Фрич внезапно умолкает и ленивым жестом поправляет очки. Поднимает глаза и долго, вопросительно смотрит мне прямо в лицо. Я молчу. Фрич наливает себе остывшего чая и медленно пьет, словно обдумывая каждый глоток, Затем снова смотрит мне в глаза.
- Это было предательство, Фрич?
- Да, это было предательство, герр гауптман. - Он снимает очки, вертит их в руках, стеклышки поблескивают, разбрызгивая золотистые искры.
- Кто? - спрашиваю я тоном следователя.
- Поляков было двадцать три человека, - информирует меня Фрич. - Среди них - одна женщина. Так говорил мой дедушка. Их расстреляли днем, на дюнах, и там же похоронили. Но могилу уже нельзя отыскать. Года два назад приезжала даже какая-то комиссия, наверное по историческим делам. Но ведь все было почти сто лет назад…
- Кто предал, Фрич?
Немец глубоко вздыхает. Слышу нехороший хрип в его легких. Старик, видимо, простужен.
- Так кто предал, пан Фрич? - повторяю я с нажимом, хотя внутренне чувствую, что его рассказ так же зыбок в своей достоверности, как песок на дюнах, и его не соберешь в горсть.
- Дедушка не был предателем, герр гауптман.
- Тогда кто?
- Я не знаю. Но только не он, поскольку через два года в Колбаче снова появился капитан Харт и моего дедушку не тронул. Даже выделил ему участок, когда начался раздел земли.
- Харт уцелел? Его отпустили?
- Этого мой дед никогда не узнал. Когда жандармы окружили замок и вязали поляков как телят - я прошу прощения, герр гауптман, - то господина капитана Харта нигде не нашли. И корабль уже не стоял в бухте. Капитан Харт появился только через два года, когда господин барон собрался уезжать в Париж. Он вошел как раз в эту комнату, как будто ничего и не случилось, а мой дедушка в это время вытирал пыль с кресел, с тех самых, на которых мы сейчас сидим. Мой дедушка просто остолбенел, он помнил, что даже не поклонился, только стоял и смотрел на капитана Харта, одетого во все черное. Господин Харт спросил моего деда: "Это ты, Франц?" Мой дедушка был ужасно поражен и пробормотал что-то невразумительное, но господин Харт его прервал и приказал: "Ступай, Франц, в башню и сними своего господина. И запомни, Франц, ты будешь долго жить, очень долго проживешь, если окажется, что у тебя короткая память. Ступай и отцепи своего господина. Завтра мы ему устроим роскошные похороны". И дедушка пошел в башню, и шел он, как потом мне рассказывал, очень долго. А вы знаете, герр гауптман, что отсюда до башни буквально два шага. Только пройти через комнату, низкий коридорчик - и все. Когда он вошел туда, то увидел, что господин барон Каспар фон Кольбатц висит головой вниз рядом со своими часами. И еще кое-что увидел мой дед, о чем мне сказал только перед самой смертью. У господина барона было прострелено сердце. Такая маленькая красная ранка. Он ее заметил… Это все, что можно рассказать о господине капитане Харте. Он, герр гауптман, после уж не ходил в башню. Никогда. Недоброе это место. Как и комната со стульями.
Старик шмыгает носом. Похоже, он немного смущен, что позволил себе так разговориться. Но в глубине его выцветших глаз светится тусклая искорка удовлетворения. Ведь только ему, Герману Фричу, старейшему слуге рода фон Кольбатцев, известны самые интимные дела его господ.
- Вот как это было, герр гауптман. А сейчас я, пожалуй, уже пойду. Поздно.
Он берет свой кисет, трубку, спички, мокрый носовой платок. Проверяет, не оставил ли чего.
- Спокойной ночи, герр гауптман.
