю, вы не первые и не последние, кого она погубила своей жадностью.
Она начинает собирать свои склянки, закручивать на них крышки, укладывать в мешок.
- Я приду на днях, и мы доделаем волосы.
Я делаю шаг к кровати, мне хочется как-нибудь помочь ей. Но меня останавливает ее голос:
- Не приближайтесь ко мне.
Она еще возится со своими флаконами, как вдруг внизу слышится какой-то шум. Что мне думать? Что Мерагоза передумала и вернулась, чтобы попросить прощения?
Я выбегаю из комнаты и вижу, что он уже на повороте лестницы. На нем нарядный плащ и новый бархатный берет. Одежда почти сухая - значит, он прибыл сюда на лодке, хотя для того, чтобы узнать дорогу, кто-то, наверное, шел за мной по пятам. Проклятье! Опять виной всему моя неосторожность!
Но теперь поздно преграждать ему путь. Я быстро шмыгаю обратно в комнату и беззвучно шепчу Фьямметте его имя. Она встает и поворачивается, чтобы приветствовать его, и сияние новых волос на миг заслоняет ее лицо, где за секунду до улыбки мелькнул испуг.
Платье с чужого плеча, волосы с чужой головы… Но красота - по-прежнему своя! В этом нет никакого сомнения - свидетельством тому глаза незваного гостя.
- О… о… Фьямметта Бьянкини, - произносит он, смакуя ее имя во рту словно лакомство. - Что за дивное и долгожданное удовольствие - снова видеть тебя!
- Согласна, - отвечает она неторопливо, и по непринужденности ее тона можно подумать, будто она все утро ждала его прихода.
Я не устаю удивляться: когда мир вокруг нее рушится, удары судьбы, от которых другие в бессилье исходили бы слезами, похоже, только придают ей еще больше силы и спокойствия.
- Венеция - большой город. Как же ты нашел нас, Пьетро?
- А… Прошу прощения. - Он бросает на меня беглый взгляд. - Я не хотел нарушить свое слово, Бучино. Но ты уж очень заметный новичок в этом городе. Если знать, что ты здесь, то нетрудно выяснить, куда ты ходишь и куда возвращаешься.
Торговцы старьем и ростовщики. Ну конечно. Особой хитрости тут не требуется. Надеюсь, тот, кто выслеживал меня, уже заходится кашлем, подхваченным под дождем.
Аретино снова поворачивается к Фьямметте, и они смотрят друг на друга.
- Как давно мы не виделись.
- Да, очень давно.
- Должен сказать, ты… лучезарна. Да, ты все такая же лучезарная!
- Благодарю. А ты, кажется, немного расплылся. Впрочем, богатству полнота идет.
- Ха-ха-ха! - Его смех слишком непринужден, чтобы выражать еще что-нибудь, помимо удовольствия. - Нет на свете ничего острее и слаще, чем язычок римской куртизанки. Бучино говорил мне, что ты спаслась, и я рад, что твой ум остался столь же острым, сколь совершенным тело: я ведь слышал самые жуткие рассказы. Знаешь, я же предсказывал, что все это произойдет. Я напророчил это еще в прошлом году, в Мантуе.
- Ну, разумеется. Значит, тебе приятно было бы услышать, что наемники, ворвавшись в Рим, выкрикивали твои строки о вырождении и порочности Святого престола.
- Нет, я… Я не слышал, я не знал… Это правда? Мои строки? Господи… А ты ничего мне не сказал, Бучино.
Он глядит на меня, и я изо всех сил стараюсь не рассмеяться. Но он слишком проницателен и сразу все понимает.
- А! Мона Фьямметта! Как это жестоко - насмехаться над чувствами поэта! Но я тебя прощаю, твои колкости… превосходны. - Он мотает головой. - Должен признаться, я, кажется, соскучился по тебе.
Она уже открыла рот, чтобы отпустить очередную шутку, но вдруг что-то в его тоне заставило ее остановиться. Я вижу, что она колеблется.
- Взаимно, синьор. Я тоже… по-своему. Как пережил ты коварство Джиберти?
Он пожимает плечами и поднимает руки - одна из них согнута.
