Покинув кабинет Боссюэ, священник направился к галерее Сорбонна, названной в честь основателя университета. Эта галерея вела во внутренний двор, по бокам которого располагались учебные корпуса, а на противоположном конце возвышалась церковь. Священник пересек двор, поднялся по каменным ступеням и, пройдя мимо огромных коринфских колонн, вошел в церковь.
Внутри было прохладно и тихо. Свет, проникавший через овальные окна наверху, оставлял на полу под куполом овальные пятна. В его лучах были видны висевшие в воздухе пылинки, казавшиеся блестящими мелкими крапинками. Все в церкви излучало мир и спокойствие. Священник свернул налево и направился в глубину нефа. Проходя мимо гробницы Ришелье, он едва взглянул на надгробную скульптуру, изображавшую кардинала с двумя скорбящими аллегорическими фигурами у ног и у изголовья. Священник, не замедляя шаг, прошел дальше и, приблизившись к алтарю, опустился на колени и стал молиться.
Когда Жак закончил свои молитвы, было уже около полудня. В этот час солнце, находившееся почти в зените, ярко освещало внутренний двор, и окружавшие его здания практически не отбрасывали тени. Священник подумал, что должен поторопиться: нужно вернуться домой, пока мадам дю Шамп не начала волноваться. Нельзя было опоздать к обеду. Жак уже почти пересек двор, как вдруг что-то заставило его поднять глаза. Наверху, у основания крыши, находились солнечные часы, а под ними была надпись - слова из Священного Писания, заключенные в позолоченную бронзовую рамку. "Sicut umbra dies nostri", - гласила она. Это означало: "Как тень дни наши на земле".
Прочитав эти слова, священник почувствовал, как по его телу, несмотря на жаркое утро, пробежал мороз.
9
1502, Флоренция
Салаи вернулся во Флоренцию через четыре дня после того, как отправился в Венецию за стеклом. По его словам, на обратном пути его застигла сильная буря, от которой он вынужден был несколько часов укрываться в ските, и потому задержался. Леонардо внимательно рассмотрел привезенное учеником стекло. На вид оно было самого высшего качества, но узнать это наверняка можно было лишь изготовив и отполировав лизну.
Рассмотрев стекло, Леонардо попросил Салаи вернуть ему оставшиеся деньги, но юноша стал уверять, что на покупку ушли все сто дукатов. Да и то, по его словам, ему долго пришлось торговаться с хозяином мастерской, чтобы он уступил стекло по такой цене - на самом деле стоило оно гораздо дороже. К тому же, клялся Салаи, чтобы восполнить недостаток денег, он отработал в стекольной мастерской целых полдня - и все из любви к своему учителю.
Юноша ожидал похвалы, но Леонардо молчал, конечно же, не поверив ни единому его слову: несомненно, и высокая стоимость стекла, и внезапно налетевшая буря были не более чем выдумками негодника. Леонардо был уверен, что Салаи, которого он всегда называл "воришкой, обманщиком, невежей и обжорой", истратил оставшиеся деньги (очевидно, немалые) на вино и развлечения с женщинами легкого поведения. Однако, несмотря ни на что, Леонардо любил своего ученика - несносного, неуправляемого, не имевшего художественного таланта, но необыкновенно красивого. Салаи понимал это и злоупотреблял расположением учителя, не испытывая ни малейшей признательности за его доброе отношение.
Леонардо был не способен наказать Салаи или хотя бы сурово его пристыдить: вместо этого он предпочел сразу же забыть наглую ложь своего любимого ученика и отогнать закравшуюся в сердце обиду. К тому же художник успокоил себя тем, что сейчас у него были дела поважнее: нужно было изготовить новую линзу и тщательнейшим образом ее обработать.
Да Винчи прекрасно владел технологией изготовления линз, давно занимаясь ее изучением и улучшением. Усовершенствованные им традиционные методы вырезания и шлифовки линз давали великолепные результаты. Выточив алмазным резцом из стекла линзу - словно скульптуру из глыбы мрамора, - ее нужно было тщательно отшлифовать абразивными инструментами, вплоть до самых мелкозернистых. Эта стадия обработки была решающей, поскольку при наличии изначальных внутренних дефектов линза могла растрескаться и стать непригодной.
Выточив из нового стекла диск, Леонардо обработал его железным напильником, чтобы устранить наиболее грубые неровности, а затем отшлифовал всю поверхность наждаком различной зернистости - начиная с крупной и заканчивая наиболее мелкой. Для самой деликатной завершающей полировки он использовал полировочную смолу с канифолью.
