Только отсюда было слышно, что делается в мансарде, занимаемой неким Брауном. Не то чтобы Мэгги шпионила за другими – конечно нет, просто ей стало любопытно. Да и кому не стало бы, повидай он столько, сколько она, вычищавшая мусорные баки! Если влезть на один из них, то через трещину в стене можно было разглядеть пространство между Брауновым и соседними гаражами. И там Мэгги видела целых двух президентов – одного бывшего, одного нынешнего; пару шейхов в золотых часах и накидках, верховного судью, сенаторов, конгрессменов, каких-то китайцев (или корейцев?); все они, выходя из персонального лифта мистера Брауна, улыбались, раскланивались и укатывали прочь на своих лимузинах. Вот так, запросто. Даже газетчики ни о чем не подозревали. Мэгги коробило, что такие важные персоны появляются здесь тайно и всякий раз поодиночке. Она попыталась расспросить Сэма, но тот как будто обращался в сфинкса, едва речь заходила о жильцах.
Итак, Мэгги переступила порог солярия с устроенным там зимним садиком – детищем мисс Росси. Здесь у нее росли редкие азиатские орхидеи, выпуская бело-розовые соцветия в виде стайки бабочек. Мэгги прошла мимо них и направилась в дальний угол, обставленный кованой мебелью. Оттуда можно было разглядеть пентхаус, точнее, край его кирпичной террасы. Она сняла шляпу и сделала вид, будто любуется зеленью Центрального парка. Но вот на террасе мелькнула чья-то макушка в красном. "Либо высокая женщина, либо шишка из католиков",– взволнованно подумала Мэгги.
Шорох больше не повторялся; она вернулась в прихожую и прошла в другое крыло до лаборатории, на ходу доставая ключ от ее металлической двери. Войдя внутрь, Мэгги положила шляпку на длинный стол у стены, где висела полноразмерная копия Туринской плащаницы. Доктор Росси купил ее семнадцатилетним юношей во время паломничества в Рим. По словам Франчески, Священную лестницу в двадцать восемь ступеней финикийского мрамора, вывезенную из претории Понтия Пилата в Палестине, по которой Иисуса Христа вели в день перед распятием, доктор Росси, подобно другим верующим, прошел на коленях, останавливаясь на каждой ступени для чтения особой молитвы. Тогда он и привез копию плащаницы домой, объявив отцу, что хочет стать священником. Тот наотрез отказал. Несколько дней прошли в перепалке. Мать и сестра плакали. В конце концов отец одержал верх, но доктор Росси повесил плащаницу на стену и жил с тех пор как монах в миру.
Мэгги была убеждена, что Христово истерзанное тело негоже вывешивать на всеобщее обозрение, но смирилась и только всякий раз шептала: "Господи, помилуй!", когда ее взгляд падал на холст. Она сняла свои белые перчатки, надела стерильные медицинские – так, на всякий случай – и лабораторный халат. Ей всего-то надо вытереть пыль. Без доктора нечего бояться ни пролитых химикалий, ни битого стекла, ни опасных отходов. Мэгги торопливо протерла знакомые черные полки и шкафчики, холодильник и ламинар-бокс, разнообразные блестящие микроскопы, весы и дозаторы, подставки с пробирками – все новехонькое, по последнему слову техники. Большая часть оборудования была ей знакома по первой нью-йоркской работе в Центральной Гарлемской больнице. Когда-то у доктора Росси была лаборатория в клинике "Гора Синай", но потом ему было отказано в помещении для одного слишком смелого проекта. Он все бросил и обосновался здесь. "Видать, не одного начальника пришлось подмазать, выбивая разрешение, да и тянуть трубы из отцовского мед кабинета влетело в копеечку",– думала Мэгги.
Протирая письменный стол, она ненароком смахнула ежедневник. Тот упал на кафельный пол и со щелчком распахнулся, словно раньше был закрыт на ключ. Мэгги потянулась за ним и обомлела: на странице значилось ее имя! Она поднесла блокнот поближе и тут же захлопнула.
– Докатилась – уже и подглядывать начала,– сказала она вслух.
На обложке было выбито "Дневник". Такие блокноты ей были не в новинку. Мэгги положила ежедневник и закончила уборку. Потом посмотрела на часы, оглянулась на шляпку и села за стол.
– Господи, прости меня, грешную,– сказала она, раскрыла блокнот на странице со своим именем и прочитала строку из некоего подобия списка:
9. Накануне следующего этапа отпустить Мэгги.
Глава 3
Турин, Италия
Изображение на плащанице веками внушало людям то трепет, то пренебрежение. Первая же фотография 1898 года выявила в негативе весьма достоверный портрет. Даже невооруженный глаз мог разглядеть на полотне человеческие черты. Медицинская экспертиза подтвердила догадку: четырехметровый отрез ткани служил погребальным саваном. Сгиб полотна располагался у головы покойного, а вторая половина укрывала его со спины. Сейчас Феликс смотрел на "лицевую" половину плащаницы.
