Венеция никогда не станет для меня Римом, но я признаю, что в ее любовном заигрывании с морем есть некая меланхоличная красота: словно очаровательная женщина приподнимает свои нарядные юбки - порой недостаточно высоко, - чтобы их не замочил прилив. В такие дни, как сегодня, когда вода сверкает, а воздух напоен ароматом жасмина и цветов персика, можно вообразить, будто ты в раю. "Сладко, как в Аркадии". Кажется, это самое сравнение Фьямметта слышала от матери еще девочкой, когда та возвращалась домой и пыталась описать дочери, как благоухают сады богачей. И этими самыми словами сама Фьямметта попыталась прельстить меня в тот первый день в Венеции, когда наше будущее рисовалось таким же черным, какой была ее обожженная, покрытая струпьями голова. Воспоминание это вызывает во мне боль, и лишь теперь, в этот самый миг, спустя столько времени, я понимаю, что мы и вправду достигли цели, к которой тогда стремились. В этом удивительном ощущении кроется ужас - да, именно ужас, - оттого что мы поднялись так высоко и, следовательно, падать нам будет очень страшно.
Внезапно раздается ее голос, и я чуть не подпрыгиваю.
- Бучино! А я - то думала, тебя от счетов не оторвать!
Я поворачиваюсь к ней - она в сорочке, словно только что поднялась с постели. Ее длинные волосы распущены по спине. Тициан нарочно просил ее о том, чтобы волосы лежали так, как они лежали, когда он увидел ее впервые. И хотя даже я должен признать, что она уже не столь юна и свежа, как тогда, лента из заплетенных волос и маленькие кудряшки, вьющиеся надо лбом, до сих пор придают ей девический вид.
- Оторвали: принесли известие.
- Надеюсь, важное. Тициан мечет громы и молнии, когда его прерывают по пустякам.
- А разве он еще не закончил? Я думал, ты сегодня в последний раз позируешь.
Она смеется:
- Ох, да он никогда не закончит! Вечно чем-нибудь недоволен. Я состарюсь скорее, чем он отложит кисть.
- Ну, пока что тебя еще можно принять за молоденькую девушку.
- Правда? Тебе так кажется? - И она кружится на месте, а волосы летят вслед за ней. Как она упивается лестью! Не может наслушаться, расцветает от нее, оживает, как растение, поворачивающее головку к солнечному свету.
- Ты нечасто говоришь мне любезности в последнее время, Бучино.
- Да меня и неслышно будет среди стольких чужих голосов.
Она слегка надувает губки - фокус, который скорее возымеет действие на ее поклонников, чем на меня. Но я - то знаю ее гораздо лучше, и, в отличие от поклонников, я не раз заставал ее за работой - перед ручным зеркальцем, и взгляды, которые она бросает на собственное отражение, чужды всякой лести. Задумавшись, я уже сам не знаю, что предпочтительнее - красота или уродство? Сама хрупкость красоты - повод для слишком большой тревоги.
- Ну, так что это за известие?
- Лоредана задерживают дела, связанные с Сенсой, и он никак не сможет сегодня прийти.
- А-а. - Она пожимает плечами, словно такая новость не имеет для нее особой важности, хотя я вижу, что она довольна. - Тогда, пожалуй, нужно послать весточку Витторио Фо-скари, - роняет она небрежно. - Он наверняка будет счастлив навестить меня.
- Нисколько не сомневаюсь. Но мы же обещались Альбе-рини - в благодарность за его щедрость.
Фьямметта стонет:
- Ну конечно Альберини! - И она морщит нос. - Но ведь мы уже сказали ему, что сегодня вечер занят. Он ничего не узнает. Его пути никогда не пересекаются с путями Фоскари.
Разумеется, не пересекаются, ведь один зарабатывает на жизнь в поте лица, а второй проматывает родительское состояние. Впрочем, сейчас я не стану об этом упоминать.
- Почему бы не дать Фоскари передохнуть? - спрашиваю я.
