Раздвинув камыши, он пристально смотрел в сторону фургонов, около которых прохаживались часовые.
Теперь важно было точно высчитать время. До ближайшей балки метров триста. Не все связные вернулись. Некоторые еще бродят по плавням в поисках отставших. Это задержит темп движения. Если немцы их обнаружат и нападут, возможна паника среди невооруженных ребят, и тогда он утратит над ними власть.
Оставив Григоренко с двадцатью автоматчиками на месте и разъяснив всем остальным задачу - быстро добежать до балки и занять оборону по краю, обращенному к фургонам, - Богачук скомандовал:
- Вперед!
И первым рванулся с места.
Лавина рванулась из плавней и покатилась - неудержимо, стремительно, яростно. Сначала Егоров бежал рядом с ребятами из своей группы, но вскоре все перемешалось, и он уже потерял из виду примелькавшиеся лица. Только вооруженные парни держались друг друга, ощущая себя единым отрядом.
И вот уже первые скрылись в балке, а из камышей все бежали и бежали…
Глава одиннадцатая
Как он смертельно устал! Тело насквозь пронизано холодом. Ноги еще переступают, повинуются, но он их перестал чувствовать. И только пальцы с одеревеневшими суставами красными культяпками цепко вцепились в автомат.
Настороженный слух уже привык к монотонному шуршанию камышей. Никого не видно, все утонули в этих проклятых плавнях, но время от времени он слышит тяжкие вздохи и приглушенную ругань. Над головой серые, мглистые тучи, а кажется, что это слепящая пелена закрыла глаза.
Скоро ли наконец они выберутся на дорогу?
Где-то вдалеке прошумели машины, и почти сразу же над плавнями рассыпалась дробь автоматных очередей.
Стоп! Камыш перестал шуршать. Все остановились. Стреляли позади и сравнительно недалеко.
…Федор Михайлович огляделся вокруг. Рядом, словно насаженная на камыш, торчала голова Киры. На одутловатых щеках - синюшная бледность. Кира выжидательно смотрел на Федора Михайловича и что-то беззвучно шептал по-детски пухлыми губами.
- Иди! Иди!.. - прикрикнул на него Федор Михайлович и поразился, услышав свой сдавленный, осевший голос. Он двинул ногой и вдруг почувствовал, что не в силах сделать ни шагу, а поясницу пронзила невыносимая, острая боль.
Очевидно, он громко вскрикнул, потому что тут же услышал встревоженный шепот Киры:
- Что с вами?
Федор Михайлович не различал ни неба, ни камыша, стоял с широко раскрытыми глазами, ощущая лишь сосущую пустоту в груди и боль в левой лопатке. "Нельзя умирать, нельзя. Нужно не упасть". Если не упадет - будет жить. И он стоял, пошатываясь из стороны в сторону, инстинктивно ища опоры. Сердечный приступ… Второй раз в жизни.
Вдруг чья-то сильная рука поддержала его под локоть.
- Обопрись на меня! Крепче! Крепче, Федор Михайлович! Идем, дорогой, идем!.. - говорил ему на ухо Кира, обдавая щеку жарким дыханием.
Каждый шаг причинял страдания, но Федор Михайлович шел и шел, понимая, что не должен сдаваться. Он не смог бы и с места двинуться, если бы не твердая, сильная рука Киры, властно тянувшего его вперед.
Постепенно возвращалось зрение. Федор Михайлович уже различал коричневую щетину камыша, и в путанице зарослей - спину Бондаренко, согбенную под тяжестью рации, и закутанного в зеленую плащ-палатку Климова.
Внезапно Кира резким движением толкнул его в хлябь, и тут же, еще оглушенный падением и болью, Федор Михайлович услышал взволнованный, срывающийся шепот:
- Лежите тихо! Немцы!
Эти слова вернули его к жизни. Кто знает, в каких тайниках сохраняются запасы энергии, о существовании которых до поры до времени человек и сам не подозревает? Когда наступает критический миг, организм, как великий стратег, бросает в сражение свои неведомые резервы.
Федор Михайлович привстал на колени рядом с пригнувшимся Кирой, который пристально смотрел перед собой, стволом автомата раздвинув камыши.
- Лежите, лежите! - шептал Кира. - Их много, офицеры, солдаты…
Прильнув к его мощному плечу, Федор Михайлович разглядел среди поредевшего камыша зеленоватые шинели.
- Сколько примерно? - спросил он, отчетливо ощущая прилив сил.