Умершего завернули в нее вместе с травами и цветами, оттиски которых были столь же отчетливо различимы. Он умер в первом веке нашей эры, распятый на кресте, – или был убит значительно позже с целью фабрикации поддельной святыни. Зачем средневековому жулику понадобилось вопреки бытующим изображениям перемещать раны от гвоздей с ладоней на запястья, скептики объяснить не смогли. Лишь недавно археологи подтвердили, что римляне распинали именно так. Каждая крупица новых сведений, связанная с плащаницей, порождала ожесточенные споры, но верующие оставались непоколебимы, как и Феликс. Привычный профессионализм удерживал его в трезвой непредвзятости, однако сердце уже знало истину.
Да и могло ли быть иначе?
Под покрывалом лежал человек около метра восьмидесяти ростом. У него были волосы до плеч, раздвоенная борода, усы и косица на затылке. Весил он приблизительно семьдесят семь килограммов. На теле не наблюдалось следов истощения и каких-либо аномалий кроме тех, что явились причиной смерти.
Феликс знал их все наизусть.
Сильная рана на лбу оставила темное пятно крови на левой стороне призрачного лица с характерными семитскими чертами. Более мелкие пятна указывали на многочисленные ранения на волосистой части головы; один из потеков крови заходил на правую бровь и ухо, другие оставили следы на полотне, прикрывавшем затылочную область. Правое веко выглядело порванным, а щека – распухшей, как от удара дубинкой. На левой виднелись бороздки, напоминающие ссадины, полученные при падении. Судя по линии переносицы, нос у человека с плащаницы был сломан. Со лба на лицо стекали струйки крови – их запекшиеся следы проявились особенно отчетливо на правом веке, левой ноздре и губах. Сгустки выглядели вполне натуральными, со скоплением красных телец по периферии и светлой областью внутри. На правом плече находился обширный участок стертого эпителия. Колени несли следы тяжелых ушибов, многочисленные ссадины на одном из них свидетельствовали о частых падениях. Левое запястье располагалось поверх правого и обнаруживало большую колотую рану. Если верить медикам, орудие палача должно было задеть отросток медианного нерва и вызвать каузалгию – самую жгучую боль, какую может чувствовать человек. От запястных ран по обоим предплечьям проходили горизонтальные кровоподтеки. На спинной половине покрывала виднелся кровавый отпечаток пронзенной правой ступни и более светлый – левой, лежащей накрест первого. Помимо этих увечий все тело покойного усеивали мелкие вдавления – следы от головок двух многохвостых бичей, судя по которым он претерпел около ста двадцати ударов. Между пятым и шестым ребрами справа находился овальный прокол, сопровождавшийся истечением крови на живот и крестец. Эта последняя рана могла стать смертельной, если в ту минуту человек был еще жив. Как свидетельствуют потоки крови из запястных ран, он принял смерть с раскинутыми руками. Трупное окоченение свело ноги вместе и сковало тело, следовательно, изображение на плащанице отпечаталось в течение суток после кончины. Мнение медиков в отношении деформаций правого плеча и предплечья расходились, но если эти деформации имели место быть, это означало, что хоронившему пришлось сломать покойнику руки, чтобы их можно было сложить поверх чресел.
Только упрямец мог не видеть того, что содержал этот холст: рассказа о невыносимых страданиях. Никто не понимал, каким образом трехмерное изображение запечатлелось на полотне. Одни говорили – под воздействием бактерий на кровь и прочие жидкости, другие ссылались на выброс энергии, связанный с воскресением. Для Феликса этот вопрос был не так важен, как сам факт существования плащаницы, с ее пыльцой из Иерусалима, совершенством анатомии и точностью деталей, предваряющей художественные шедевры всех времен.
Теперь же, впервые столкнувшись с ней, Феликс испытывал трепет. На мгновение ему показалось, что у него вот-вот хлынут слезы. Кого еще она могла укрывать, как не Господа? Кого, как не Христа? Римляне распяли многих, но кто еще из жертв носил терновый венец? Чью еще грудь пронзило копье, точь-в-точь как указывалось в Писании? С самого детства Феликс мечтал исправить это ужасающее преступление, пусть даже страдание было принято добровольно,– предотвратить пролитие святой крови, спасти агнца, уведенного на заклание. Еще в девять лет, впервые увидев Его лицо, он загорелся желанием повернуть историю вспять.
