В то давнее утро в штабе армии, защищавшей Одессу, подполковник, назвавший себя Корневым, обстоятельно растолковывал Зине, что предстоит делать, когда в город придут немцы. Она слушала, не чувствуя страха. Стать разведчицей - да она мечтала об этом с юности! Когда-то случайно ей в руки попала книга о красавице танцовщице Мата Хари, которую французы казнили за шпионаж в пользу немцев. Нет, казненной ей, конечно, не хотелось быть, упаси бог, но во всем остальном она завидовала судьбе Мата Хари. К тому же и она, Зина, тоже красивая. У нее светлые вьющиеся волосы, темные глаза. В восемнадцать лет она уже знала, что такое успех и как трудно отбиваться от навязчивых поклонников. Она давно могла бы выйти замуж, если бы кого-нибудь полюбила. Но ее жизнь сложилась совсем нелегко. Отец, из обрусевших немцев-колонистов, расстался с ее матерью, когда девочке не исполнилось и двенадцати лет. Он был мастером по изготовлению сувениров. И еще долгое время она не могла глядеть на целлулоидные кораблики и на аистов из искусственного перламутра, заполнявших полки галантерейных магазинов. Все, что было связано с отцом, у нее вызывало глухую ненависть.
И все же раза два в год он появлялся в маленькой квартирке на улице Пастера и приносил игрушки, обычно куклы, которые делал с большим мастерством. В первые годы она мстительно их увечила, отрывая им руки и ноги, потом стала складывать на шкаф, а когда ей исполнилось семнадцать и появились молодые люди, ее ненависть к отцу стала угасать. И наиболее красивые куклы переселились на диван. Теперь они украшали комнату.
Единственное, чему он успел научить ее, - это отлично говорить по-немецки. В душе он всегда оставался немцем и хотел, чтобы дочь знала свой родной язык. А так как мать преподавала немецкий язык в школе, то между супругами не возникло разногласий. Знание второго языка всегда пригодится, и, для того чтобы приучить дочку, родители почти всегда говорили между собой дома по-немецки.
К четырем годам Зина уже свободно владела двумя языками, и, когда в школе старшие ребята допытывались, на каком языке она думает, смеясь, отвечала: "На каком хочу, на таком и думаю".
Отец поселился где-то на Молдаванке, и Зина никогда не видела его новой жены и маленького сына. Но, видимо, отцу жилось неважно. Он вечно ходил в одном и том же пиджаке с блестящими от частой утюжки лацканами.
В тридцать девятом от рака крови умерла мать - она сгорела за каких-нибудь два месяца, - и отец предложил Зине переехать в его квартиру. Как он посмел! Ненависть к нему вспыхнула с новой силой.
В семнадцать лет Зина почувствовала себя взрослой. Окончила трехмесячные курсы машинисток, поступила на работу в порт и наотрез отказалась от помощи отца. Какое наслаждение получить первые, самой заработанные деньги! Свободна, совершенно свободна! Теперь она ни от кого не зависит и будет строить свою жизнь как только захочет.
В первые же недели войны многих немцев-колонистов переселили в глубь страны. В городе распространились слухи, что они начали укрывать немецких шпионов. Зина носила немецкую фамилию - Тюллер; она бы несомненно взяла фамилию матери, но уж очень ей не хотелось называться Трепиборода - фамилия редкая, всегда вызывающая улыбку. К тому времени ненависть ее к отцу сменилась безразличием. А потом, когда ее вызвали в городскую управу, то на регистрационной карточке рядом с этой фамилией появилась отметка: "фольксдойче". Так она оказалась в числе тех, кто может не бояться ни облав, ни товарных вагонов, в которых девушек увозили на работу в Германию.
Отца в последний раз она видела месяца за два до начала оккупации. Чем-то озабоченный, он шел по одной из аллей Приморского бульвара. Она его не окликнула, вообще она никогда его первой не останавливала, а он, очевидно, в тот раз ее не заметил.
Конечно, Зина могла бы сделать большую карьеру. Ей предлагали место переводчика при начальнике порта, но она отказалась. Нет, лучше не лезть высоко. Если ее разоблачат на маленьком месте, легче будет сохранить себе жизнь.