Никого из своих учеников, кроме Салаи, художник не посвятил в суть предстоящей ему работы. Этот заказ следовало держать в тайне - так было лучше для всех, в том числе и для самого Леонардо: Чезаре Борджиа был опасным человеком. Он не останавливался ни перед чем, и его преступления были одно гнуснее другого. Говорили даже, будто он состоял в кровосмесительной связи со своей собственной сестрой, красавицей Лукрецией, и папа Александр VI не порицал этого, поскольку сам использовал дочь для самых грязных дел - интриг, обманов, отравлений…
Молодой Борджиа, герцог Романьи и Валенсии, имевший сан кардинала и обладавший огромной властью, был человеком крайне неумеренным и противоречивым: честолюбие и алчность его не знали предела; он был самоуверен и в то же время очень недоверчив и осторожен. Коварный интриган, искусный в светском обращении и жестокий в действии, Чезаре был особенно страшен тем, что поступки его невозможно было предугадать. Острый ум и огромная власть не сделали его щедрым и мудрым благодетелем-меценатом, а напротив, превратили в человека осторожного и подозрительного, который, будучи тонким психологом, мог искусно манипулировать людьми.
Временами Леонардо спрашивал себя, как он мог поступить на службу к ужасному Борджиа, но все же чем-то этот человек его зачаровывал. Чезаре не был тонким ценителем искусства - его интересовала лишь красота оружия и военной формы, - но страстность и необузданность его натуры завораживали художника. Внешне младший Борджиа был человеком совершенно противоположным Леонардо, однако между ними было намного больше внутреннего сходства, чем художник готов был допустить…
Копия плащаницы должна была получиться. После стольких размышлений, проб и испытаний Леонардо был в этом почти уверен. Он не знал, будет ли полученное изображение безупречным, но не сомневался, что выбранный им путь правильный и единственно возможный. Как бы то ни было, подтвердить это мог только конечный результат. Леонардо во что бы то ни стало хотел добиться своей цели: это желание завладело всем его существом и увлекало художника вперед, как огромная волна разбушевавшегося моря. Да Винчи часто отказывался от своих проектов, когда видел, что не может достичь в реальности того совершенства, какое было создано в его воображении. Однако он никогда не приходил к мысли о бессилии творчества - напротив, им всегда владело стремление превзойти самого себя, осуществить невозможное, коснуться неба. "Упорная строгость" влекла художника к небесному совершенству, но именно на этом пути перед ним разверзались пропасти ада.
Сначала Леонардо решил сделать пробный отпечаток плащаницы. Для этого он взял другую, тоже новую, но менее качественную ткань и поместил ее в камеру-обскуру, закрепив на втором изготовленном каркасе. Прежде чем вынуть плащаницу из серебряного ларца, где она хранилась, Леонардо приказал Чезаре де Сесто и Зороастро покинуть комнату и ни при каких обстоятельствах не входить туда, пока он не разрешит. Лишь после того, как ученики ушли и Салаи запер дверь на тяжелую цепь, Леонардо достал плащаницу и закрепил ее на каркасе. Поскольку длина полотна была свыше четырех метров, он решил делать копию в два приема: сначала сделать отпечаток той части плащаницы, которая покрывала тело Спасителя сверху, а потом скопировать другую половину, на которой тело Иисуса было изображено со спины.
Линза, изготовленная из привезенного Салаи стекла, уже находилась в пробитом для нее отверстии в стене. Чтобы ось линзы точно совпадала с центром плащаницы на каркасе и не отклонялась от него, нужно было установить ее строго вертикально: для этого Леонардо предварительно вставил линзу в широкий металлический диск.
Все было готово - оставалось только ждать результатов. Время тянулось медленно. Сверкали зеркала, концентрировавшие свет на плащанице - на улице ярко светило солнце. Это можно было счесть хорошим предзнаменованием, но Леонардо не был суеверен. Стоявшие на столе песочные часы отмеряли отрезок времени, по истечении которого нужно было проверять интенсивность отпечатка на полотне.
Леонардо вошел в камеру-обскуру и замер в недоумении: на этот раз соли серебра совершенно не потемнели под воздействием света. Какова бы ни была причина этого, факт был налицо: никакого отпечатка не получилось. Это было совершенно необъяснимо, потому что предыдущий опыт, с конной статуей Франческо Сфорца, прошел успешно. Леонардо с нетерпением и беспокойством вглядывался в полотно, не понимая, что он сделал не так, и вдруг у него вырвался вздох облегчения: на ткани наконец начали проступать легкие бурые пятна. Изображение на плащанице было таким призрачным, что его отпечаток на полотне в камере-обскуре появлялся медленно и был сначала едва заметен. В нашей жизни многое происходит именно так - медленно и незаметно, и мы не замечаем этого, пока оно не поразит наше сознание своей очевидностью.