Она смеется и принимает мои слова за очередную любезность, но она права лишь наполовину. Он для меня загадка, этот Фоскари. Это ее самый новый и самый юный посетитель. Еще не до конца оперившийся птенчик из стаи правящего воронья, скидывая свои узорчатые чулки, он так радуется наслаждениям, которые доставляет ему собственный уд, что своим пылом и восторгами доводит до изнеможения и себя и ее. Разумеется, каждой куртизанке необходимо, чтобы порой ею кто-то пылко восхищался, а его поклонение всегда было ей приятно. Он появился вскоре после ее связи с флорентийским ученым с индюшачьей шеей, который отдувался и пыхтел так долго, что невозможно было угадать, кончит ли он вот-вот или будет так пыхтеть вечно. Хотя я с самого начала позаботился о почасовой оплате, я ничуть не сомневаюсь, что крепкая юная плоть Фоскари показалась ей приятной наградой после того старикана. Но в денежных делах этот юноша настоящее бедствие: он сам не распоряжается своим кошельком, тратит больше, чем ему выдают на карманные расходы, и не умеет раздобыть нужных ему средств.
- Ты же сама знаешь - за последний месяц он задолжал нам уже за полдюжины свиданий.
- Ах, Бучино! Ты зря тревожишься: его семья - одна из лучших в городе.
- Верно, и потому она приберегает деньжата для старших сыновей, а не для него. Родители заплатили за то, чтобы его лишили девственности, но не собираются содержать его любовницу. Ты лучше послужишь нашему делу, если отблагодаришь своими нежностями Альберини.
- Знаешь что? Не надо читать мне наставлений и рассказывать, что будет лучше для дела! - ворчит она раздраженно. - Говорю тебе: я предпочла бы развлекать сегодня Фоскари.
- Как угодно. Но, если он придет, пусть заплатит! Наши благодеяния этому юноше уже стали пищей для пересудов домочадцев, а если мы не остережемся, то вскоре всему городу станет известно, что кое-кому мы отдаем задаром то, за что просим плату у остальных. Сама можешь представить, какой урон нанесут нам такие сплетни.
Фьямметта поводит плечами:
- Не слышала я никаких таких сплетен.
- Это оттого, что я слежу за тем, чтобы дверь у тебя всегда была закрыта, - кротко говорю я. - И храплю громче, чем обычно, чтобы заглушить шум.
Я улыбаюсь, чтобы ей легче было переварить мою колкость. Однако она решает не принимать протянутую оливковую ветвь.
- Что ж, прекрасно! Раз ты так настаиваешь, пожалуй, ему лучше не приходить. Но все равно я не стану принимать Альберини. Вместо этого я лучше отдохну. Это тоже не пустяк - позировать тут целый день, словно живая статуя, пока Тициан возится со своими кистями.
Я пристально смотрю на нее, но она отводит глаза.
- О-о, какой жасмин, - произносит она восхищенно и зарывается лицом в цветы. - Нет на свете другого такого запаха. Я десяток раз пробовала покупать на Риальто духи с жасминовым ароматом, но стоит раскрыть флакончик, как он улетучивается за несколько минут.
- Да, чудесный запах, - бормочу я, удивившись, что она так быстро переменила тему, мы не в первый раз спорим с ней из-за этого щенка. - Сладкий, как Аркадия.
Она смотрит на меня и улыбается, словно услышав что-то смутно знакомое.
- Аркадия? Да, пожалуй.
- Мне плевать, сколько там ей сулят, Бучино, она останется здесь! - В дверях показывается Тициан. - Она обещала мне целый день, и мне нужна каждая минута этого дня!
- Не тревожьтесь, маэстро, у вас никто ее не отнимает. Я лишь пришел, чтобы сообщить ей одно известие.
- Какой-нибудь похотливый старикашка желает навестить ее сегодня вечером, да? Очень жаль-тогда ей не видать запеченного свиного филе в яблочном соусе. Пойдем, Фьямметта, освещение сейчас идеальное. Возвращайся скорее в мастерскую!
