Старость - не радость
Соколов прыгнул в сани, закрылся медвежьей полостью и отправился во 2-й Звенигородский переулок, где, как сообщил по телефону дежурный сыска, проживал Мильман. Напротив Армянского кладбища, рядом с Алексеевским приютом, стояла какая-то хибарка. Лестница привела в сырое полуподвальное помещение. Соколов ногой толкнул обитую старым одеялом дверь. В нос ударил запах чеснока, водочного перегара и давно немытого человеческого тела.
За столом сидел полный, с двойным подбородком пожилой еврей. Он руками ел какую-то рыбу. На вошедшего посмотрел умными усталыми глазами и даже не удивился.
- Здравствуй, Буня! - сказал гость, добродушно улыбнувшись. - Я сыщик Соколов. Слыхал? Очень приятно, когда сходятся вместе такие знаменитости. Догадался, зачем к тебе пожаловал?
В глазах Буни мелькнул неподдельный интерес. Он сразу же вежливо встал, церемонно поклонился:
Позвольте, господин Соколов, представиться: Бронштейн Осип Борисович. "Буня" - так меня называли уголовники. И жил под чужой фамилией - Мильман. Но это нехорошо, когда старому человеку напоминают об ошибках молодости. Вы знаете, сколько я взял в ростовском банке? Я взял столько крупных купюр, сколько мог унести на своих крепких плечах! А теперь - фертиг. Что я имею в балансе? Ревматизм, паховую грыжу, ишиас и вот этот катафалк над головой. Меня любили красивые женщины, а теперь я питаюсь этой дрянью, - Буня с презрением ткнул грязным пальцем в тарелку. - Но, - в его голосе появились нотки гордости, - теперь я опять Бронштейн. Как мой покойный папа из Чернигова.
Соколов подумал: -Да, этот старик по веревке уже не полезет брать сейф!" Вслух произнес:
- Уважаемый господин Бронштейн! Я пришел к вам как к крупному специалисту, которого по нашей картотеке действительно знали как "Буню Мильмана" и уважали за чистую работу. Мне нужна ваша светлая голова и прекрасное знание... ну, тех, кто считает вас своим коллегой. Хотя я уверен, что они вам в подметки не годятся. Ваша прекрасная работа в 1889 году в банке "Альбрехт и компания" восхищает смелостью мысли и блестящим исполнением.
У старого еврея в глазах блеснули слезы.
- Господин Соколов, так приятно, когда твой труд уважают! Я без ложной скромности скажу, в молодости умел кое-чего сделать. У "Альбрехта" взял цифру - сто пятьдесят тысяч наличными. И попал по глупости, по своей доброте.
- Как же, знаю! Вы помогали бедным евреям, и они же вас выдали. Осип Борисович, я не бедный еврей, но жду помощи. Вскрыли сейф. Ловкая работа! Унесли предмет, который я должен отыскать во что бы то ни стало. Я хочу пригласить вас с собой и показать, как нынче умеют работать.
- Это любопытно! Только, извините, у меня, как вы заметили, не брюки, а лоскутки для одеяла. И потом: посмотреть - хорошо, но ловить честного шнифера? Этот цимес кушайте без меня.
- Надевайте ермолку, господин Бронштейн, и я вывезу вас в люди!
- Зачем так церемонно? Для такого замечательного человека я просто Буня.
Артистическая работа
Соколов отвез Буню в Сандуновские бани, где его всего лишь за полтора-два часа привели в полный порядок: отмыли вековую грязь, подстригли, наманикюрили, срезали мозоли. Портной Давид, трудившийся по мелкому ремонту одежды, снял мерку с Буни и отправился в соседний "Мюр и Мерилиз" - первый универсальный магазин в Москве (нынче - ЦУМ). Там он закупил все, во что должен быть одет приличный еврей.
Буня выпил немного водки под семгу и удивлялся, глядя в зеркало:
- Когда сегодня утром я ел тухлую фиш, разве я думал, что скоро буду похож на губернаторского зятя? Какие роскошные шкеры, "колеса" со скрипом, да на них еще "кобылки"! И клифт на меху! Уважили...
