Она взяла хлеб, попрощалась и ушла с тяжелым и беспокойным чувством, в котором сама не могла разобраться. Что это? Привычка притворяться бедным и несчастным? Или скупость? Или, может, это НЗ для подпольщиков, отправляющихся на операции? Но неужели он хранит в своем шкафу продукты для целой группы? Нет, это маловероятно.
Хлеб она съела до последней крошки, едва только вышла от Короткова.
По дороге Тоню никто не остановил. Она вернулась домой к вечеру, такая усталая, что не было даже сил согреть чай.
А ночью внезапно проснулась. Почудилось, что в окно постукивает ногтями Егоров. Но нет, за стеклом никого ни было. На крышах истошно рыдали кошки. Они праздновали наступление весны.
Глава пятая
- Я была в Люстдорфе, - сказала Тоня, едва войдя к Федору Михайловичу.
- Где? - насторожился он.
- В Люстдорфе. У Короткова.
- Кто такой Коротков?
- Руководитель группы.
- Какой группы? Нет в Люстдорфе никакого Короткова.
- Есть. Я сама с ним разговаривала.
Она подробно рассказала и о своем разговоре со Штуммером, и о встрече с Камышинским, которого Штуммер назвал Петровым, и о своем походе в Люстдорф от имени некоего неизвестного ей Лугового. Обстоятельно, стараясь не упустить ни одной детали. Описала поведение Короткова, не забыла сказать и о Мироне Стороженко, в аресте которого сама убедилась.
- Удивительно! - проговорил Федор Михайлович. - Какой-то человек действует от имени подпольщиков и, насколько я тебя понял, ищет связи с ребятами, которых мы спасли. А я между тем после недавних арестов не могу восстановить связи с целым рядом товарищей.
- Конспирация! - хмыкнул Егоров.
А Федор Михайлович спросил:
- Так кто же такой этот самый Луговой? Сумела ты понять, что он из себя представляет?
- Нет. Но Коротков его, по-моему, знает.
Федор Михайлович с ожесточением вцепился пятерной в свою бороду; казалось, он начисто оторвет ее.
- Значит, так, - вслух размышлял он. - Получается, что Луговой действует на железной дороге. Но если он просит помощи, стало быть, дела его не слишком хороши. С другой же стороны, судя по твоему рассказу, у Короткова довольно крепкая группа. Все это весьма загадочно!
- Но что мне сказать Штуммеру? - спросила Тоня, которая не переставала мучительно размышлять о предстоящем свидании.
- Подписку о сотрудничестве с тебя взяли, так? - спросил Федор Михайлович.
- Нет. Мне пока удалось отбиться, - возразила Тоня.
Егоров со злостью вставил:
- Ничего, пусть этот Штуммер подождет. Успеет!
- Нет, Егоров, здесь очень опасно играть в независимость, - серьезно заметил Федор Михайлович. - У Тони положение сложное!..
- Так давайте решать… Но чуть позднее, - все так же нервно сказал Егоров. - Мне пора уходить, радиограмму подготовить.
- Передавай, - согласился Федор Михайлович, - Тоня покажет тебе, где радистка.
- Федор Михайлович!
- Что? - обернулся он к Тоне.
- Как же все-таки предупредить Короткова? Я ему, конечно, намекнула, но прямо сказать не решилась…
- И правильно сделала. Я его еще прощупаю…
- Может быть, он мог бы успеть уйти в катакомбы? И других с собой увести? Ведь если он действительно знает, где подпольный обком, он нам так нужен!
- Вот в том-то и дело, что лучше бы он не знал. Достаточно нам Камышинского. Думаешь, Камышинский такой уж слабенький человечек? Он, если хочешь знать, своими руками двух полицаев задушил! А допросов вот не выдержал. В общем, так, ребятки! - Он хлопнул ладонью по прилавку, на котором горкой высились гниловатые яблоки и груши. - Будем поступать так, как прикажет начальство. А пока, Егоров, двигай к художнику Тюллеру, знаешь, где оперный театр? Придешь - спроси художника Карла Ивановича. Скажи, что тебя послал старый огородник, и он тебе любой штампик смастерит. Ночевать сегодня будешь в моем доме на Пересыпи.
