Наступает молчание - и разрастается. Нам с ней нужно о стольких вещах поговорить. Не только о Фоскари, но и о визите еврея. Она тоже должна узнать о камне и о молодой женщине, о том, как много лет назад воровка буквально ускользнула из наших рук. Ведь это часть нашего общего прошлого. Но раз она утаивает от меня что-то, я поступлю так же. У меня странное чувство, будто я вернулся в комнату, из которой вышел совсем ненадолго, а в ней уже так переставили мебель, что я словно заблудился и не понимаю, как все могло измениться так быстро. Мне снова вспоминается тот вчерашний миг в саду у Тициана, когда она перевела взгляд с меня на жасмин. Потом я вижу ее лицо на картине. "Куртизанки думают о чем угодно, это зависит от того, чего вы хотите от них". Это их работа. Она, как и я, - искусная лгунья. Даже ее стоны - притворство. Обычно. Ибо притворством она зарабатывает себе на жизнь. Нам на жизнь.
- Ты здоров, Бучино?
- Я? А почему я должен быть болен?
- Не знаю. Ты выглядишь таким понурым в последнее время.
- Я занят. Дела отнимают много времени.
- Знаю. И никто не умеет вести их лучше тебя. Но все ли в порядке? Я имею в виду, хорошо ли идут дела? Ты бы сказал мне, если бы что-то было не так, а?
- Да, дела идут неплохо.
Я слышу вокруг этот шелест. И все-таки если ты заметишь змею, которая уже вползает в райский сад, ее еще можно поймать, не дать ей взобраться на дерево.
- Фьямметта. - Я выдерживаю паузу. - Я знаю, что кто-то был у тебя этой ночью.
- Что? - Она поднимает голову. Маска уже застыла, так что ее оторопь выдают лишь глаза, взгляд острый, словно осколки камня.
Я набираю в грудь побольше воздуха.
- Я знаю, что у тебя был Фоскари.
- Откуда ты знаешь? - В голосе ее слышна тревога. - Ты что - шпионил за мной?
- Нет, нет. Я плохо спал. И проснулся от шума его отчаливавшей лодки.
Она пристально смотрит на меня, словно проверяя, правду ли я говорю. Но при необходимости я умею лгать так же ловко, как она. Мы же с ней не случайно стали партнерами по игре. Она нетерпеливо машет рукой, потому что ясно, что теперь, когда ее разоблачили, дальнейшая ложь бессмысленна.
- Пустяки. Ну, я хочу сказать… он просто заехал ко мне по пути домой, чтобы кое-что подарить.
- Подарок! Как щедро с его стороны. Ты приняла его лежа?
- Ха! А если даже так, то кому до этого дело?
- Мне, - говорю я. - Потому что он мне должен деньги.
- Вот оно что! Значит, это тебе он должен деньги, а не мне. Что ж, в таком случае я вынуждена тебя разочаровать. Он приходил лишь для того, чтобы прочитать мне свои стихи.
- Стихи?
Она пронзает меня сердитым взглядом, сознавая, сколь жалка ее выдумка.
Я качаю головой:
- Неужели? И о чем же там говорилось? О том, как он любит тебя?
- Бучино! Он же молод, он захвачен всем этим действом любви. Ты сам знаешь, как это бывает.
- Нет, не знаю. Даже если б и знал, не в этом суть. У нас с тобой уговор. Когда мужчина приходит к тебе не по расписанию, ты ставишь меня в известность.
- Я пыталась это сделать. Вчера я говорила тебе: Фоскари желает меня навестить. Он не отнимал ничьего времени. IIo-редан отменил свой визит. Я была свободна. Но ты не хотел ничего слушать.
- Все было совсем не так, Фьямметта, и ты сама прекрасно это знаешь. Ты отказалась принять Альберини, и мы с тобой сошлись на том, что Фоскари не придет, потому что у него нет денег.
- А-а! Да он заплатит потом. Боже мой! Да не разоримся мы с тобой из-за него! Чего ты хочешь от меня, Бучино? - Она уже не на шутку разозлилась, и ее лицо гневно подергивается под маской, от которой отлетают мелкие чешуйки засохшей белой пасты. - Нам что, не хватает на еду? Или клиентов стало мало? Разве у меня висят груди или, может быть, я слишком много пью? Разве я не справляюсь со своим делом? Разве кто-нибудь уходит недовольным? И вот - я хочу увидеться с одним клиентом всего на час и не докладываю тебе, потому что это тебя рассердило бы.