- Сидеть, Фрич. - Я запихиваю старика обратно в кресло. - Теперь я вам расскажу кое-что о делах в Колбацком замке, Фрич.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, герр гауптман…
- Сейчас поймете, Фрич. Зачем приезжал к вам Арним фон Кольбатц из ФРГ? Ну? Только не морочьте мне голову, потому что я больше этого не позволю. Арним фон Кольбатц приехал к вам. Спрашивал о вас кухарку, ваше имя было записано у него на бумажке. Это раз. Второе: я думаю, Фрич, что он явился по вашему приглашению. Не мотайте головой, Фрич, это совершенно лишнее. Мой дорогой Фрич, вы мне поведали трогательную историйку о том, что Фричи ничего общего с делами Кольбатцев не имели. Начиная еще с прошлого столетия, а конкретно - с момента, когда человек по имени Харт взял верх над бароном Каспаром фон Кольбатцем, которого, по-видимому, он застрелил в башне, а потом повесил за ноги. Врете, Фрич. Прошло ведь почти сто лет… И вдруг является какой-то Кольбатц. Не любопытно ли? Почему прямо к вам? Я знаю, что от бывшего слуги обычно не ждут приглашения. Но ситуация, как мне кажется, немножечко изменилась, не правда ли? Теперь у вас надо спросить разрешения приехать сюда, Фрич, не так ли? Вы имеете здесь прав больше, нежели какой-то там фон Кольбатц. Кроме того, я думаю, Фрич, это было срочное, чертовски срочное дело. Даже не сомневаюсь. Ведь Кольбатц был журналистом. Официально приехал в Польшу, чтобы писать очерки для газеты, а вовсе не затем, чтобы навестить Фричей, да еще за пятьсот километров от Варшавы, да еще в такой мороз.
- Я не понимаю, о чем вы говорите, герр гауптман, - жалуется Фрич.
- Не морочьте мне голову! Если Герман Фрич посылает дочку за водкой в Голчевицы, то наверняка знает, во имя чего это делает. И, надеюсь, вы не будете меня уверять, что в черный, пропахший нафталином костюм вы вырядились в честь моего прибытия сюда. Кроме того, скромно зарабатывающий человек не курит каждый день табак экстра-марки "Принц Альберт", а всего лишь обычный польский "Боцман". Это, видимо, не единственный подарок журналиста Арнима фон Кольбатца. Я не ошибся?
- Ничего он мне не привез! - кричит Фрич.
- Я готов вам поверить, что табак "Принц Альберт" вы купили в голчевицкой лавке, где, допустим, подобный табак имеется в таком же изобилии, как трава на лугу. Но, ради бога, не уверяйте меня, что вы, бывший армейский шофер, просто забыли спустить воду из машины господина Кольбатца. Фрич, вы же знаете, что значит не спустить воду в такой мороз.
- Да, - шепчет старик, запихивая в карман свой кисет, - но я за машину не отвечал.
- Конечно, Фрич. Не ваша машина, не ваша забота. И вместе с тем у вас были ключи от нее, правда?
Я вынимаю из кармана связку ключей. Старик застывает в одной позе, потом тянется к ключам, но я не даю ему даже дотронуться до них.
- Такие вещи не прячут у себя в комнате, Фрич, запомните. Такие вещи выбрасывают в море или в снег.
- Я не понимаю, герр гауптман, я…
- Мне тоже казалось, что вы не понимаете. Правды все равно не скажете, врать не умеете. Поэтому лучше всего не понимать. Послушайте, Фрич, давайте прекратим эту игру в жмурки. Поздно уже. Вам надо идти спать. Скажите мне только, часто ли вы вытираете пыль в этой комнате?
- Здесь вообще никто не вытирает пыль.
- Вы правы. Мне так и показалось. Эта трость принадлежала господину барону Каспару фон Кольбатцу?
- Да, - говорит Фрич и снимает железные очки.
Вытаращив глаза, следит он, как я снимаю со стены баронскую трость черного дерева, с серебряным набалдашником в форме головы грифа.
- Скажите мне, Фрич, как так могло получиться, что трость запылилась только снаружи? На этой стороне есть пыль, а на той, что прилегала к стене, - нет? Видите? Здесь есть, а тут нет?
- В этой комнате не стирают пыль, - повторяет он.
- Не просвещайте меня, Фрич. Именно это я и хочу вам доказать. И еще кое-что. Недавно эту трость кто-то снимал со стены. Может, вчера вечером? А? Сняли с крюка, а потом забыли повесить по-прежнему. Видите? Вот здесь, где раньше прилегала к стене голова грифа, осталось светлое пятно на штукатурке. А теперь ручка повернута в другую сторону.