Старый еврей еще продолжал восторгаться брюками, ботинками в галошах и меховым пальто, а сыщик уже вводил его в разграбленную бронированную комнату. Буня с любопытством оглядел и динамитный сейф с громадным раскореженным отверстием, и нетронутый замок и похвалил "центовку" - пилу "Сименс":
- Красивый аппарат! Только зачем, извините, корежить "кассу"?
Буня запустил пятерню куда-то за пазуху, где у всякого почтенного еврея висит могендовид, но вытащил нечто другое, похожее на трехлопастную вилку с петлей. Минут десять он тяжело сопел возле замка и, к очередному расстройству директора Щербакова, открыл его.
- Как же так? - возмутился директор. - Поставщик сейфа уверял меня, что воры не смогут открыть замок этой системы!
- Так я же не вор, - обиделся Буня. - Я артист... своего дела.
А Соколову он на ухо сказал:
- Вы можете мне удивиться, но это рука Слесаря - Семена Липкина. И это во мне вызывает недоразумение: Слесарь уже года три на царских харчах. - Буня долго и печально глядел в глаза Соколову. Потом глубоко вздохнул: - Я никогда бы не сдал шнифера, извините, лягавым. Но Слесарь очень плохой человек. Он вскрывал "кассы" у хороших евреев. Помните, "Струзер и Гофшнейдер" на Мясницкой? А двести тысяч Лазерсона, который "Торговый дом" на Тургеневской? Но и это было бы наплевать. Но Слесарь, - Буня еще больше понизил голос, - не брезгует трупами. На нем несколько мокрух. Скажите, разве это годится шниферу? Нет, уверяю вам, шниферу это не годится. Это позор на нашу голову.
Теплая встреча
В тот же праздничный день в полицию пришло сообщение: некая старушка Дроздова видела ранним утром, когда толком еще не успело рассвести, как какой-то дядя засунул в прорубь, что в Путяевском пруду в Сокольниках, мужчину.
Труп полиция обнаружила быстро. Им оказался молодой человек лет двадцати двух. На шее болталась удавка с двойной петлей. Выпученные глаза бессмысленно и страшно глядели в небо.
К вечеру в сыск пришло заявление князя Ильинского о внезапном исчезновении его племянника Адриана, студента биологического факультета университета. Прибывшие в морг слуги князя сразу же опознали Адриана.
Кошко скептически отнесся к версии Соколова, что ограбление в Ссудной казне и убийство Адриана связаны между собой.
Соколов спорить не стал. Он лишь приказал всем осведомителям и секретным агентам:
- Землю носом ройте, но Слесаря найдите! Иначе я вас!..
* * *
И вот наконец на пятый день после кражи поступило донесение: Слесарь гужуется с двумя барухами в доме Герценшульца, что на Трубе в Малом Сухаревском переулке.
Когда сыщики вломились в грязную, прокуренную тесноту полуподвального помещения, они застали Слесаря, валявшегося на плохо заправленной кровати в объятиях двух ведьм довольно юного возраста.
Жеребцов, размахивая револьвером, заорал:
- Руки в гору! Лицом к стене - живо!
Перепуганные девицы, от страха и холода враз покрывшиеся гусиной кожей, ткнулись лицами в стену, заревели, захлюпали носами. Гориллообразный детина ниже среднего роста, с головой, утопленной в плечи, не спеша подошел к стене, задрал руки. На ягодицах была красочная наколка: слева - пылающая жаром печь, справа - кочегар, бросающий в эту топку лопатой уголь. При ходьбе создавалось впечатление, что кочегар совершает лопатой движение - вперед-назад. На правом запястье Соколов увидал другую татуировку: сердце и птица на ветке.
Соколов радушным голосом произнес:
- Какая счастливая встреча - сам Слесарь, шнифер и мокрушник!
Слесарь прогнусавил:
- Начальник, позволь портки мне надеть!
- Сначала скажи: где лежит браслет?
- Падлой быть, не знаю!