При виде появившегося на полотне отпечатка Леонардо охватило какое-то мистическое благоговение. Он не двигался с места и молча глядел на изображение, стоически перенося шум, доносившийся из соседней комнаты, где Салаи от скуки бросал игральные кости, сражаясь с самим собой. Любимый ученик Леонардо всегда отличался бесцеремонностью и непочтительностью, но мастер уже давно оставил надежду изменить его и лишь наивно надеялся, что под влиянием хорошего примера эгоистичный, грубый и ветреный характер юноши все же немного улучшится.
Вынеся полотно из камеры-обскуры и рассмотрев его при свете, Леонардо на несколько мгновений потерял дар речи от восхищения. Даже Салаи, никогда ничем не интересовавшийся по-настоящему, кроме распутства и кутежей, приблизился к копии, пораженный ее сходством с оригиналом. Даже самые мелкие детали отпечатались на полотне с совершенной ясностью. Продолжать пробу уже не было необходимости, и Леонардо решил не закреплять изображение, чтобы оно исчезло само собой: в любом случае его пришлось бы уничтожить, потому что сохранить такое свидетельство ни в коем случае было нельзя.
Безмятежный, величественный лик, излучавший таинственную, но почти осязаемую энергию, глядел на Леонардо, проникая в самую его душу, и мастер дал себе слово, что, как только окончательная копия плащаницы будет готова, он уничтожит линзу и никогда больше не прибегнет к изобретенному им способу.
10
1888, Париж
Библиотека Сорбонны располагалась в здании гуманитарного факультета, куда она была перенесена из восточной части университета - коллежа Людовика Великого на улице Сен-Жак. Библиотека имела обширные фонды, содержавшие разнообразную литературу по всем областям знания, и именно туда отправился Жиль на следующий день после разговора со своим другом, священником церкви Сен-Жермен, желая узнать побольше о загадочном медальоне.
В этот вечерний час в длинном и просторном читальном зале уже не было ни души. Столы и деревянные скамьи, выстроенные ровными рядами по всему залу, были пусты. Боссюэ провел в библиотеке уже несколько часов, но все еще не собирался уходить. Близились сумерки, и хотя через огромные окна до сих пор проникал свет, Жиль зажег стоявшую на столе газовую лампу.
Перед ним лежала толстая старинная книга с коричневым корешком; полустершаяся золотистая надпись на растрескавшемся переплете гласила: "Генеалогия и геральдика французского дворянства". Несколько часов назад Жиль попросил библиотекаря принести ему эту книгу и еще несколько подобных. Он уже долго просматривал их, но до сих пор ему не удалось ничего обнаружить. Возможно, несмотря на традиционно французскую форму, изображенные на медальоне гербы принадлежали вовсе не французскому дому. Они вполне могли оказаться итальянскими или, даже с большей вероятностью, арагонскими или каталонскими.
На первой странице книги были приведены слова испанского писателя XVI века по имени Хуан Флорес де Окарис: "Хотя геральдический герб является свидетельством знатности, не он делает человека дворянином, ибо благородство происхождения служит основой дворянского герба, а не наоборот".
Глаза Жиля были уже очень утомлены и болели. Он снял очки, зажмурился и слегка прижал веки ладонями. Когда взгляд его вновь прояснился, Жиль продолжил свои поиски, терпеливо листая страницу за страницей. И в конце концов он был вознагражден за свое упорство: когда им было просмотрено уже более половины книги, ему наконец попался один из тех гербов, которые он искал. Обрадованный своей находкой, Жиль положил медальон на страницу книги, чтобы тщательно рассмотреть и сравнить гербы. Рисунок в книге был плохо пропечатан, но, несмотря на это, не возникало никаких сомнений, что на медальоне был изображен тот же самый герб.
- До завтра, профессор, - раздался за его спиной голос.
Жиль вздрогнул от неожиданности и, резко повернувшись, чуть не порвал страницу. Это был библиотекарь: Боссюэ был так увлечен своим занятием, что не услышал, как тот подошел.
- Боже мой, Пьер, как вы меня напугали! - Жиль все еще не мог прийти в себя, и сердце его бешено колотилось.
- Простите, месье, - смущенно сказал библиотекарь. - Мне жаль, что так получилось. Я просто подошел предупредить, что мне пора уходить, и хотел узнать, не требуется ли вам что-нибудь еще.
- Ничего, ничего, все в порядке, - пробормотал Боссюэ, стараясь наконец успокоиться. - Спасибо вам, думаю, пока мне больше ничего не нужно.