- Господь милостив. Он подарил мне две руки. Немного упражнений - и левая уже способна писать правду не хуже правой.
- Надеюсь, даже чаще, - вставляет Фьямметта с легким ехидством.
Он смеется:
- Неужели ты все еще держишь обиду на меня из-за нескольких стихотворных строчек?
- В этих стихах - сплошная ложь. Ты никогда не спал со мной, Пьетро, и было подло утверждать обратное.
Аретино переводит взгляд на меня и тут, кажется, впервые замечает Корягу, которая молча застыла словно камень.
- Что ж… - Кажется, он слегка пристыжен. - Смею надеяться, мои похвальные отзывы тебе не навредили. Но, cara , я пришел сюда не затем, чтобы растравлять старые раны. Видит Бог, довольно! Нет, я пришел предложить тебе свои услуги.
Она ничего не отвечает. Я хочу, чтобы она взглянула на меня - нам ведь предстоит разговор, но она не сводит глаз с Аретино.
- Судьба улыбнулась мне в Венеции. Я живу в доме на Большом канале. Иногда я развлекаю гостей - ученых, кое-кого из богатых купцов, знатных ценителей художеств, которыми полон этот удивительный город. И по таким случаям я приглашаю очаровательных женщин…
Я вижу, как в глазах Фьямметты вспыхивает ярость.
- Разумеется, никто из них не может равняться с тобой, но по-своему они милы. Если бы ты пожелала навестить нас всех как-нибудь вечером… то, я уверен…
Он не договаривает. О, это педантичное искусство оскорбления! Хотя на карту поставлено наше будущее, я не могу не радоваться. Потому что давно уже не видел, как она схлестывается с таким достойным противником.
От ее взгляда в комнате как будто стало холоднее. Она с усмешкой встряхивает новыми кудрями, красиво рассыпающимися по плечам. Боже, благодарю тебя за алчных монахинь!
- Скажи мне, Пьетро, неужели у меня вид женщины, которая нуждается в благодеяниях?
От ее смелости у меня перехватывает дух.
- Нет, конечно, по тебе самой этого не скажешь. Но… - И он поднимает здоровую руку и показывает на стены комнаты.
- А! - Смех Фьямметты похож на звон серебряной ложки, которой ударили по стеклу. - А, ну конечно. Ты проследовал за Бучино и решил… О нет, прошу прощения. Это не наш дом.
Я, наверное, таращу глаза от такой дерзкой лжи, а она уже поворачивается к Коряге:
- Позволь познакомить тебя с Еленой Крузики, знатной прихожанкой здешней церкви. Как видишь, Господь наградил эту добрую душу иным зрением, нежели нас: она слепа к недостаткам мира и ближе к его истинам. Мы с Бучино часто навещаем ее, потому что она нуждается в утешении и беседе, а также в одежде и провизии. Елена?
Легко, словно пушок на нежнейшем бархате, Коряга поднимается и поворачивается к Аретино лицом, мечтательно улыбаясь, раскрыв глаза шире, чем когда-либо раньше, так что в глубинах ее молочной слепоты остается только утонуть.
- Не бойся, Пьетро, - шелестит шелковым голосом моя госпожа. - Ее благодать не заразна.
Но хотя ее слепота и застала Аретино врасплох, он отнюдь не испуган. Он тоже вдруг принимается хохотать.
- О, прекрасная синьора! Как я мог так глупо ошибиться? Пойти за карликом, который несет поношенную одежду в обветшалый дом, и решить, что все это может иметь отношение к вашей драгоценной особе! - Он умолкает и, не таясь, разглядывает ее недостаточно новое на вид платье. - Что ж, мадонна Крузики. Могу лишь добавить, что для меня честь оказаться в присутствии вашей незрячей особы. Я тоже с удовольствием пришлю вам корзинку с едой, чтобы вы вступились перед Господом и за мою ничтожную душу.
Затем он оборачивается к Фьямметте:
- Ну что, carissima ? Может быть, на этом мы кончим ломать комедию?