Немцы уважительно называли ее "фрейлейн" и признавали в ней представительницу арийской расы, но она не чувствовала себя немкой. Однако в какой-то день поймала себя на мысли, что перестает чувствовать себя и русской.
Это поразило ее и встревожило.
Однажды ее вызвали в военный штаб, и с ней долго разговаривал немолодой офицер. Он ничего не предлагал, а только расспрашивал об отце и матери. Ему очень понравилась правильность ее немецкого выговора. "У вас хорошее берлинское произношение, - сказал он, - чувствуется, что отец ваш истинный немец и дал вам прекрасное воспитание".
Как-то раз к ней домой неожиданно пришел Фолькенец и пригласил ее в театр. С тех пор он накрепко вошел в ее жизнь, главное, он помог ей забыть о страхе. В Гамбурге у него погибла от английских бомб семья - жена, дети. Он рассказал ей об этом.
Чем он занимался там у себя в штабе, она не интересовалась. С нею он всегда весел, непринужден, и дружба с ним уже сама по себе являлась надежной защитой от неприятностей. Потрясения, смерть, гибель многих людей - все это было рядом и все же где-то за пределами ее спокойного, размеренного существования. Она старалась никому не причинять зла, чем могла облегчала судьбу военнопленных, никогда ни на кого не доносила, но все же чужие страдания не вызывали у нее ненависти к тем, кто их причинял. Все ее чувства были приглушены. Она жила так, как сложилось, не думая о будущем.
…Когда, приоткрыв дверь, Зина увидела на лестничной площадке незнакомую девушку, совсем еще юную, в старенькой вытертой куртке, то в первую минуту решила, что это просто нищая, и уже хотела вернуться в комнату за мелочью, как до ее сознания дошло, что девушка произнесла парольную фразу: "Здесь живет Анатолий Иванович Королев?"
- Что тебе надо! - испуганно воскликнула она. - Нет здесь никакого Анатолия Ивановича! Слышишь?
Ей хотелось немедленно захлопнуть дверь, чтобы отсечь от себя незнакомку, возникшую словно из небытия. Так внезапно, наверно, появляется сам дьявол, чтобы унести чью-то душу в ад. Но нет, она так просто не дастся, она будет бороться!
Зина уже схватилась за ручку двери, как вдруг увидела глаза девушки - большие серые глаза, глядящие на нее с холодным презрением и в то же время, кажется, даже с жалостью и еще с требовательностью, чуть ли не с угрозой… "Конечно, она подослана, - лихорадочно подумала она. - Но что же делать? Сейчас придет Эрнст… Не впустить ее? Это, пожалуй, еще опаснее, чем впустить".
Фолькенец приходил почти каждый день не позднее семи часов, а было уже без четверти семь. Пальцы Зины до боли сжимали ручку двери, пока наконец, отступив в сторону, она не прошептала побледневшими губами:
- Входи!
Тоня вошла в прихожую. Женщина, которую она увидела, ничем не напоминала ту, изображенную на моментальной фотографии, которую показывал ей в разведотделе Корнев. Там была совсем юная девушка с худощавым лицом, обрамленным короткими кудряшками, славная, как сказал Корнев - "симпатичная". "Запомни отличительный знак, - сказал он, - небольшой шрам над левой бровью. Когда-то Зина упала на катке и поранила лоб о конек подруги".
Шрам? Да, тщательно запудренный, он все же виден был даже в тусклом свете коридора. И, пожалуй, если бы не он, Тоня не поверила бы, что женщина, одетая в богатое цветастое румынское платье, - это и есть та самая "симпатичная" Зина. Но на всякий случай Тоня все же спросила:
- Вы Зина Тюллер?
- Ну и что? Кто тебя послал ко мне?
Тоня молчала.
По тому, как приняла ее Зина, как металась по комнате с лицом, искаженным страхом, Тоня поняла, что не должна была сюда идти и что этот визит может стоить ей жизни. Уйти? Поздно. Это уже ничего не изменит.
- Кто тебя послал? Говори! - шептала Зина, отступая в комнату и движением руки приказывая Тоне следовать за собою.