"Тюллер! Это что же, Зинин отец?" - подумала Тоня, не став ни о чем спрашивать.
Федор Михайлович вышел из подсобки навстречу покупателю.
Они остались одни.
- Что же мне делать? - тихо спросила Тоня. - Коротков и его группа погибнут. Минеры будут схвачены.
Егоров обхватил голову руками. Положение казалось ему безвыходным.
- Пойми ты наконец, - проговорил он, - ничего исправить уже невозможно.
- Но я могу сообщить Штуммеру, что Коротков отказался послать минеров!
- Потом Короткова схватят, и на очной ставке с тобой он скажет, что тебе была известна истина.
- А если не скажет?
- Вот что, - Егоров понял, что спорить с ней бесполезно, нужно предложить какой-то разумный выход, - судя по всему, Штуммер ведет с Коротковым большую игру. Торопиться с его арестом не будет. Успеешь сказать при следующей встрече.
Ему показалось, что он ее убедил.
- Так, значит, писать донесение Штуммеру? - спросила она в последней надежде, что Егоров найдет какой-то другой выход.
- Писать!
Тоня зажмурила глаза, словно от охватившей ее боли.
- Ну ладно, пойду писать… Как же мы встретимся? У театра?
Она решила, что на этот раз ее разговор со Штуммером не затянется, и все же - кто может разглядеть во тьме рифы! - на тот случай, если она не придет вовремя, подробно рассказала Егорову путь, который приведет его к дому Федора Михайловича на Пересыпи. К радистке они смогут попасть только на следующее утро.
Она вышла на улицу, но ни солнечное марево, ни мягкий весенний ветер - ничто не радовало ее. Мысли были тяжелыми. Сколько лет она уже прожила на свете? Сто? Двести?
Глава шестая
Штуммер сам открыл дверь. Он стоял перед Тоней в черном костюме и накрахмаленной белой рубашке, чуть торжественный, словно приготовившийся к вечернему рауту.
- Входите, фрейлейн! Вы точны. А говорят, что точность - это вежливость королей.
Он провел ее по длинному коридору в глубь квартиры. Тоня заметила, что двери всех комнат, мимо которых они проходили, были наглухо закрыты. Дом казался необитаемым.
В комнате, куда они вошли, все осталось, по-видимому, так, как было при прежних хозяевах. Небольшой старинный ломберный стол был придвинут к окну. На стенах висели чучела: пыльный орел, вцепившись острыми когтями в отполированный дубовый сук, гордо поднял свой хищный клюв, а в углу, на черной тумбочке, поджав одну ногу, стояла цапля. В ее черных пуговичных глазах застыло выражение страха.
"Кого же она боится? - подумала Тоня. - Орла или Штуммера и тех тайн, в которые он посвятил ее во время свиданий с приходящими сюда людьми?" Около стены стоял книжный шкаф с помутневшими стеклами, за которыми не было книг. И то, что книг не было, усиливало ощущение исчезнувшей чьей-то в прошлом налаженной, устоявшейся жизни.
Штуммер пододвинул поближе к окну тяжелое кресло с изогнутой спинкой и предложил Тоне сесть.
- Ну, фрейлейн, - начал он, приветливо улыбаясь, - кое-что мне уже известно. Вы не совсем точно выполнили задание, хотя несомненно и старались…
- Я не могла задержаться у Короткова дольше, - сказала Тоня. - Видимо, он ждал кого-то, потому что попросил меня уйти. Я не успела поговорить с ним обо всем…
- Да! Да! Конечно! Просто невежливо оставаться в доме, если тебя просят уйти. А жаль! К нему действительно вскоре после вас зашел один человек… Кстати, тот, которым мы интересуемся. Ну хорошо!.. - Он присел на край ломберного столика, и тот под тяжестью его тела скрипнул. - Так о чем же все-таки вы успели договориться?
Повторяя все во второй раз, Тоня говорила довольно уверенно, и Штуммер, внимательно слушая ее, одобрительно кивал головой. Он явно отдавал должное ее памяти.
- Так, значит, фрейлейн, Коротков с Луговым знакомы? - спросил он, когда Тоня закончила свой рассказ.