На плечо Феликсу легла чья-то рука – за спиной стоял отец Бартоло. Вглядываясь в полные сострадания глаза старого священника, он понял, что чувствует нечто ему несвойственное, греховное для того, кто воспитывал в себе веротерпимость. Это было наследие ненависти, привитой когда-то в воскресной школе тезисом о распятии Христа евреями. В этом не сомневался ни один католик. Но в 1965 году Второй Ватиканский собор постановил, что вина за страдания Христовы не может быть возложена на евреев как нацию: ни на Его современников за некоторым исключением, ни на живущих сегодня. Нынешнее религиоведение пошло еще дальше и утвердило полную несостоятельность обвинений. Однако чувство Феликса от этого никуда не исчезло: он не хотел иметь ничего общего с далекими предками. Ему было неловко и совестно за самого себя. Зачем родители лгали ему? Как выйти из порочного круга вины – в том, что он еврей и вдобавок стыдится этого?
– Siete malato Dottor Rossi? – спросил Бартоло.
Тут Феликса осенило. Его национальность давала еще лучший повод осуществить задуманное.
– No Padre sto bene.
Он непременно сладит со своей новой сущностью и завершит то, о чем грезил и к чему готовился. Пусть он твердил себе, что на самом деле не пойдет на подобное безумие и кощунство, что многочисленные опыты вел ради проверки собственных способностей, что будет только смотреть и изучать плащаницу, а дальше – ни-ни, что утаил происходящее от журналистов лишь для сохранности карьеры, ведь иным обывателям исследователи плащаницы кажутся скорее шарлатанами, нежели учеными. Так Феликс думал раньше.
А сейчас он вознамерился осуществить свою мечту. Словно сам Бог раскрыл для него ту шкатулку с письмами, которые сестра прочла два часа назад. Если его план сработает, он завтра же улетит из Турина, не дожидаясь конца недели. Чего проще – сослаться на смерть тетушки, передать контроль за проектом помощнику, взять билет на тесный, неоправданно дорогой, но быстрый "конкорд" и уже утром увидеться с Франческой?
От такой перспективы у него захватило дух. Страшась разоблачения и еще больше – успеха, Феликс пригнулся, чтобы не встречаться взглядом с Бартоло, и принялся за работу. На время он остановился, когда монахини-клариски переместились к его участку, отпарывая изнанку плащаницы, так называемое голландское полотно. Затем вдвоем с отцом Бартоло, они развернули плащаницу во всю длину. Пока прочие суетились вокруг, Феликс осторожно прилаживал оптику. Он дышал чаще обычного, ладони под перчатками взмокли. Его микроскоп отличался особенностью, о которой не знал никто в этой вызолоченной комнате. Он сам его спроектировал, предвидя этот день и говоря себе, что никогда им не воспользуется.
Феликс дожидался момента, который тысячу раз проигрывал в уме, гадая, отважится ли пойти до конца. Его шанс наступил, когда отец Бартоло, устав, отошел от стола. Глядя в окуляр, Феликс поместил микроскоп над самым большим пятном высохшей крови – тем, что образовалось от удара римского копья,– и настроил увеличение, пока в поле зрения не показались темные от крови нити. С колотящимся сердцем он нажал на рычажок. Появилось тонкое лезвие с петлей на конце. Феликс затаил дыхание и срезал две самые темные нити, затем сместился на три сантиметра и повторил то же еще раз.
Опустив голову, доктор вытер глаза и увидел, как отец Бартоло разговаривает с другим священником. Феликс снова согнулся над микроскопом. Лезвие ушло, а вместе с ним и нити, несущие сотни кровяных телец, содержащих – в этом он был уверен – ДНК Сына Божьего.
Феликс, не дыша, поднял свою драгоценную добычу.
Евреи не распинали Христа. Более того – с Господней помощью один из них вернет Его в этот мир.
Глава 4
Пятая авеню, Нью-Йорк
Мэгги трижды перечитала строчку. Выходит, доктор Росси планировал ее отпустить… Куда? Неужели он хочет уволить ее?
Эти слова разбили ей сердце.
Пять лет кряду доктор Росси проявлял к ней особое участие. Сначала она убирала только лабораторию, потом он нанял ее на весь день в качестве домработницы. Позже ее обязанности вновь свелись к уборке лаборатории и некоторым мелким поручениям – доктор устроил ее на занятия, чтобы она смогла, по его словам, добиться большего в жизни. Как можно выгнать того, кто полагается на твою помощь?
– Мэгги, ты тут?
Голос принадлежал сестре доктора Росси – Франческе. Не успела Мэгги вернуть ежедневник на место, как и сама девушка вбежала в кабинет. Ее глаза слегка припухли, словно от слез или недосыпания. Теперь Франческа неотрывно смотрела на блокнот у Мэгги в руках.
– Это твое? – спросила она с подчеркнутой вежливостью.– Или доктора Росси?