Она не отвечает, и тут я впервые боюсь за нее. Тишина делается зловещей. У нас почти нет денег, и добыть их больше неоткуда. А человек, который мог бы помочь нам, приняв в уплату нашу гордость, вот-вот скроется за дверью.
И вот тут, когда он уже собирается уходить, происходит нечто поистине непостижимое. С кровати доносится голос - чистый и мелодичный, словно колокол, зовущий монахинь к молитве в середине ночи:
- Синьор Аретино!
Тот оборачивается.
Она улыбается, повернувшись в его сторону, ее губы чуть приоткрыты, словно уже ведут разговор, а улыбка под бездонными пучинами ее глаз так нежна и чиста, что все ее лицо светится радостью, и в это мгновенье кажется, что сама Божья благодать светится сквозь ее кожу. Впрочем, так оно или нет, я в это верю…
- Прошу вас. Подойдите ко мне. Сюда.
Он в замешательстве. Мы тоже. Но он слушается и подходит. Когда он приближается к краю кровати, Коряга приподнимается, опираясь на колени, прикладывает ладони к верхней части его груди, проводит пальцами по его шее, до того места, где под соскользнувшим платком виднеется начало шрама. Она нащупывает его кончиком пальца. Я гляжу на мою госпожу, но она не сводит с них глаз.
- Эта рана исцелилась лучше, чем ваша рука, - тихо говорит Коряга. - Вам повезло. Но… - тут ее пальцы скользят вниз по камзолу, - здесь тоже кое-что не в порядке: там, внутри, какая-то слабость. - Она кладет ладонь туда, где должно быть сердце. - Вам следует быть осторожным. Если вы не будете за этим следить, то когда-нибудь слабость сердца убьет вас.
И она произносит все это таким серьезным тоном, что Аретино, хоть и смеется, с тревогой смотрит по сторонам. А я не могу оторвать глаз от них обоих: ибо, если это не дар Божий и не колдовство, тогда, что ж, она - лучшая обманщица, какую я когда-либо встречал за свою жизнь.
11
В первые дни мы скрываем отчаяние в бесконечных пререканиях. Нас - нас, переживших испанские пики и лютеранских ведьм, - обвела вокруг пальца старая толстая шлюха, которая теперь, наверное, покупает на наши деньги жареную кабанину и хорошее вино. И боль при мысли о ее торжестве столь же сильна, сколь и обида на равнодушие окружающего нас мира. И потому мы с ней расходимся во мнениях не только насчет будущего, но и насчет прошлого.
- Я же тебе сказала: я на это не пойду.
- Ну, давай хотя бы обсудим такой шаг. Нельзя же просто сидеть сложа руки. Ты сама говорила, что можешь стать достойной соперницей любой женщине в городе. Ты подумай: как бы ни было унизительно приглашение Аретино, награда окажется достаточно крупной.
- Вовсе не обязательно! Там будет кошачья драка. Ты же знаешь его вкусы. Все это служит ему материалом для его стишков. Он обожает смотреть, как женщины, мурлыча и царапаясь, сражаются за мужское внимание. А я никогда перед ним не кривлялась и теперь не собираюсь.
- Но ты же никогда не сидела без дела, как сейчас, Фьямметта. Если с чего-то не начать, нас ждет гибель.
- Уж лучше я пойду на улицу!
- Если ты будешь так упрямиться, дело этим и кончится.
- В самом деле! Кажется, в нашей беде мы виноваты оба, а вот исправлять положение должна почему-то я.
- А чего бы ты хотела? Чтобы я сделался жонглером, а ты - уличной проституткой? Да мы вместе едва заработаем себе на хлеб, чтобы оставались силы раздвигать ноги и поднимать руки! Я у тебя ничего не крал, Фьямметта, и ты у меня - тоже. Но, если мы вместе не попытаемся выкарабкаться из беды, то тогда лучше сразу на все махнуть рукой.
- Вместе? Ты считаешь, мы должны выкарабкиваться вместе. Как товарищи. Это ты хотел сказать?
- Ну да, как товарищи, которые должны поровну делить счастье и несчастье. Разве не об этом мы договаривались?
- А что это означает? Что эти люди всегда говорят друг другу правду, какой бы горькой она ни была.