- Сейчас иду. - Мне ясно, что она испытывает облегчение оттого, что ее позвали, и она мельком и рассеянно улыбается мне. - Увидимся позже, Бучино.
Не сообщив мне, в котором часу вернется домой, - значит, надулась на меня из-за Фоскари, она исчезает за дверью, и живописец собирается последовать за ней. Но неужели я напрасно шагал в этакую даль? Ведь другого случая мне может не представиться еще несколько месяцев.
- Тициан! - окликаю я художника.
Тот оборачивается.
- Раз уж я пришел, может, покажете мне картину?
- Нет! Она еще не закончена.
- А я - то думал, это последний сеанс.
- Она не закончена, - упрямо повторяет он.
- Да разве вы не слыхали, что карлики слабы сердцем? - Я улыбаюсь. - Мне доподлинно известно, что я и года не проживу.
Он хмурится, но я - то знаю, что он меня любит, насколько вообще способен кого-нибудь любить, пока занят работой.
- Что она тебе такого понарассказывала об этой картине?
- Ничего. - Я пожимаю плечами. - Только то, что от неподвижного лежания у нее мышцы затекают, и мне потом приходится весь вечер ей шею растирать. Не будь меня, вы бы лишились модели.
- Вот оно что! Ну, хорошо. Только ты быстро посмотришь и сразу уйдешь. То, что ты увидишь, не предмет для сплетен, ясно?
- Какие сплетни? Я только со своими конторскими книгами и разговариваю. Все остальное мимо меня пролетает.
Его мастерская находится внутри дома, а в пристроенном сбоку сарае он просушивает готовые холсты. Я поднимаюсь по лестнице вслед за Тицианом на уровень пъяно-нобиле. Сквозь два окна в каменной стене в комнату вливается мощный поток света, и через эти же окна в благоприятную погоду, лишь взглянув на открывающуюся панораму, он может вмиг мысленно перенестись в свой родной край, не пускаясь в путь. Большой станок с холстом находится посреди комнаты, и если портрет и вправду не завершен, то я не способен углядеть, что именно осталось доделать. Что ж, в вопросах искусства я полный чурбан. Мне не раз доводилось присутствовать на званых ужинах, за которыми ученые мужи - а заодно и какая-нибудь хвастунья-куртизанка - толковали о гении Тициана, используя такие высокопарные выражения, что казалось, сам предмет их разговора - скорее плод их неуемной фантазии, нежели что-то изображенное на полотне. "О! О! Не правда ли, что он своим искусством освящает человеческое тело?", "В Тициановых красках Господь спрятал рай", "Он не художник, а чудотворец!". Их лесть липка как мед, и порой мне думается, что Тициан ценит мою госпожу как модель за то, что она не истязает его слух подобной болтовней, не мешая его кисти вольно порхать над холстом.
И вот она, его новая работа. Чтобы не получилось путаницы, я постараюсь описать ее как можно проще.
Фоном служит сама мастерская. На заднем плане виднеется часть окна с кусочком неба, озаренного яркой полосой заката, на стенах висят гобелены, на полу - два изукрашенных сундука, а рядом с ними перебирают одежды две служанки, одна на коленях, вторая стоя.
Но, когда смотришь на картину, взгляд отнюдь не задерживается на этих деталях. Ибо на переднем плане, в такой близости, что кажется, руку протяни - и дотронешься, изображена обнаженная женщина. Она лежит, опершись на подушки, на постели с двумя красными тюфяками в цветочек, застланными смятыми простынями, у ее ног дремлет собачонка с курчавой шерсткой. Волосы рассыпаны у женщины по плечам, а сосок левой груди, твердый и розовый, резко выделяется на фоне темной бархатной занавески. Чуть согнутые пальцы левой руки прикрывают лоно. Фигура написана прекрасно и - насколько я могу судить - безупречно воссоздает тело моей госпожи, а сюжет картины знаком даже такому тупице, как я, ибо художники нередко воспроизводят для тонких ценителей искусства позу отдыхающей Венеры.