- Тогда до завтра, месье.
- До завтра, Пьер.
Оставшись один, Жиль снова сосредоточился на книге и принялся изучать герб. Его изображение было довольно большим и занимало значительную часть страницы. Герб состоял из четырех частей: верхний левый фрагмент, с изображением красного мальтийского креста на белом фоне, совпадал с правым нижним; верхний правый и нижний левый фрагменты, где на красном фоне был изображен желтый лев, стоящий на задних лапах, также образовывали одинаковую пару. Под эмблемой Боссюэ прочитал: "Геральдический герб дома Шарни". Ниже следовало описание:
ГЕРБ: Четверочастный щит с изображением красного мальтийского креста на серебряном поле и желтого льва на красном поле.
Далее приводилась небольшая историческая справка, содержавшая краткие сведения о наиболее известных представителях этого дома.
Род Шарни заявил о себе во время первого крестового похода, провозглашенного папой Урбаном II 27 ноября 1095 года. Семнадцатилетний Кристиан де Шарни был среди рыцарей, отправившихся в поход под предводительством Готфрида Бульонского, герцога Нижней Лотарингии. После взятия Никеи и разгрома при Дорилее основных сил турецкого войска крестоносцы осадили Иерусалим. Вскоре город был взят, а находившиеся в нем мусульмане уничтожены. Де Шарни участвовал в осаде и штурме Иерусалима, как и во всех других сражениях на пути к Святому городу.
После окончания войны было образовано Иерусалимское королевство, главой которого стал Готфрид Бульонский. В числе оставшихся с ним в Иерусалиме рыцарей был и Кристиан де Шарни. Когда в 1100 году герцог Бульонский умер, Кристиан вернулся во Францию, в свои владения на севере, откуда вскоре снова отправился на войну. На этот раз вместе с Робертом II, герцогом Нормандии, который в 1101 году вторгся в Англию, чтобы отвоевать ее у своего брата Генриха. После пяти лет интриг, сражений и шатких перемирий Роберт потерпел поражение, и Нормандия перешла в руки Генриха I - короля Англии.
Не желая больше участвовать в междуусобных войнах христиан, Шарни присоединился к войску Гуго Шампанского, которое направлялось в Палестину, чтобы охранять Иерусалимское королевство. Во время длительного морского пути он познакомился и подружился с одним из предводителей по имени Гуго де Пейен. В 1118 году вместе с семью другими рыцарями он решил создать рыцарский орден для защиты паломников и обратился с этим предложением к правителю Иерусалимского королевства Болдуину II, которого Пейен знал еще со времен первого крестового похода. Рыцари были поселены в той части королевского дворца, где прежде находился храм Соломона, и поэтому их стали называть рыцарями храма, или храмовниками (тамплиерами).
В этом месте Жиль вынужден был прервать чтение: ему показалось, будто за его спиной раздался какой-то звук. Он поднял голову, однако, оглядевшись вокруг, убедился, что в читальном зале никого, кроме него, не было. Лишь с дальней стены за ним наблюдал со своего парадного портрета Арман Жан дю Плесси Ришелье. Могущественный кардинал с таким интересом смотрел на профессора, что казалось, будто он ожил на картине и вот-вот сойдет с нее и заговорит. Но не мог же портрет произвести этот шум? "Конечно же, нет, что за глупости лезут в голову, - сказал себе Боссюэ. - Скорее всего это просто скрипнуло старое дерево".
- Разрешите продолжить, монсеньор? - с ироничной почтительностью спросил Жиль кардинала, прежде чем снова углубиться в чтение.
Этот орден рыцарей-монахов был официально признан девять лет спустя, в 1127 году, на специально созванном соборе в Труа, при поддержке папы Гонория II. Кристиан де Шарни принадлежал к ордену тамплиеров до самой смерти, последовавшей в 1141 году.
В течение всего времени существования ордена род Шарни был неразрывно с ним связан. Согласно некоторым источникам, представители этого рода участвовали в походе на Константинополь, который был взят и разграблен в 1204 году. Однако после этой даты фамилия Шарни не появлялась в исторических документах на протяжении целого столетия - вплоть до того времени, когда над тамплиерами был устроен процесс, покончивший с орденом рыцарей храма. По приказу французского короля Филиппа IV Великий магистр Жак де Моле был сожжен на костре, и, как известно, среди казненных вместе с ним рыцарей был Жоффруа де Шарни, мастер ордена тамплиеров в Нормандии.
Прочитав про эту ужасную казнь, Боссюэ спросил себя, что заставило короля так жестоко расправиться с членами ордена тамплиеров и его руководителями. Чем они были неугодны?