- Человек десять, если не больше…
Бондаренко снял с плеча рацию и, примяв камыш, пристроил ящик так, чтобы он не касался мокрой земли. На его красном, исцарапанном лице застыло выражение отчаянной решимости, и Федор Михайлович, вспомнив, как суетился Бондаренко у насыпи, строго одернул его:
- Тише ты! Не лезь!
- А я и не высовываюсь, - обиделся Бондаренко и умолк; ломко зашуршал под его большим телом камыш, лязгнул затвор, и только глубокое, трудное дыхание выдавало всю сложность чувств, которые он сдерживал.
- Сначала стрелять по офицерам! - Федор Михайлович отполз от Киры чуть в сторону и стал медленно целиться в центр группы, в невысокого офицера-немца, который, перепрыгивая с кочки на кочку, что-то указывал офицеру в румынской форме.
Вид у приближающихся, пожалуй, был не лучше, чем у притаившихся подпольщиков. Шинели насквозь промокли, лица в царапинах, даже фуражки на головах потеряли форму, съежились, тульи провалились.
Климов по-пластунски подполз к Федору Михайловичу.
- Пойду им во фланг, - прошептал он, - пусть думают, что нас больше!..
Федор Михайлович молча кивнул, и вскоре с той стороны, куда уполз Климов, ударила автоматная очередь. Несколько солдат, прикрывавших группу справа, рухнули, выпустив из рук оружие. В тот же миг открыли огонь Федор Михайлович и Бондаренко, но Кирин залп был для немцев столь неожиданным, что они повалились в камыш, и лишь по его колыханию можно было понять, где они притаились.
Бондаренко упрямо молчал и стрелял почти непрерывно, а Кира стал отползать в сторону.
- Дальше! Ползи дальше! - поторапливал его Федор Михайлович. - Возможно, они начнут метать гранаты…
Давно уже шли по компасу. Тропинки, нанесенные на старую трофейную карту много лет назад, заросли, а те, что были проложены зверями, привели в такую трясину, из которой они едва выбирались.
Когда донеслись звуки отдаленной перестрелки, Фолькенец помрачнел и явно потерял самообладание.
- Все кончено! Мы опоздали! - воскликнул он.
- Но там идет бой! - сказал Леон, прислушиваясь к стрельбе. - Почему же кончено?
Фолькенец болезненно сморщился, достал из кармана портсигар и непослушными пальцами с трудом извлек из него сигарету.
- Да! - решил он. - Мы все же пойдем. Потому что, если мы вернемся, фон Зонтаг расправится с нами по-своему. Лучше не дожидаться этого.
Леон согласился, но подумал, что, видимо, не так близки и доверительны отношения между фон Зонтагом и Фолькенецем, как Фолькенец пытается это изобразить. И, скорее всего, Фолькенец сейчас проклинал ту минуту, когда в его голове созрел этот злосчастный план.
Несмотря на то что рядом двигалась вооруженная охрана, Фолькенец чувствовал щемящее одиночество. И Штуммер, и Петреску - обоим им он одинаково чужд, и, если он погибнет в этих болотах, они даже не вынесут его тело, чтобы похоронить с воинскими почестями. "Нет-нет, - думал он, все более ожесточаясь, - я прорвусь… Я должен прорваться!"
Как обманчива карта! Когда он ее рассматривал, этот ужасный путь представлялся совершенным пустяком.
Леон давно заметил, что Фолькенец потерял внутреннее спокойствие. Никогда еще жизнь не сводила их вместе в минуты испытаний. Теперь они оказались словно запертыми в одной клетке.
Сначала Леона озадачивало упорное молчание Штуммера, но потом он заметил, что между ним и Фолькенецем началась скрытая борьба. Своим молчанием Штуммер как бы утверждал свое право в дальнейшем, если их постигнет неудача, снять с себя всякую ответственность.
Теперь Фолькенец невольно стал искать сближения с Леоном. Не отпускал его от себя ни на шаг, обсуждая возможные варианты решений.
И, пытаясь скрыть истинное свое состояние, он возбужденно заговорил:
- Конечно, мы успеем! Мы не опоздаем. Я возьму инициативу в свои руки. Где Штуммер? - оглянувшись, спросил он Леона и крикнул: - Не отставайте, Штуммер! Мы вышли на верный путь!..
- Это еще неизвестно, - хмуро отозвался Штуммер, не подозревая, насколько пророческими окажутся его слова.