- Все обстоит иначе, - говорю я спокойным тоном, но не без злости, ибо зрелище их сплетенных в изнеможении тел клещом впилось в мою память. - Тебе не хуже моего известно, что происходит, когда ты начинаешь уступать любовникам. Это начало конца твоей репутации.
- Да кто об этом узнает? Кто станет болтать об этом? Ты? Я? Он? Наши слуги? По-моему, мы платим им достаточно.
- Не важно, кто разболтает. Слухи - что воздух. Ты сама это знаешь. Они нигде и везде, и непонятно, как разносятся. - Я снова пытаюсь говорить спокойным тоном, хотя боюсь, что мне это не удается. - Он же клиент, Фьямметта. А ты - куртизанка. И есть правила, которых мы придерживаемся. Правила, которые мы вместе с тобой установили.
- Что ж, тогда, быть может, настала пора изменить их. Потому что, знаешь ли, все это уже невыносимо. Правила, счета, уговоры - ты только об этом и толкуешь уже много дней подряд. Не для того же мы так усердно трудились все это время, чтобы дойти до такой… да, до такой скуки!
- Скуки? Вот так? Значит, тебе скучно! Скучно носить лучшие ткани, скучно есть жареное мясо с серебряных тарелок, скучно жить в доме, где ты узнаешь о наступлении нового дня оттого, что видишь солнечный свет, а не оттого, что у тебя в животе бурчит от голода?! Как-то уж очень легко ты все это забыла!
Она пристально глядит на меня, и глаза на ее покрытом белой маской лице на миг закрываются.
- Ты хороший человек, Бучино, но некоторых вещей тебе не понять, - отвечает она, и голос ее звучит почти обиженно.
Ответ уже вертится у меня на кончике языка, как вдруг кто-то стучится в дверь. Потом она чуть-чуть приоткрывается, и в щелку видно лицо Габриэллы.
- В чем дело? - Я сам слышу нотку злости в собственном голосе. Все ее слышат.
- Я только… Там… Там Коряга ждет, госпожа. Она извиняется, что не смогла прийти раньше, но ее помощь была нужна в другом месте.
- А… да… - запинается Фьямметта. - Я… Пусть подождет в портего. Скажи ей, что я скоро выйду.
Дверь закрывается, и мы снова смотрим друг на друга.
- Ты больна?
Она пожимает плечами:
- Так, легкий зуд, больше ничего. - И даже ее голос теперь звучит иначе - из-за скованного маской лица и ее собственной нечестности.
Легкий зуд. Что ж, можно это и так назвать. Разумеется, Коряга справится и с этим. Коряга, чье присутствие в доме в последнее время, похоже, стало совпадать с часами моего отсутствия, когда я ухожу на рынок. Что за сокровища она принесла моей госпоже на сей раз? Быть может, бальзам из трав, смешанных со святой водой, чтобы та нанесла его себе на губы в готовности к первому поцелую? Освященную гостию с выдавленным на ней именем моей госпожи, чтобы растолочь ее и подмешать в суп любимому? Последнее время в городе бойко торгуют подобными штучками. У мужчин, наверное, живот заболит при мысли об этом, но большинство женщин - и в первую очередь куртизанки - и вправду так поглощены любовными заботами, что готовы пойти на какое угодно святотатство или богохульство, лишь бы заполучить власть над мужскими желаниями и привязать их к себе. Чаще всего сами женщины смеются над этими ухищрениями, видя в них скорее подспорье красоте, чем магию. Разумеется, они обманываются, потому что вскоре уже не могут обходиться без них. Ведь раз уж ты поверила, что мужчина привязался к тебе благодаря колдовским, а не твоим собственным чарам, тогда и ты становишься рабыней знахарских зелий в той же мере, в какой он - твоим рабом.
В Риме некоторые известные куртизанки платили своим магам-аптекарям не меньше, чем портным. Но Фьямметта Бьянкини никогда не принадлежала к их числу. Ей никогда это не требовалось. Во всяком случае, насколько я знаю, до сих пор. Но похоже, в доме теперь происходит много такого, о чем я и не догадываюсь.