- Не знаю… Может, пани Ласак? Она тут иногда убирает.
- Вы правы, Фрич. Даже наверняка пани Ласак. Встать, Фрич. Пошли. Вы покажете мне знаменитую башню.
Герман Фрич весь съеживается. Его сухие пальцы впиваются в обивку кресла, как когти испуганной птицы. Затем он срывается с места и бежит к двери.
- Стойте, Фрич! Дверь заперта.
- Герр гауптман… - шелестит голос немца.
- Марш!
2
В дворцовую башню нужно идти через комнату со стульями, низким коридорчиком без окон и, наконец, по крутой лестнице. На лестничной клетке только одно готическое окно, забитое досками, сквозь щели свищет мокрый ветер. Первым идет Домбал, за ним - Фрич и, наконец, я. Фонари держим низко. Ступени настолько узкие, что нога на них едва умещается. Руками опираемся о стены, покрытые влажной изморозью. Этот замок долго не продержится: в желтом свете фонарей видно, как осыпается серая штукатурка.
- Это здесь, - говорит Фрич и пытается рукой нащупать дверную ручку.
Домбал его опережает. Открывает двери ногой. Они скрипят, а мы не можем удержаться от кашля. Нас орошает дождь пыли. Пахнет грибами. Ветром. Гнилью.
- Странно, - говорит Домбал.
Мы стоим в восьмиугольной комнате. Четыре окна. Рамы, когда-то, возможно, голубые, покрыты зарослями грязи. Одно стекло разбито, под его готической аркой зияет звездообразная дыра, в которую летит снег.
- Странно, - повторяет Домбал, - похоже, что часы идут.
Фрич кивает головой:
- Только одни. В виде корабля. Но якорь поврежден. Когда бьет двенадцать, он уже не спускается.
Часов всего двенадцать, ровно столько, сколько обещает туристам путеводитель под названием "Колбач-палац". Они висят на стене между готическими окнами, основательно запорошенные пылью. Одни часы изображают миниатюрный собор, стрелки помещены в готической розетке, а ниже, в портале, - фигурка святого Иоста, Здесь есть и часы-пушка, и часы-ящер, с циферблатом в разинутой пасти. Часы в виде обнаженной женщины, которая на поднятых руках держит глобус. Часы-мушкет. Фрич объясняет, что когда ставили их курок на определенное время, то мушкет стрелял. Есть тут и тирольские домики, и часовенки, и повозки. Но тикает только большой фрегат, с каждого борта которого прицелилось двадцать орудий. Его якорь-маятник, когда до него дотрагиваешься, издает серебристый звук.
- Господин барон Каспар, - говорит Фрич, - получил этот фрегат в дар от итальянского адмирала. Мой дедушка рассказывал, что…
- Хорошо, Фрич, - останавливаю я его, чтобы не пришлось выслушивать еще одну историю эпохи его дедушки. - Скажите мне, Фрич, в котором часу вы показывали Арниму фон Кольбатцу эту коллекцию?
- Я? Я не показывал ему часы.
- А кто?
- Не знаю.
- В котором часу поднялся Кольбатц в башню?
- Разве он тут был?
- Был, Фрич. Потому что он здесь умер.
- Это невозможно, герр гауптман. Пан доктор Бакула говорит, что он умер у камина. Я как раз там его и видел. Пани Ласак - тоже.
- Она тоже? Вы уверены, Фрич?
- Пани Ласак? Конечно. Она стояла у его тела на коленях.
- Неправда, Фрич. Ласак говорит, что она видела труп только издали.
- Нет. Она стояла на коленях. Даже сказала мне что-то странное, чего я не понял, поскольку плохо говорю по-польски. Может, она молилась? Я не знаю.
- Фрич, вы помогали пану доктору Бакуле укладывать тело в гроб?
- Да.
- Вы не заметили, у покойного были часы на руке?
- Не заметил… Я очень разнервничался, так как пан Бакула велел поторопиться с похоронами. И вообще, я боялся…
- …догадываюсь чего, Фрич.