- По-моему, они уже встречались. Так, по крайней мере, я думаю.
- А когда они готовят операцию?
- Коротков об этом не говорил. По-моему, он сам еще точно не знает.
Штуммер досадливо прищелкнул пальцами.
- Признаться, я надеялся, что хоть это вы сумеете узнать.
- Но ведь речь шла только о минерах! Вы сами говорили…
Штуммер приблизился к цапле, щелкнул ногтем по ее приоткрытому клюву и засмеялся:
- Представляете себе, фрейлейн, скольких червяков проглотила эта цапля за свою жизнь! А сейчас она набита ватой!.. - Он повернулся к Тоне, довольный своей шуткой. - Мы ведь с вами, в сущности, тоже ловим червяков, и надо помнить, что очень многие охотники сделали бы и из нас чучела… - Он вдруг оборвал сам себя. - А теперь садитесь и пишите донесение.
Тоня надеялась, что он забыл про письменное донесение, которое, впрочем, она на всякий случай продумала заранее. Взяв лист бумаги и ручку, подсунутые ей Штуммером, она стала писать печатными буквами. Написав и помахав листком, чтобы высохли чернила, она протянула его Штуммеру.
Едва пробежав глазами написанное, Штуммер изобразил на лице разочарование.
- Ну, фрейлейн, - с легким укором сказал он, - за что же вы лишили меня удовольствия увидеть ваш собственный почерк?
Он положил листок на стол и вынул вечное перо.
- Будьте любезны, фрейлейн, поставьте вот тут, внизу, свою подпись… Спасибо! И теперь вам уже не придется подписывать никакие другие документы. Все формальности соблюдены… Вы чем-то расстроены, фрейлейн? - спросил он, пряча донесение во внутренний карман пиджака.
- Нет, нет! Что вы! - сказала Тоня, заставляя себя внутренне собраться; внезапно она вспомнила, как Коротков доставал из шкафа нож, чтобы нарезать хлеб; этот маленький штрих исчез из ее памяти, когда она рассказывала в подсобке Егорову и Федору Михайловичу, но сейчас Штуммер сам навел ее на мысль… - Мне кажется, что Коротков скупой…
- Как это вы говорите? Скупой?! Он вас не накормил?
- Нет, почему же. Дал на дорогу щедрый ломоть черного хлеба. Но почему-то очень не хотел, чтобы я увидела мясные консервы, спрятанные в шкафу.
- Но, может быть, их совсем мало!
- Что считать малым? Банок десять!
Штуммер всплеснул руками:
- А еще говорят о широте русских и скупости немцев! Истинный немец наделен величайшим чувством товарищества. Мы расчетливы, это верно. Подлинный хозяин прежде всего уважает труд! Но немцы щедры!.. - Он словно устал от своей беспокойной жизни и обрадовался возможности переключиться, забыть, что перед ним один из его агентов-осведомителей, да и девушка, примостившаяся в кресле, казалась простой доброй знакомой. - Вы когда-нибудь задавали себе вопрос, фрейлейн Тоня, почему мы за несколько лет прошли по всей Европе?.. И почему народы приняли наш новый порядок?
Тоня не шелохнулась. Она вдруг вспомнила политзанятия и ершистого Корнева. За ответ на этот вопрос она могла бы получить пятерку. Но Штуммер наверняка бы применил к ней свою шкалу оценок.
- Так вот, - продолжал Штуммер, - немцы сильны прежде всего своей сплоченностью и верностью идее. Фюрер понял это лучше, чем другие, и в этом его гений. Представляете - ночь, на стадионе в Нюренберге тысячи горящих факелов. У трибуны - знаменосцы. В строю "гитлерюгенд", юноши и девушки. Фанфары! Остановилось биение тысячи сердец! В лучах прожекторов фюрер поднимается на трибуну. Вот он перед нами! "Я доверяю вам безгранично и слепо!.." В этих словах тысячи тонн динамита! Что творилось!.. Мы кричали, плакали, клялись фюреру в верности. "Веди нас!.." И вот мы здесь. Мы во Франции, в Чехословакии, в Бельгии, в Дании… - Он замолчал, вынул из кармана платок, медленно развернул, провел им по лбу и щекам… - Конечно, я понимаю, что вам неприятно слушать, фрейлейн. Хотя вы и с нами, но остались русской. И я догадываюсь, о чем вы сейчас думаете. Вы хотите спросить меня, почему мы не взяли Москву, отступили от Сталинграда и Киева. Я вам на это отвечу. Война - это большой ткацкий челнок. Наступление - отступление, отступление - наступление… И так до конца! Выигрывает тот, у кого больше запасов пряжи и крепче нити. Вы же понимаете, что Россия обречена!.. И эти сумасшедшие, которые сидят в катакомбах, никогда из них не выйдут. Мы уничтожим их газом, как крыс.