- Скажи мне, Фьямметта… А как ты думаешь, что бы сказала обо всем этом твоя мать?
- Моя мать?
Этот вопрос застает ее врасплох. Я наблюдаю, как она борется со своими чувствами, потому что в последние недели ей, скорее всего, приходилось заглушать в своей душе не только мой голос.
- Я… Думаю, она бы… Думаю, она увидела бы то же, что видишь ты, но… но… Мне кажется, она бы лучше меня поняла.
- Тебе так кажется? Объясни же мне, может, и я пойму.
- Знаешь, все не так, как ты думаешь, Бучино. Я не так глупа. Я вижу все происходящее сегодня не хуже, чем видела вчера. Не хуже, чем буду видеть завтра. - Ее голос звучит уже гораздо спокойнее, хотя она по-прежнему избегает смотреть мне долго в глаза, и для меня это - знак куда более доказательный, чем все, что можно выразить словами. - Но порой, порой… Мне нужно… Не знаю… Мне нужна - какая-то радость, да, радость. Мне нужна нежность, а не только тучные, рыгающие тела. А Витторио Фоскари - нежное существо. Он нежен, юн, свеж и полон радости. Он не пускает слюни себе в бокал, не засыпает, уронив голову в тарелку или прямо на мне. Он веселит меня. С ним я чувствую… Не знаю… Я чувствую себя снова юной девушкой, хотя, видит Бог, я и сама порой сомневалась: а была ли я ею когда-нибудь? И вот это, пожалуй, моя мать поняла бы очень хорошо. - Тут в ее голосе звучит недвусмысленная горечь. - Ах, как же мне объяснить тебе все это? Понимаешь, он - не такой, как остальные. Он не обращается со мной так, словно владеет мною. Да, знаю, знаю… Ты думаешь, это оттого, что он не всегда платит, но это не так. Когда он со мной, он словно пьян самим наслаждением от жизни. Для него… Да, для него я - самое прекрасное, что он когда-либо видел. Он не выбирал меня по реестру, не слышал обо мне похабных историй от каких-нибудь других мужчин, он не сравнивает меня с Джулией Ломбардино или еще с кем-нибудь из городских шлюх. Для него я - это я. Просто я. И - да, да! - он любит меня!
И, рассказывая мне все это, она страстно дышит. Да поможет нам Бог!
- О Господи. Раз ты так думаешь, значит, ты еще глупее, чем он, Фьямметта! Тебе же - подумай - почти тридцать лет! А он - мальчишка, ему едва исполнилось семнадцать. Просто ты - его первая женщина.
- Неправда! Просто я - лучшая.
И на сей раз я разражаюсь смехом:
- Вот как? А если ты и вправду - лучшая, зачем же тебе просить Корягу о помощи? А? Что она сегодня для тебя придумала? Оживить вино несколькими крепкими заклинаниями? Как там говорится? "Сим заклятьем я связываю тебе голову, сердце и фаллос, дабы ты любил только меня…"
- Как ты смеешь! - Она вскакивает на ноги, и вокруг нее вздымаются хлопья белой пудры. - Как ты смеешь смеяться надо мной! Ну вот - посмотри, что ты наделал. Габриэлла! - зовет она, повернувшись ко мне спиной.
Я выхожу из комнаты, а она снова кличет служанку.
23
Идя по коридору и по портего, я топаю так сильно, что у меня начинают болеть ноги. Коряга с мешочком в руках ждет посреди комнаты между зеркалом и лоджией. Она порывисто оборачивается еще до того, как я вхожу. На лице у нее написана тревога, словно она услышала в моих шагах ярость.
- Кто здесь? - Я вижу, как ее руки взметнулись кверху, словно для защиты. Сегодня глаза у нее закрыты, так что она походит на сомнамбулу или на какую-нибудь святую, погруженную в молитву. Ха!
- Это только яйцеголовый домоправитель, - объявляю я громко. - Тот, что платит по счетам, но сам держится в тени.
- Бучино? Что случилось? В чем дело?
- Это вы мне должны объяснить. Что вы здесь делаете? Разве сегодня вы должны были приходить? Или вчера?