Мэгги робко положила ежедневник на стол.
– Вообще-то доктора, но…
– Ты что, читала его?
Насупленная Франческа походила на грозовую тучу, особенно с зачесанными, как сейчас, волосами. На ней был один из лучших нарядов (не то чтобы Мэгги копалась в ее гардеробе) – стильный, облегающий костюм.
– Я не нарочно. Он сам открылся. Гляжу – на странице мое имя…– Мэгги взволнованно привстала из-за стола.– Мисс Росси, почему доктор Росси хочет меня уволить? Что я такого сделала?
Острый взгляд Франчески упал на блокнот.
– Уволить? – Она подошла к столу и взяла ежедневник.– Что за чушь, Мэгги! Покажи мне, где это написано?
Мэгги подошла к ней и, полистав страницы, ткнула пальцем в предательскую строку.
– Вот, видите? "Накануне следующего этапа отпустить Мэгги".
Франческа села, прочла разворот дневника и усмехнулась.
– " Проект "Геном Человека". Клонирование путем трансплантации ядер " ? Ну и ну, Фликс, – так она звала его с детства,– чего только не придет тебе в голову!
Франческа звучно захлопнула блокнот.
– Он вовсе не собирался тебя увольнять. Просто у него это вошло в привычку.
– Что вошло?
Франческа подняла голову.
– Затевать что-то невероятное: строить планы, вынашивать неосуществимые проекты. Это как игра, понимаешь? – Она постучала ногтями по крышке стола.– Иногда удается, чаще – нет. Своего рода причуда, наваждение. Обеспечивает себя пищей для размышлений. То же и с этими клонами.
– Клонами? Чьими клонами?
– Ничьими, конечно.
– То есть клонами человека?
– Мэгги, это только теория.
– А нельзя ли нам заглянуть туда еще разок, убедиться наверняка…– Она не сводила глаз с дневника у Франчески на коленях.
– Разумеется нет!
Мисс Росси похлопала Мэгги по руке.
– Люди большого ума частенько чудят. Для них это как приключение. Я могу показать сотню планов тех дел, за которые он не только не брался, но и не думал браться. Ему нравится загадывать себе головоломки, вот и все.
– Зачем тогда увольнять меня?
Франческа пристально посмотрела на нее.
– Может, потому, что многие настроены против клонирования, а может, потому, что кое-кто слишком любит читать чужие дневники?
Как назло, Мэгги так и подмывало полистать его еще раз – проверить, права Франческа или нет. Должна же она знать, когда идти за талонами для безработных!
Франческа взглянула на копию плащаницы, висящую на стене, и склонила голову набок, словно последние дни ее совершенно вымотали. Мэгги вновь обратила внимание на мешки у нее под глазами.
– Мисс Росси, что с вами?
– Ничего. Просто…– Она посмотрела на дверь.– Мы с Аделиной были у тети Энеи. Она умерла прошлой ночью.
Впервые за время их знакомства Франческа выглядела расстроенной до слез. Мэгги участливо нагнулась, обняла ее и погладила по плечу. Сестра и брат Росси входили в число богачей-одиночек, вечно молодых благодаря своим капиталам; отличало их от прочих лишь то, что доктора никак нельзя было назвать ловеласом, а для его сестры семья означала все. У тетиной постели Франческа дежурила три-четыре ночи в неделю. Романы, которые она время от времени заводила, не могли получить продолжения, пока доктор Росси вел холостяцкую жизнь. Мэгги знала, что Франческа никогда не вынудит брата уйти из дома.
– Не могу ли я чем-то помочь? Ну хоть чем-нибудь?
Франческа подняла голову.
– Нет, вряд ли. Я подумала, что теперь, когда она умерла, мы с Фликсом остались совсем одни. Ты ведь знаешь, как я этого боялась – жить почти без семьи, только вдвоем.
Мэгги решила, что она не на шутку расстроена, раз зовет при ней доктора этим детским прозвищем.
– Сегодня до нас дошла удивительная новость, хотя ему едва ли…
– Неужели вы нашли родственников?
Франческа слегка оживилась.
– Да, похоже на то, только… В общем, его это огорчило.
– Почему? Они что, за решеткой или вроде того?
– Нет, совсем нет, я уверена, но…
– Тогда новость просто отличная, мисс Росси.
Франческа встала.
– Поживем – увидим. Только никому об этом не рассказывай. Нам с Феликсом еще нужно поговорить. Я тут заскочила положить кое-что в сейф.
В этот миг в холле раздались шаги, и Франческа подала голос:
– Аделина, мы здесь!
Мэгги не сводила глаз с ежедневника и почувствовала, что заливается краской, когда Франческа подняла его и помахала им перед ее носом.
– Пожалуй, уберука я его в сейф… Стыдись, Мэгги!