Немец делает какой-то неопределенный жест рукой, но я даже не успеваю понять, что он хочет им выразить. В тот же самый момент яростный грохот летит по лестничной клетке, отскакивает эхом от стен и взрывается под готическими сводами. Домбал выхватывает револьвер. Нервы, черт возьми, нервы, никак не могу его отучить! Я толкаю немца перед собой и сломя голову лечу вниз, по закрученной узкой лестнице. Коридорчик совершенно темный, дверцы распахнуты настежь, хотя я могу поклясться, что, поднимаясь в башню, плотно прикрыл их за собой. Прижимаюсь к стене и кричу так, что отзывается болью в легких:
- Стой!
В прямоугольнике окна маячит длинный силуэт человека.
- Света! Света!
- Что вы тут делаете? - спрашиваю я уже спокойно, хотя и опираюсь о стену.
- Окно отворилось, - отвечает доктор Бакула, заслоняя глаза рукой от яркого луча фонаря. - Вы не закрыли дверь, и потянуло ужасным сквозняком. Прошу меня извинить…
- Кто разрешил вам покинуть комнату?!
- Ваш коллега, который делал у меня обыск. Если я не ошибаюсь, это были вы. - Доктор Бакула обращается в Домбалу. - Я чем-либо провинился? Прошу в таком случае прощения. Никогда не имел дела с милицией.
Я не отвечаю. Чувствую, как холодный пот заливает мне спину. Смотрю только в одном направлении.
В углу, между большим окном и стеной, лежит разбитая тарелка.
Доктор Бакула усмехается ясной спокойной усмешкой, мягким жестом засовывает руки в карманы пиджака и произносит только одно слово:
- Ветер.
В пустом коридорчике колышутся две пары небольших дверок. Ветер. Конечно же, ветер.
IV. КОРОЛЕВСКАЯ ПОДПИСЬ
1
Даже сейчас, через год после завершения следствия по делу об убийстве Арнима фон Кольбатца, у меня перед глазами стоит зал с камином и двумя креслами, силуэт башни, в которой мелькал исчезающий огонек, четкая линия черной трости Каспара на стене, решетка перед камином. Но когда я прищурю веки, на темном фоне остается лишь одно цветовое пятно: подернутые дымкой рыжие волосы Анны Хартман на одном из шести колбацких портретов. Я хотел бы иметь его у себя, чтобы в минуты досуга всматриваться в фарфоровую белизну лица, в живое пламя волос женщины минувших веков, которая явилась передо мной январским вечером прошлого года. Мне кажется, что аналогичное желание испытывали и Харт, и Бакула, и Арним фон Кольбатц. Кто знает, может быть, и тот, кто заказал в свое время этот портрет странствующему живописцу. Они наверняка подолгу стояли перед прямоугольником полотна, где выделялись только два цвета: подернутый дымкой красный и фарфорово-белый. Прошу прощения, что говорю об этом, но от следствия у меня в памяти остался лишь портрет. Мертвый предмет, а не человек, как часто случается в нашем деле.
Тогда, как мне запомнилось, я попросил ввернуть лампочку в бра на стене. И когда вспыхнул свет, я сразу увидел, что портрет стал плоским и ординарным, что у Анны Хартман некрасивые руки, недобрая усмешка, что вместо традиционной розы живописец вложил ей в руки какую-то бумагу, свернутую в рулон. Правда, она была всего лишь купеческой вдовой, торговала солью и селедками…
- Магнитофон включен? - спрашиваю Домбала.
- Да. Давать его?
- Давай.
- А все-таки смешно. Со свитками пергамента и документами в руках изображали государственных мужей и отцов церкви, но не женщин, черт возьми!
Быстро оборачиваюсь: со стороны двери донесся приглушенный возглас.
- Я извиняюсь… - доктор Бакула умолкает. Усмешка его переходит в гримасу.
- Можете не извиняться. Я вам напомнил умершего. Он стоял в той же позе и всматривался в тот же портрет. Да?