- Я… э-э… Я пришла к Фьямметте.
- Знаю. И знаю, что у нее за недуг. Вы, кажется, тоже?
- О чем это вы?
- Да о том, что она выставляет себя на посмешище, резвясь с этим сосунком, а вы ей в этом помогаете.
- О-о!
- Да, остается только восклицать! Так что же вы сегодня принесли ей в этом мешочке, а?
Она резко мотает головой, и это быстрое, безотчетное движение я воспринимаю не только как защиту, но и как нападение. Боже мой, как мало нужно, чтобы мы снова вернулись к давней вражде!
- Быть может, какую-нибудь смесь освященного вина с менструальной кровью, чтобы у него быстрее забилось сердце?
- Господи! - И, к моему удивлению, комната оглашается ее звонким смехом. - Бучино, вы мне льстите! Если бы я действительно умела влиять на чувства людей, я давно уже подсыпала бы что-нибудь вам в вино.
Такой неожиданный ответ застигает мня врасплох. Последнее время, когда я кричу, люди остерегаются меня, потому что теперь я управляю этим домом и, несмотря на свой малый рост, при необходимости могу быть очень вредным. Но к ней это не относится. Она никогда не трепетала передо мной, а если и трепетала, то всегда била меня моим же оружием.
- Ну, так как же вы собираетесь ей помочь? Потому что она в самом деле одержима болезнью, тут сомневаться не приходится.
- Я знаю это не хуже вас. Но знаю и то, что это очень упрямая хворь - упрямее многих других, ибо от нее больной чувствует себя не хуже, а лучше. Грубостью ей точно не поможешь. Пожалуй, гораздо лучше дать ей немного насладиться счастьем.
- Счастьем! О Господи, похоже, все с ума посходили! Это же дом куртизанки. Мы здесь продаем грех мужчинам, а не покупаем счастье самим себе. Если она примется ставить свое удовольствие выше их, то это для нас начало конца. Я в этих делах хорошо разбираюсь.
- А почему вы думаете, что я разбираюсь в них плохо?
Я оторопело смотрю на нее:
- Коли так, скажите же ей. Остановите ее! Пока ее страсть ее же не погубила. Когда-то вы мне говорили, что нас объединяет забота о ее благополучии. Помните? Так позаботьтесь же о ней сейчас. Помогите ей опомниться!
- Все не так просто…
- Ах вот как! Тогда черт с вами - больше мне нечего сказать. Потому что вы - такая же головная боль, как и она!
Я поворачиваюсь к ней спиной и выхожу из комнаты, ощущая, как ее незрячие глаза словно буравят мне спину и ягодицы. Наверняка, если у меня вскоре заболят яйца, я буду в ужасе гадать, не положила ли эта ведьма их восковое подобие в щипцы для орехов. Золотой - за пень гнилой! Готов поклясться, в этом заключается половина тайны подобных женщин - чем больше веришь в их могущество, тем оно сильнее.
Выйдя на улицу, я направляюсь к Большому каналу и перехожу его по мосту Риальто. Погода чудесная, воздух свеж, небо - неправдоподобно синее, словно Тициан взял огромную кисть и провел ею от одного горизонта до другого. Я сам не знаю, куда несут меня ноги, но продолжаю шагать, причем быстро, словно работа моих коротеньких кривых ног может унять болтанку у меня в голове.
Дура! Фьямметта Бьянкини - дура! Она поступает как трактирщик, который напивается собственным вином, или как игрок, просаживающий ночной выигрыш, садясь играть колодой, заведомо крапленной противником.
Город охвачен весенне-праздничной лихорадкой. Всюду полно народа. Я обхожу край площади, где ведутся шумные приготовления к большой Вознесенской ярмарке - через неделю сюда съедется пол-Европы, - и ныряю в лабиринт улочек и каналов, идущих параллельно большой южной верфи. Я двигаюсь, повинуясь животному чутью. Это первый маршрут в городе, который я запомнил так хорошо, что могу пройти по нему даже во сне. С закрытыми глазами. Слепым. Черт побери Корягу!
Дурак! Я, Бучино Теодольди, - дурак! Да, я способен углядеть пропавшую крупинку сахара в хозяйственном реестре за неделю или высчитать в уме скидку на сотню аршинов шелка, прежде чем купец его сложит. Но я не заметил того, что творится у меня под носом. Черт побери и меня тоже!