Но эту картину с женщиной в самой обычной позе отличает от остальных подобных ей выражение лица модели. Все Венеры, каких я видел прежде, либо спят, либо смотрят куда-то вдаль, скромно не замечая того, что за ними наблюдают. Но эта Венера, Венера-Фьямметта, не спит. И не просто не спит - она смотрит прямо в глаза зрителю. А чтобы описать выражение ее глаз - нет, мои обычные скудные слова тут не годятся, и я чувствую, как на меня нисходит поток фантазий в духе Аретино. Ибо в ее взгляде столько… томной неги, столько ленивой любовной силы, что даже трудно сказать, предается ли она в этот миг воспоминаниям о былых наслаждениях, или же напрямую призывает тебя к наслаждениям новым. Так или иначе, ее взгляд честен. На ее лице нет ни тени стыда, смущения или робости. Эта дама, моя госпожа, так непринужденна и естественна, что, сколько бы ты ни рассматривал ее жадными глазами, она не отведет взора.
- Ну?
Тициан нетерпеливо стоит у меня за спиной, как будто ему совершенно безразлично мое мнение и он просто хочет, чтобы я что-нибудь сказал и ушел, и тогда он снова примется за работу. Но что я могу сказать ему? Я почти всю жизнь аплодировал дурным поэтам, смеялся над ужасными шутками, лгал музыкантам средней руки и льстил богатым глупцам, которым их собственные суждения кажутся чрезвычайно умными. Я отточил до совершенства искусство лжи. Можно даже сказать, что я разучился говорить правду. Я не могу оторвать глаз от картины.
- Это изумительная вещь, - говорю я твердо. - Вы сотворили великую венецианскую Венеру. Она сразу побьет того хилого французишку-посла, с которым у вас был спор о живописи и скульптуре.
- Ша! - Я слышу, как брезгливость клокочет у него в горле. Когда начинаются разговоры о его, Тициана, гениальности, он сам лишь отмалчивается.
Я вздыхаю:
- Ах, Тициан, зачем же вы тогда спрашиваете меня? Вы же знаете, что я ничего не смыслю в искусстве. Я - сводник. Разумеется, высокого полета, но все же сводник. Хотите знать, что я здесь вижу? Я вижу красивую куртизанку, такую соблазнительную, словно она во плоти лежит здесь передо мной. Но дальше этого я ничего не вижу.
- Гм! Еще один вопрос, и ты можешь идти. Ты знаешь, о чем она думает?
Я снова гляжу на картину. Знаю ли я, о чем она думает? Разумеется, знаю. Она же куртизанка, черт подери!
- Она думает о чем угодно, это зависит от того, чего вы хотите от нее, - говорю я спокойно.
Он кивает. И берется за кисть. Как бы давая понять, что я могу идти.
Входит моя госпожа, машет мне и приближается к кушетке. Я уже изучил каждый участок ее тела на картине, но все же уйду до того, как она снимет сорочку.
Я дохожу до двери. Но что-то не дает мне покоя…
- Я кое-что забыл добавить.
Тициан оборачивается:
- Что именно?
- Это не она!
- Что значит "не она"?
- Ну, не знаю, различаете ли вы цвета, только у Фьямметты Бьянкини глаза не черные. Они изумрудно-зеленые.
Тициан громко хохочет, и я вижу, как его лицо расплывается в широкой усмешке.
- Ни и ну! Но ты же не хочешь, чтобы всякий, кто увидит ее портрет в моей мастерской, бежал стучаться в дверь вашего дома, а?
Фьямметта снимает сорочку, и я закрываю за собой дверь.