Камыши поредели, и вдалеке уже виднелись коричневые разводы балок, а за ними черные рощи, над которыми по-весеннему кружили птицы. И хотя низкие облака продолжали по-зимнему хмуриться, но они уже не таили опасности - время снегопадов миновало, а время первой весенней грозы еще не пришло.
Залп!
Леон инстинктивно бросился навзничь и только после того, как больно ударился лицом о каблук сапога Фолькенеца, который на какой-то миг опередил его, понял, что стреляют по ним.
Сжимая в руке пистолет, Фолькенец озирался по сторонам.
- Петреску, вы живы?
- Жив! - отозвался Леон,
- Так действуйте же, черт побери! Командуйте!.. Стреляют из-за кустов слева!.. Штуммер, где вы?
- Я здесь! - отозвался Штуммер. Он лежал в стороне, в самой гуще камышей. - Трое убито! И в том числе фельдфебель!
- Вы не ранены?
- Нет! Я взял автомат одного из убитых.
Пули срезали камыш над самыми головами.
Залегшие солдаты уже нащупали места, где прятался противник. Кто-то бросил гранату, но она разорвалась, не долетев до цели. Судя по всему, в засаде было несколько рассредоточившихся групп.
Прорываться? Для этого надо подняться во весь рост и снова подставить себя под пули. Нет, лучше уж скрыться в гуще камышей и продолжать отстреливаться оттуда. Так предложил Штуммер, и Фолькенец одобрил этот план. Пускай Леон удерживает противника, а они со Штуммером отползут назад и замаскируются, пока не настанет их черед.
И они покинули Леона так стремительно, что даже он, отлично знавший истинную суть Фолькенеца, был поражен этой жестокостью.
И все же к сумеркам именно он, Леон Петреску, вывел солдат на твердую почву. О, этот страшный путь! Леон запомнит его на всю жизнь. Кожа на пальцах сорвана до мяса, фуражка потеряна, грудь и живот исцарапаны о какие-то коряги. Но они все же сумели оторваться от погони. Стрельба затихла. Противник не решился преследовать их в глубине плавней.
Блокировать плавни так и не удалось. Пока батальон искал бежавших в плавнях, они сумели прорваться в сторону лесов. Преследование началось с большим опозданием. Несомненно, был сброшен сильный десант с оружием.
Командир батальона обер-лейтенант Краус передал Леону приказ Фолькенеца, который на рассвете вместе с Штуммером выехал в Одессу, оставить солдат в его, Крауса, распоряжении и срочно вернуться в штаб…
Глава двенадцатая
Как только ребята собрались на сухом островке, десантники по команде Богачука заняли позиции на краю балки и обрушили на карателей яростный шквал огня. И каратели, еще не получившие сообщения о десанте, залегли. Они не могли понять, что происходит, откуда у молодежи, только что покинувшей эшелон, оружие, и потому решили, что наткнулись на партизанский отряд. Здесь уже требовалось действовать с особой осторожностью.
А Богачук вел ребят к лесам, на север.
К двум часам дня колонна наконец достигла опушки. Все так устали, что, казалось, вот-вот упадут на землю. Но Богачук не велел останавливаться ни на минуту.
Вскоре все же в глубине чащи запылали костры. Сушили одежду, обувь, растирали друг другу ноги, боролись с тяжело наваливающимся сном, жадно ели мясные консервы.
Дозор, оставленный на опушке, сообщил, что к лесу приближаются машины с карателями. Но Богачука это не обеспокоило: каратели с ходу в лес не сунутся, а пока оценят обстановку, наступит ночь.
Он связался по рации со штабом армии, узнал, что ночью самолеты сбросят несколько минометов и мины, контейнеры с продовольствием, теплые куртки, обувь, вещевые мешки. После двенадцати было приказано зажечь сигнальные костры.
Вторую радиограмму подписал Савицкий: в ней Егорову и Дьяченко приказывалось, если позволяет обстановка, направиться в Одессу.
Они спали, прижавшись друг к другу у затухшего костра. Полковник разыскал их, растолкал, передал приказ и сказал:
- Двигайте, ребята, пока есть возможность выйти из леса. Утром будет сложнее.
Егоров и Дьяченко пожали руку полковнику и двинулись в путь. Они долго пробирались по чаще и вышли на опушку с другой стороны леса. Пересекли поле - и вот она, темная проселочная дорога. Судя по тому, как наезжена колея, днем, очевидно, по ней движется много машин.