Я прохожу севернее большого монастыря Сан-Дзаккариа, куда в огромных количествах заточают дочерей-девственниц знатнейшие венецианские семейства, ведать не ведая о слухах, будто в этих монастырских стенах дыр - что в сите, причем кирпичи вынимают сами монахини. Мужчины и женщины. Пчёлы и мед. Мухи и навоз. Один кусочек яблока - и червь уже повсюду. Аретино прав: мы обречены на похоть. Все прочее - просто торговля. Слишком поздно.
Дура! Она - дура! Зайти так далеко, подвергая себя стольким опасностям, чтобы потом отвернуться от всего достигнутого, из-за такой чепухи.
С каждым поворотом на улицах все больше народа, и когда я пересекаю Рио-Джустина, течение толпы сносит меня в сторону, и я двигаюсь вместе с ней, меня подталкивают все быстрее. Я шагаю по тротуару над каналом, на этот раз еще более узкому, чем предыдущий, и мне приходится буквально прижиматься к стене, чтобы меня не спихнули в воду. Усталые ноги ноют от знакомой боли, мне хочется остановиться и передохнуть, но давка тут такая, что я вынужден безостановочно двигаться, став частью рыбьего косяка, идущего на нерест вверх по течению.
Дурак! Какой же я дурак! Я только и знал, что гордиться нашим благополучием, а сам все прозевал!
Что ж, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас.
Да, по крайней мере, я знаю, что происходит сейчас. Канал, как и улица, превратился в сплошное движение. По нему снуют гондолы и баржи, их так много, что удары весел кажутся почти одновременными. Все направляются к востоку - к большому трущобному кварталу близ Арсенала, где живут корабелы, канатчики и парусники. Похоже, что дело идет к драке. Там, на одном из мостов, скоро соберется добрая сотня людей, и они будут драться в кровь, отвоевывая друг у друга каждый сантиметр на середине моста. Проиграв пару дней назад битву на Понте-деи-Пуньи, жители Канареджо пылают жаждой мести и сегодня собираются сражаться на территории противника, а множество преданных венецианцев следуют за ними по пятам, ибо в Венеции вести о драках на мосту разлетаются быстрее, чем бежит вода. Быстрее заразы. И вот я - часть этой пагубы.
А почему бы и нет? Безумие сейчас вполне созвучно моему настроению. В конце концов, даже Коряга признает, что моя госпожа больна. Она подхватила "болезнь куртизанок". Черт побери, ее симптомы теперь более чем ясны. Смех, слышавшийся из ее спальни в те ночи, когда приходил он. Нетерпение в дневные часы, если вечером должен был явиться он. Чрезмерное веселье, а потом внезапный приступ усталости или плохого настроения, с резким переходом от одного состояния к другому. Любовь - второе роковое заболевание для куртизанки, ибо если сифилис разъедает тело, то любовь разрушает разум. И из-за кого? Из-за Витторио Фоскари! Из-за сосунка, жеребенка, щенка, у которого едва молоко на губах обсохло, такого юного, что его и бледная немочь способна пленить. Я помню, как он впервые появился у нас. Его привел старший брат, как приводят в первый раз ученика в школу. Птенец нуждался в помощи, ему исполнилось семнадцать, а он все еще нос боялся оторвать от книг и волновался в присутствии женщин. У моей госпожи хорошая репутация: она славится красотой, честностью и опрятностью. Не соблаговолит ли она сделать доброе дело и лишить этого юношу невинности? В тот вечер, когда он пришел впервые, он был похож на пирожок, который раньше времени вынули из печи. Миловидный, но слишком мягкий, как будто недопеченный, теплый, но еще сыроватый. Я знаю, многие матери держат младших сыновей при себе до последнего. Ведь они и есть то последнее, что еще напоминает им о молодости. Есть, правда, опасность, что подобная забота впоследствии может превратить этих маменькиных сынков в излишне женственных мужчин. Что ж, с Фоскари родителям повезло. Очень скоро стало ясно, что у него нет подобных наклонностей. Он оказался весьма способным учеником, на лету усваивающим уроки прекрасной наставницы.