- Да.
Но она не сводит с меня взгляда.
- Тогда, может быть, поговорим о Мерагозе, Бучино? О старухе, которая только что обманула, ограбила нас. Но ведь она не только с нами так обошлась, а? До нас она уже предала мою мать. Разве не так? - Ее голос звучит ровно и холодно.
- Э-э… что ты хочешь сказать?
- А вот что: ты говорил мне, что Мерагоза о ней заботилась. Что она ухаживала за матерью перед смертью. А поскольку я верю тебе, я поверила и ей самой, когда она сообщила мне то же самое. Но это же неправда! Она просто смотрела, как та умирает, и выдаивала из нее последние деньги. Вчера перед уходом
Коряга рассказала мне об этом. Она сказала, на улицах толковали про то, что моя мать умерла от сифилиса. И что ее ни разу не позвали к умирающей. А ведь она - лучшая целительница в городе. Может, она и не сумела бы исцелить ее, но как-нибудь непременно помогла бы. Но Мерагоза ее об этом не просила. Она равнодушно смотрела, как та заживо разлагается. - Фьямметта по-прежнему смотрит на меня в упор. - Неужели ты хочешь мне сказать, что ничего не знал об этом, Бучино? Значит, в действительности одурачили лишь меня одну?
Я уже раскрываю рот, намереваясь соврать, но ложь застревает у меня в горле. Она права. Если мы не станем рассказывать друг другу правду, то мы погибли. А мы, видит Бог, нуждаемся сейчас друг в друге, как никогда.
- Я… понимаешь… Я подумал тогда, что тебе будет лучше этого не знать.
- Вот как? А ты не думаешь, что если бы сразу сказал мне правду, то я бы с большим подозрением относилась к ней и следила бы за каждым ее шагом? Может быть, тогда все сложилось бы иначе.
Нет, в этом болоте мы непременно утонем оба. Я вздыхаю:
- Знаешь, что мне кажется, Фьямметта? Мне кажется, ты в глубине души все знала. Просто ты предпочитала верить ее рассказу, потому что он причинял тебе меньше боли.
- В таком случае тебе не в чем себя упрекнуть. Верно? - Проговорив эти слова тоном ледяного презрения, она отворачивается от меня.
Если на мне и лежит более тяжкая вина, то возмездие принимает слишком жестокую форму: я брожу по городу вдоль и поперек, с гудящими ногами и ноющей поясницей и разыскиваю Мерагозу. День за днем я продираюсь сквозь рыночные толпы в надежде углядеть ее грузную тушу, жадно нависшую над новыми тканями или хватающую куски мыла с нежным запахом, которым ей все равно не отмыть дочиста свои грязные дырки. Но если она что-то и покупает, то где-то еще, а не в лавках и рядах, в которых я ее ищу. Я пытаюсь взглянуть на мир ее глазами. Куда бы я сейчас отправился, каких богатств я бы жаждал или, быть может, под какую скалу я бы забился? Триста дукатов! На эти деньги можно жить как вельможа несколько месяцев… или как крыса - несколько лет. Как ни душит ее жадность, думаю, она слишком рассудительна, чтобы сразу все растранжирить.
Обойдя рынки, я устремляюсь к окраинам - в район Арсенала, где живут портовые рабочие, где чужестранцы могут сгинуть в лабиринтах однокомнатных трущоб. Где какая-нибудь швея проводит всю свою жизнь, делая паруса или плетя канаты в огромных помещениях; те, кто их видел, уверяют, что там поместится целый корабль. Всякий, кто пожелает, легко здесь затеряется. Однажды мне даже мерещится, будто она идет по деревянному мосту возле стен судоверфи, и я бросаюсь догонять ее, так что ноги у меня начинают гудеть. Но когда я настигаю ее, она вдруг превращается в незнакомую старую каргу, закутанную в слишком дорогой для ее особы плащ, и от ее испуганного визга я чуть не падаю. Я брожу по трущобным улочкам и стучусь в разные двери, но у меня нет денег, которые развязали бы языки, к тому же хоть сыплющаяся на меня брань вполне отвечает моему настрою, но даже унижение быстро приедается.