- Ну, что теперь будем делать? - спросил Дьяченко, шагая рядом с Егоровым. - Как по-твоему, мы выйдем к Одессе?..
- Не знаю, - проговорил Егоров; у него саднило правую ногу. - Рассветет - разберемся!
Несколько часов они шли, никого не встретив. Только где-то вдали то падали, то поднимались голубоватыми столбами лучи прожекторов и, пошарив в медленно светлеющем низком небе, исчезали.
- Так и до Одессы дотопаем, - пошутил Дьяченко. - Как по-твоему, в какую мне их полицейскую часть явиться?
Некоторое время шли молча. Вдруг Егоров заметил, что Дьяченко сжимает в руке револьвер.
- Спрячь! - сказал он коротко.
Дьяченко сунул револьвер в карман и некоторое время шел насупившись. Вообще с момента, как они оказались рядом в самолете, в их отношениях произошел перелом. Спокойствие и опыт Егорова невольно поставили его в положение старшего. Дьяченко видел это, но понимал, что ерепениться не время. И еще он хотел сказать Егорову нечто очень важное, только не мог найти нужные слова.
- Слушай, Геня, - начал он глухо, почти на ухо Егорову, словно боясь, что на этой пустынной дороге их могут подслушать, - я признаю… Я часто был к тебе несправедлив…
- Да брось ты! Нашел время изливаться! - сказал Егоров. - Небось не к теще на блины идем…
- Нет, я о другом… Ты меня правильно пойми… Понимаешь, мало ли что может случиться… Война! Вдруг погибнет Савицкий, Корнев… Попадет бомба в штаб армии, сгорят документы - как я потом докажу, что стал полицаем по заданию нашей же разведки? Кто мне поверит?
- Ах, вот ты о чем! - усмехнулся Егоров. - А как я докажу, что не являюсь потомственным торговцем фруктами?
- Ты - другое дело: порвал документы, и всё… А я же полицаем должен быть! Все будут видеть…
- Ну, ведь это, наверное, недолго. Всего несколько месяцев.
- "Несколько месяцев"! - усмехнулся Дьяченко. - У нас с тобой за несколько часов вся судьба переломилась… Нам с тобой еще надо прожить эти месяцы…
Начинало светать. Над дальними полями поднималось солнце. Оно еще было за горизонтом, но в разрыве меж облаками проглядывало светлое небо. Поля, прихваченные утренним холодом, казались особенно тихими, и, может быть, этот покой и расположил Дьяченко к откровенному разговору, который словно бы растопил ледок недружелюбия в их отношениях, отбросил все, что их разделяло.
- Я тебя понял, Дьяченко, - сказал Егоров. - Давай условимся: кто выживет, тот и расскажет о другом всю правду.
- Согласен! - горячо отозвался Дьяченко.
- И еще об одном давай условимся: раз в три дня от семи до восьми вечера будем встречаться у памятника Дюку. Может, обстановка и не позволит нам поговорить, но хоть будем видеть друг друга.
- В какие же дни?
- Ну, например, по средам и воскресеньям…
- Условились!
- В последний момент Савицкий разрешил дать тебе дополнительную явку: Пушкинская, двадцать семь. Там живет Тоня Марченко. Но предупреждаю: туда пойдешь только в случае крайней необходимости.
Уже совсем рассвело. Из-за поворота дороги на большой скорости выскочили две легковые машины. Сквозь ветровые стекла были видны шоферы, рядом с которыми сидели немецкие офицеры. С любопытством взглянули на ранних пешеходов, но тут же промчались мимо.
Теперь уже, с наступлением утра, пора было расставаться. Каждый в отдельности, если не задержит патруль, еще сможет как-то выкрутиться, а вместе они быстро завалятся: что общего может быть между полицаем и фруктовым коммерсантом? Полицай должен был ехать из Кишинева в Одессу железной дорогой, а коммерсант мог, конечно, ехать и на автомашине, но вместе им предъявлять документы патрулям - опасно.
- Ну, прощай! - растроганно сказал Дьяченко и обнял Егорова.
- Не говори "прощай". Говори "до свиданья", - усмехнулся Егоров, похлопывая товарища по спине. - И смотри при встрече не забери меня по ошибке в полицию.
- Будь спокоен! - сказал Дьяченко, перескочил через канаву и пошел своим путем.
Егоров постоял немного, посмотрел ему вслед, что-то еще хотел крикнуть, но удержался и зашагал по дороге…