Вот она, первая маленькая победа! Он и сам не понимает, почему прояснилось лицо сидящей перед ним девушки, почему впервые дрогнули в слабой улыбке бледные губы. Одним этим своим признанием он оправдал тот смертельный риск, на который она пошла.
Но он по-своему истолковал оживление, которое она не сумела скрыть.
- Да, в ту ночь, фрейлейн Тоня, я стал тем, что есть сейчас. Я верю в нашу победу! Я солдат фюрера! И пойду с ним до конца… Хайль! - коротко закончил он.
- Вы были очень красивы, когда говорили обо всем этом, - сказала Тоня, поднимаясь с кресла. - У вас так задорно блестели глаза!..
Штуммер закурил сигарету и, следя взглядом за легкими кольцами дыма, с улыбкой осведомился:
- Как намерена фрейлейн провести вечер?
- Не знаю… Я устала, - сказала Тоня и взглянула на часы. Опять она не успеет увидеть Егорова. - Пойду домой. У меня ведь нет вечернего пропуска.
- К сожалению, и я не могу дать вам пропуск. Это привлекло бы к вам внимание. Кстати, фрейлейн Тоня, почему вы еще не работаете?..
- Но прошло так мало времени! Я просто не успела…
- Ну, а что вы умеете делать? - перебил он ее.
- Шить… Правда, я училась шитью только в школе, но все же кое-что умею, простые вещицы, конечно.
Он смерил ее оценивающим взглядом с ног до головы и сказал серьезно:
- Я подумаю. Возможно, найду что-нибудь подходящее… А пока у меня к вам маленькая просьба: постарайтесь почаще видеться с Леоном Петреску. Мне думается, он очень одинок и тоскует.
Тоня взглянула в лицо Штуммеру, но не смогла прочитать на нем ничего, кроме спокойного дружелюбия.
- Хорошо, - согласилась она, - я постараюсь по мере возможности развлечь его. Это что, мое новое задание? - спросила она, сама удивляясь своей дерзости.
- Не совсем, - загадочно улыбнулся Штуммер. - Разве вам так неприятно встречаться с ним? И, кстати уж, спросите, что ему известно об исчезновении парашютов со станционного склада.
Она только неопределенно пожала плечами.
Он протянул руку:
- Ну, до свиданья, фрейлейн Тоня. Я подумаю о вашем несостоявшемся романе с Коротковым. Возможно, вам еще придется повидаться с ним, если, конечно, он не встретится с Луговым. Если встретится, то тогда уже я сам поговорю с ними обоими. Да, кстати, вам нужны деньги? - Он полез во внутренний карман пиджака.
- Нет, спасибо, - решительно отказалась Тоня. - У меня еще есть. Я продала кое-какие вещи.
Он не настаивал и проводил ее до двери.
Идти к театру прямо от Штуммера Тоня не рискнула. Она решила вернуться ненадолго домой, чтобы отвязаться от возможного "хвоста", а потом кружным путем добраться до Пересыпи. Геннадий, наверное, уже ждет ее с нетерпением.
С тех пор как Тоня оказалась в Одессе, она все больше убеждалась, что наиболее быстрый путь - не всегда самый короткий.
Поев, она вышла на улицу, захватив сумку для продуктов.
Теперь она могла торопиться. Мало ли какие заботы.
Купила всякие мелочи и наконец, убедившись в том, что слежки нет, безлюдными переулками направилась на Пересыпь.
Конечно, она нарушала требование Федора Михайловича приходить реже, но ведь она узнала, какая страшная участь готовится партизанам, укрывшимся в катакомбах. Еще есть время подготовиться.