- Да, - сухо отвечает доктор Бакула и опускается в кресло. Он кажется отдохнувшим и более заинтересованно относится к нашей беседе, нежели два часа тому назад. А может, это результат обыска? Домбал говорил, что все время, пока рылись в ящиках и шкафах, историк слушал пластинки. Протокол подписал, не читая. Равнодушный ко всему, словно отсутствующий. Хотя сейчас - нет. Высокое чело колбацкого хранителя прорезает вертикальная морщина. Он пытается стереть ее рукой. У него красивые руки, совсем не мужские. Прикладывает пальцы к вискам.
- Ах, я ведь должен был ответить на ваши вопросы, - говорит он.
- На какие?
- Вы меня спрашивали, зачем я похоронил Арнима фон Кольбатца, но тогда привели девушку, и я не успел ответить. Если я не забыл, вас еще интересовало, где я взял гроб.
- Совершенно верно, - отвечаю я и лихорадочно соображаю, какой стиль игры избрал доктор Бакула. Действует ли он бессистемно, вслепую, просто передергивает или предугадывает дальнейшее развитие событий? - У вас очень хорошая память, доктор. Только вы имели вполне достаточно времени, чтобы придумать правдоподобный ответ.
- Вы несправедливы, капитан. А я пытаюсь найти с вами общий язык. Насчет похорон… Я похоронил Арнима фон Кольбатца здесь, поскольку мне казалось, что он должен покоиться именно здесь. В конце концов, на кладбище Колбача лежит несколько поколений его предков. - Лицо историка выражает столь глубокую уверенность в собственной правоте, что я не могу удержаться от улыбки.
- С точки зрения тех, кто трепетно чтит священные традиции, вы абсолютно правы, доктор. Но сектор внутренних дел местного народного Совета отнесся бы к данному вопросу несколько иначе. Ведь покойный был иностранным подданным, доктор! Без уведомления представителей власти о его смерти, доктор? - Я говорю тоном укоризны, и Бакула покорно меня слушает.
- Это дошло до меня с некоторым опозданием. И потому я уведомил милицию.
- Очень хорошо, что вы поступили именно так. А гроб? Наверное, вы его доставили из Варшавы самолетом? - Я старался оставаться серьезным. - Во всяком случае, гробы не относятся к числу дефицитных предметов потребления.
Бакула прекрасно владеет собой.
- Нет, уважаемый пан капитан. Гроб находился в замке. Это очень старый гроб. Он стоял в подвале. Фрич мне про него рассказал.
- То есть можно сформулировать так: невероятно счастливое стечение обстоятельств! Кладбище - за окном, гроб - под полом, недоставало только покойника. Всевышний не признает незавершенности, поэтому послал вам его… Пан Бакула, не рассказывайте сказок. Меня сейчас не интересуют обстоятельства смерти Арнима фон Кольбатца. Прошу ответить на один вопрос: почему Иоганн Кольбатц в шестнадцатом веке повесился в башне?
Я попал в точку. Бакула вскакивает, но тут же возвращается в кресло.
- Теперь я вас уже не понимаю. Какое отношение к покойному имеет Иоганн фон Кольбатц? Мне кажется, что вы, как следователь…
- У нас взаимное непонимание, доктор. Видимо, в вашем сознании укоренилось ложное представление о работе уголовного розыска. Уверяю вас, что эпоха индивидуалистов-любителей угасла еще полвека назад. Современный следственный аппарат функционирует коллективно. И в то время, как члены этого коллектива делают вскрытие или занимаются химическим выявлением следов, шеф группы, или в данном случае моя скромная особа, может спокойно посвятить себя историческим изысканиям. Например, рассуждениям о чудесных волосах Анны Хартман. A propos, доктор, почему Анна на портрете держит в руке рукопись? Что это за бумага?
- Не знаю. Так захотел художник.
- Или тот, кто заказывал портрет. Однако вернемся к Иоганну. Не кажется ли вам, что в этом замке слишком много лиц умерло насильственной смертью? Иоганн, затем Каспар, застреленный и повешенный капитаном Хартом…
- Откуда вы знаете о Харте? - быстро спрашивает Бакула.
- А вы?
- Это моя профессия, - медленно отвечает он.