21
Возвратившись домой, я обнаруживаю, что к нашему причалу привязана чья-то лодка. Вначале я решаю, что это лодка Фоскари, потому что полог довольно богатый, к тому же у меня голова и так занята неприятными мыслями об этом юнце, но Габриэлла, встретив меня в дверях, сообщила, что вот уже почти час в портего меня ждет какой-то незнакомец.
- Он не пожелал оставить записку или передать что-то на словах. Говорит, что по важному делу и что должен поговорить с тобой наедине.
Он сидит под зеркалом, которое с наступлением вечера кажется темной дырой в сумраке. Должен признаться, я не ожидал его визита так скоро. Но люди, которым предстоит отправиться в дальнее плавание, часто ищут общения перед отплытием. Он быстро встает, приветствуя меня. Он оказывается слишком высоким, но с его стороны это любезность. Поверьте моим словам, далеко не все клиенты удосуживаются вставать передо мной. Я улавливаю в мерцающем стекле оба наших отражения - жердь и коротышка. Но теперь я уже привыкаю лицезреть собственное уродство.
- Синьор Лелио, добро пожаловать. Как прошла ваша встреча?
- Хорошо. Корабль готов. Послезавтра мы отплываем в Индию.
- Послезавтра - так скоро? Пожалуйста, садитесь.
Он садится. Но по-прежнему скован. Его волнение почти осязаемо. Если он пришел ради свидания с моей госпожой, то, я уже знаю, она не успеет уделить ему времени. Но когда-то он был по-своему добр ко мне, и теперь моя обязанность - тоже отнестись к нему с должной заботой, как и ко всякому, у кого имеется кошелек и страсть к женщинам.
- Это впервые? Я имею в виду - впервые вы отправляетесь в Индию?
- М-м… и да и нет. Я уже плавал на Восток в прошлом году. Был в Алеппо, в Дамаске. Но только на рынках, в горах я еще не бывал.
- Значит, вы еще не видели тех мест, где добывают камни?
- Нет. Пока не видел. - Он улыбается, вспомнив наш разговор. - Но на сей раз, соизволением Божьим, увижу.
В комнате становится еще темнее. Габриэлла, постучавшись, входит со свечой. Она движется вокруг нас от канделябра к канделябру, и в зеркале вспыхивает и начинает плясать целый дождь мерцающих огоньков.
- Принеси нам вина, Габриэлла… Что будете пить?
- Я - нет, нет! - Он качает головой. - Я… я не могу у вас долго оставаться… - И он лихорадочно озирается.
- Не тревожьтесь, синьор Лелио, - говорю я, как только служанка выходит. - У нас здесь дела ведутся без лишней огласки, как когда-то и у вас.
Но это, похоже, его не успокоило.
- Я… э-э… - Он оглядывает комнату. - У вас великолепный дом. Я даже не ожидал…
- Увидеть такое богатство? - Я улыбаюсь и на миг оказываюсь в той тусклой каморке, где его отец отложил увеличительное стекло, осмотрев наш рубин, и я увидел в его глазах крах нашего будущего. Даже теперь это воспоминание отзывается во мне болью. - Нам повезло. Хотя все, что вы здесь видите, когда-то принадлежало другим людям и в свое время, несомненно, перейдет к другим. Полагаю, ваша родня до сих пор помнит, как мы торговались когда-то. Кстати, как поживает ваш отец?
Гость словно колеблется.
- Он умер несколько лет назад.
Мне хочется спросить, когда это произошло - до или после его обращения, но, пожалуй, это чересчур жестокий вопрос. Хоть и известны случаи, когда евреи принимают христианство, но я слышал лишь о молодых женщинах, которых поразила роковая любовь или соблазнило богатое приданое от церкви, настойчиво призывавшей их обратиться к истинной вере. Но если крестится взрослый мужчина, его предательство наносит куда более серьезный удар еврейской общине.
- Примите мои соболезнования. Ему удалось тогда уладить спор с правительством?
Мой собеседник пожимает плечами:
- Договор возобновили. Только величина подати изменилась. Но таким переговорам конца не будет.