- Положим, ты давно падла. Если ради денег подельника замочил - последний негодяй. Отдай сразу чужое - легче будет. Не хочешь? Не надо. Голым пойдешь в Гнездниковский. Пусть народ над тобой посмеется.
Слесарь недоверчиво буркнул:
- На дешевый понт, мусор, берешь?
Соколов удивился:
- Ты, срам человеческого рода, грубишь мне? Что ж, буду учить тебя вежливости!
Авторитет
Такой потехи москвичи еще не ведали. Мускулистый, с тяжелой челюстью выродка, в дорогих хромовых сапогах шел мужик - совершенно обнаженный, под конвоем двух городовых. Мужик злобно зыркал на веселящихся прохожих маленькими поросячьими глазками. Особую потеху вызывала картинка на ягодицах.
Соколов, уехавший вперед, предупредил:
- Когда тебе, Слесарь, надоест принимать воздушные ванны и ты захочешь сказать мне про браслетик, шепни конвоирам. Они тебя быстрехонько ко мне доставят. А то я тебя пущу гулять открытым до Бутырской кичи. Понял, голубь?
Слесарь крепился до самой Петровки. Он шел по бульвару, с телом, густо поросшим шерстью, поскрипывая сапогами по утоптанному снегу, и старался не обращать внимание на зевак. Но когда стайка мальчишек, крутившихся вокруг, начала озорно выкрикивать:
- Смотрите, кочегара ведут! В баню ведут кочегара! - не выдержал. Он злобно скрипнул зубами:
- Эй, дядя, вези меня к начальнику.
Конвоиры обрадовались:
- Это к Соколову? Один миг!
Слесарь удивился:
- Как? Этот тот самый Соколов? Что Семафора на медведе катал?
- Тот самый! - с удовольствием подтвердили конвоиры. И добавили: - А тебя, несчастный, он собрался живьем на веревке в прорубь пущать - пока во всем не признаешься.
- Чего же сразу не сказали? С Соколовым связываться не резон.
* * *
Через несколько минут, сидя в кабинете сыщика, Слесарь признался, что спрятал обруч (браслет) и караты (бриллианты):
- У одной марухи на Солянке. Только два карата в карты проиграл. Это Адриан, козел, меня подбил. Говорит: "Продам браслет, яхту куплю и домину в Италии". Дал деньги на инструменты. Привязали мы веревку на крыше, Адриан первым спустился и выдавил стекло. Мело крепко, снизу нас никто не заметил. Я с самого начала решил студента замочить, а он, видать, хотел меня обжулить: вместо двадцати тысяч принес всего семьсот рубликов. Да мне только за обруч завтра клиент должен был отвалить тридцать кусков!
Потупив взор, добавил:
- За "мусора" простите.
- Бог простит! - кротко ответил король сыщиков.
Эпилог
На суде вскрылась любопытная история. Оказывается, бездетный князь Ильинский половину своего богатейшего имущества завещал Адриану, к которому относился как к родному сыну. Завещал он племяннику и браслет Клеопатры.
В благодарность князь предложил Буне:
- Десять тысяч рублей!
- Буня гордо отказался. Соколов удивился и приставил старого медвежатника на хорошее место:
- Сторожем дома в Мытищах!
И не ошибся: это был самый верный и преданный человек, умевший ценить добро. Буня был счастлив:
- О такой замечательной жизни может мечтать даже зять губернатора!
Что касается Слесаря, бежавшего с поселения, он был на этот раз отправлен на каторгу. Говорят, что после Великого Октября он сделал большую карьеру по банковскому делу. Большевики всегда умели ценить уголовное прошлое.
ТАЙНИК
Однажды в сыскную полицию пожаловал старик почтенного купеческого вида. Он непременно желал видеть "графа Соколова, который любые дела распутывать может". Знаменитый сыщик принял просителя. Тот бухнулся ему в ноги: "Ваше сиятельство, явите Божескую милость! Горе-то какое в нашем доме, а куда ни ходил, все толку нет, одни только разговоры!"
Старик поведал такое, что тут же заставило Соколова отложить все дела и заняться таинственным происшествием.