Когда она вошла, Егоров и Федор Михайлович сидели за столом, на котором стояла наполовину опустевшая бутылка вина.
- Вот обмываем штампик в паспорте новоявленного одессита, - благодушно сказал Федор Михайлович.
Егоров выхватил из кармана паспорт и помахал им в воздухе:
- Вас приветствует инвалид труда, страдающий неоперабельной грыжей!
- Что-то очень уж развеселились, - заметила Тоня, снимая пальто.
Федор Михайлович поставил перед ней рюмку, налил до краев:
- Выпей!
- За штампик?
- Нет! За Савицкого! - провозгласил Федор Михайлович. - Он разрешил тебе "сотрудничать" с гестаповцами, но только под нашу с ним ответственность, - кивнул он в сторону Егорова, который, улыбаясь, тянулся к Тоне, чтобы чокнуться с ней.
Тихо звякнули рюмки из толстого тусклого стекла. Тоня отпила глоток сладковатого портвейна, который терпеть не могла, и впервые за долгое время почувствовала себя как-то более уверенно. И почему-то захотелось разбить эту благостную атмосферу застолья, их чуть хмельное веселье. Они ведь даже не поинтересовались, о чем говорил с ней Штуммер и чего ей стоила эта встреча.
- А Тюллер мировой мужик! - сказал Егоров, видимо продолжая прерванный ее появлением рассказ. - Все понял с полуслова и попросил подождать. Я присел на боярскую скамью. Жду. Смотрю - мимо идет настоящий рыцарь, со шпагой на боку и в плаще. Ну, думаю, наверно, переодетый шпик!
Федор Михайлович расхохотался.
- А минут через пять, - продолжал Геннадий, - появляется Тюллер, подмигивает мне и сует паспорт. Он что, немец, этот Тюллер?
- Немец. Из колонистов, - сказал Федор Михайлович. - У него "крыша" будь здоров! Крепкая!
- И вы ему полностью доверяете? - спросила Тоня, не переставая думать о Зинаиде и Фолькенеце.
Федор Михайлович почуял что-то неприятное в этом ее вопросе.
- Доверяю! - и пристукнул кулаком по столу. - Во-первых, Тюллер член партии с двадцать четвертого… Ленинского призыва. А во-вторых, мною лично проверен. Для меня главное - дело! А в своем деле он просто незаменим. Художник!
- Да ведь Зинаида его дочь, кажется? - спросила Тоня.
- Дочь. Ну и что? Отвечает он за нее, что ли? Ты, Тоня, иногда примитивно мыслишь, прости уж меня. И лучше расскажи: была у Штуммера?
- Была.
- Что же ты молчишь?
- А вы не спрашиваете.
Она уже научилась рассказывать, не упуская подробностей, на первый взгляд незначительных, но передающих атмосферу события. Но сейчас ей трудно было излагать все по порядку: ее беспокоила судьба Короткова, и только об этом она могла говорить и думать.
- На рожон лезть не к чему. Жаль только, что ты так мало узнала.
- Как вам не совестно, Федор Михайлович! Я же узнала главное! - взорвалась Тоня и чуть не уронила рюмку, стремительно поднявшись из-за стола.
Выслушав сбивчивый, взволнованный рассказ Тони, Федор Михайлович даже прикрикнул на нее:
- Успокойся! Нервные барышни нам не нужны! Я навел о Короткове справки. Он в такой котел людей втягивает, что им не спастись. Объявил о перерегистрации коммунистов и комсомольцев. А зачем? Ты, надеюсь, понимаешь, чем это может кончиться для всей группы?
- Но что же делать? - растерянно спросила Тоня. - Сказать ему прямо, что гестапо его раскусило? Предупредить?
- Конечно, предупредить бы надо. Но не тебе.
- А кому?
- Я сам найду человека. А теперь вот о чем слушай. Повтори ей, - сухо приказал он Егорову. - Повтори ей то, что ты сказал мне.
- Есть приказ Савицкого: похитить Фолькенеца.
Тоня от неожиданности откинулась на спинку стула.
- Как - похитить? Не понимаю!