Жених
На правом берегу Москвы-реки, у подножия Воробьевых гор, стояло древнее и богатое село. Среди самых достойных людей почитался купец первой гильдии Григорий Данилович Муратов. Владел он свечным заводом, большим домом за высоким глухим забором, двумя дочерьми и сыном Прокофием. От дочерей пахло цветочной помадой, а Прокофий ходил в голубых брюках. Дочери учились в пансионе, а сын обретался возле родителя.
Отец пробовал учить Прокофия в гимназии, но это оказалось невозможным. От географии у того началось малокровие, а от арифметики сильное головокружение. Сколько ни вгонял отец сыну ума в задние ворота, но гимназисту от этого верного средства пользы не произошло.
Отец последний, решительный раз отодрал свое чадо да забрал из гимназии. Стали ходить учителя на дом. Но и этот маневр не удался. В пятнадцать лет Прокофий изнасиловал учительницу каллиграфии, за что пришлось заплатить пять "катюш", дабы до суда не дошло, что стоило бы гораздо дороже. Науки были оставлены навсегда.
- И то дело, - облегченно вздохнула Антонина Ивановна, мать недоросля. - Ведь не всякому человеку наука в пользу идет. Ученый дурак куда хуже неученого, потому как о себе понятие имеет и оттого работать не может. А Прокоша свое с возрастом возьмет.
И как всякая мать, оказалась она права. Прокоша годам к двадцати развился всесторонне, то есть и вверх и вширь. Стал он отцовской мошной по кабакам и публичным домам трясти.
Григорий Данилович принял решение:
- Женить паразита, чтоб не забаловался окончательно.
Невеста
В том же селе и на той же главной улице жил Василий Трифонович Серов. Имел он кирпичный завод, обширный капитал и единственную наследницу - дочку Лушу, разумную не по годам и смиренную сердцем.
Кто только сватов ни засылал к Серовым, а отец от ворот поворот давал:
- Мала еще, куда ей в жены! Пусть в невестах походит.
На самую Троицу отпраздновали Лушино восемнадцатилетие. Все лучшие люди из села Воробьева собрались, а из Москвы знакомый артиллерийский генерал приехал.
Как-то получилось, что Василий Трифонович вышел в сад покурить, а там уже сам Григорий Данилович дым пускает. Говорит:
- Ну, хозяин, ты в душе размах имеешь! Такое рождение закатил, прямо торжество. Да и то сказать, капитал тебе позволяет.
- И ты, Григорий Данилович, на паперти не стоишь!
- Да, живем мы, слава тебе Господи! Есть казна, и большая. А в гробовой ящик под себя не возьмешь. Все внукам отойдет. Мой Прокоша разумом простоват, зато к старшим почтение имеет. Пора его в семейную обузу ставить. А твоя Лукерья расцвела как маков цвет...
Понял Василий Трифонович, какую линию сосед гнет. Стоит, размышляет: "Прокошка, конечно, глуп. И, сказывают, стал по разным арфисткам раскатывать. Товар, скажем, не первосортный. Да молодой еще, поправится. У кого смолоду ветер в мозгах не гулял!" Вслух молвил:
- Если моя Луша не станет возражать, то... засылай сватов.
Сговор
Луша даже в мыслях не держала перечить родительской воле. Смотрины прошли гладко, настал сговор. Дом Серовых был полон гостей. Луша сидела на бархатной козетке в чайной комнате. Она была в новом гарусном платье с красивой отделкой, в белых шелковых чулках и новых полусапожках с медными пряжками. На плечи она накинула светлый шелковый платок с червчатыми цветами. Под платьем легко угадывалась тонкая талия и хорошо развитые груди.
Невесту оставили наедине с женихом. Прокофий, то и дело оправляя пикейный жилет, с чувством рассуждал:
- Я в мыслях одно содержу: как бы скорее от своего родителя на свободу выйти. Он мне своим воспитанием тута сидит, - жених выразительно постучал себя по шее.
- И жучит, и жучит - хоть в петлю! А ежели как теперь - свадьба, так это не в пример лучше.
- А почему, Прокофий Григорьевич, ваш батюшка ругается?
- Характерный он такой! Скажем, на прошлой неделе со своим приятелем Гордеем, что счетоводом прежде служил на отцовской фабрике, малость погуляли в трактире и, как положено, стекло били и разную посуду. Составили протокол и папашу вызвали, а он меня по морде лица учить начал. Я уже не маленький! Срам, как нонче старики вести себя не умеют.
Вошел старший официант Влас. Из проема дверей угодливо наклонился:
- Мозельского желаете?
Прокофий кисло сморщился:
- Я об этот час завсегда шампанского предпочитаю. Принеси, братец, да поживее. - И к Луше: - А позвольте вас об любви спросить? Что это я слыхал такое, будто инженер Тихонов с фабрики вашего батюшки на вас виды имеет, Лукерья Васильевна? Мне, как законному жениху и имеющему права, такое весьма обидно.
- На чужой роток не накинешь платок. Он дарит мне книги. Вот, к примеру, "Листопад" господина Бунина. Так в этом дурного нет. - Луша подняла на Прокофия ясные глаза. Лицо ее дышало свежестью и непорочностью.
Прокофий строго, тоном своего отца, произнес:
- Мне такое все равно неприятно! После свадьбы попрошу все его книги выбросить. Если понадобятся, купим новые.
Вновь вошел официант. На этот раз с шампанским.
- Родители просят в залу пожаловать. Все гости в сборе.
Свадьба
Свадьбу назначили на Воздвиженье. К десяти утра церковь Андрея Стратилата, построенная еще в 1675 году, была полна народу. Уже собрались все поезжане и жених, и Григорий Данилович прохаживался нетерпеливо, то и дело справляясь:
- Ну, едут? Небось на голове завивку делают, а тута народ перемогается. Священник отец Борис и хор заждались. Эй, Гордей, сгоняй-ка быстро к Серовым, что-то задерживают. Скажи, что все истомились.
Гордей сел на пролетку и укатил. Вскоре он вернулся сконфуженный:
- Дело такое, что... невеста, видать, сбежала. Вместе с инженером Тихоновым. Их вместе не видно. Весь дом спозаранок, сказывают, обыскали.
- Ну, папаша, вы мне особенное удовольствие предоставили, - обиделся Прокофий. - Срам-то какой! Из-под венца побег устроила...
Григорий Данилович, налившись кровью, плюнул с досады:
- Тьфу! Ну и оказия. А ты, сыночек, помолчал бы. От хорошего кавалера ни одна дура не сбежит. Я ведь знаю, какие ты каранболи на Москве откалывал, мальчишник, вишь, справлял. Придем домой, я тебе порты спущу, по заднице побеспокою. Ох, Господи, оконфузили мои седины!
Гости потихоньку расходились, а Григорий Данилович сказал сыну:
- Поехали, Прокоша, к невесте в дом, выясним, что стряслось.
- Нет уж, увольте! - дерзко заявил тот. - У меня все чувства оскорблены, я ихний порог отныне не переступлю. Потому как обидно.
Григорий Данилович вздохнул и отправился один.
Беглецы
В доме Серовых была суматоха. Прислуга, гости, родственники высказывали самые различные предположения, и постоянно посылали слуг:
- На дорогу посмотри, не идет ли? Что ж это она, Лукерья, так всех оконфузила.
Василий Трифонович и супруга его Прасковья Власьевна, одетая в праздничное цветастое платье и в белом платочке на голове, лили слезы. Кто-то из соседей рассказывал, что ночью будто видел, как инженер и Лукерья, взявшись за руки, шли к Москве-реке.
И впрямь, официант Влас, вместе с другими ходивший отыскивать беглянку, торжественно внес в гостиную ее светлый шелковый платок с красными цветами:
- Нашел возле причала, на земле валялся. И лодка наша пропала. Видать, поплыли на ней на другой берег. Теперь их в городе искать надо.
Григорий Данилович укоризненно покачал седой головой:
- Не ожидал я такого безобразия! Извиняйте, что побеспокоил вас. Поищем невесту в другом месте, где их крепко соблюдают.