Тоня в смятении приостановилась у порога. Сейчас кто-то навалится, схватит ее, и все будет кончено. Но когда Зина повернулась к ней спиной, чтобы поправить прикрывающую окно занавеску из старого солдатского одеяла, по ее быстрому движению Тоня поняла, что и она боится, и к ней сразу вернулось ощущение уверенности.
Тоня вошла и опустилась на широкую низкую тахту, покрытую пестрым ковром. Все в комнате - и шкаф, такой же дешевый фанерный, как у нее дома, и стол, покрытый голубоватой клеенкой, и старые обои, кое-где отставшие от стен, - все говорило о скромных возможностях хозяйки, и Тоню это почему-то немного успокоило. Только вот флаконы духов на столике перед зеркалом… Не слишком ли их много? И почему Зина так поспешно засунула в шкаф чью-то фотографию - мужское лицо в резной фанерной рамке?
Наконец Зина присела на маленький стул, спиной к зеркалу, беспокойно взглянула на ручные часы. "И часы наши", - невольно отметил взгляд Тони.
- Вот что, милая, - начала Зина, внимательно разглядывая незнакомку, - запомни: никакой Анатолий Иванович тут никогда не жил. Ясно? И больше не приходи. - И, вновь перейдя на шепот, лихорадочно спросила: - Кто тебя послал, говори! Почему молчишь?
- Никто! Я сама пришла! - твердо ответила Тоня, хотя беспокойство хозяйки комнаты все ощутимее передавалось и ей.
Тени в углах словно ожили. "Уходи, уходи, - грозили они, - или будет поздно".
- Сама?! - У Зины хватило сил саркастически улыбнуться. - Не верю…
- Нет, я сама! - Тоня удивилась тому, как просто и естественно прозвучали эти ее слова. - Ты ведь Зина Тюллер? - вновь спросила она. - Почему ты не отвечаешь на мои вопросы?
- Да, я Тюллер! - с вызовом сказала Зина. - Но с вами я не хочу иметь никакого дела! Убирайся… Уходи…
Она сидела спиной к зеркалу и не видела своего лица, искаженного страхом, а если бы увидела, то, может, сама ужаснулась бы - так оно подурнело.
- Я никого не знаю… У меня своя жизнь, я не хочу ни во что впутываться, - торопливо бормотала она.
Часы показывали уже без пяти семь. Если Эрнст застанет здесь незнакомую девушку, да еще в таком странном облачении, его цепкий ум сразу же заподозрит неладное. И он уже не успокоится, пока не размотает клубок.
Когда она видела автоматы, нацеленные на толпу во время облавы, или обреченных, которых веди на казнь, у нее возникало паническое чувство опасности; со временем это чувство притупилось, но все же не покидало ее окончательно. А сейчас маленькая, приткнувшаяся в углу дивана девушка вызывала у нее безотчетный страх, и с ним она не могла справиться.
- Уходи! Уходи!.. - повторяла она, как заклинание. - Умоляю, уходи!..
И в ее срывающемся голосе, переходящем с истерического крика на едва различимый шепот, Тоне чудилась действительная опасность, реальная угроза, такая, от которой надо бежать немедленно, если, конечно, еще не поздно.
…На ближайшем углу она остановилась и перевела дыхание. Какое счастье, что она не назвала Зине своего имени! Ах, предательница! А Корнев и Федор Михайлович считали ее надежной!
Мимо проехал закрытый автомобиль и завернул за угол. Тоня невольно оглянулась. Машина затормозила у подъезда, из которого она только что вышла. Кто этот офицер? Невысокий, худощавый… Вот, отдав какое-то распоряжение шоферу, он повернулся к Зининому крыльцу. Да это же Фолькенец! Конечно, Фолькенец!..
Тоня прислонилась к стене, чувствуя, как ее оставляют силы. Что, если бы она задержалась у Зины еще на несколько минут? Вот уж это был бы наверняка конец!
Схожее чувство безысходности она испытала осенью прошлого года. Пронзительный, нарастающий рев!.. Казалось, бомба сама не хотела умирать и в мстительной ярости искала жертву. И этой жертвой была она, Тоня, сжавшаяся на дне узкой, осклизлой земляной щели. И когда ухнул близкий взрыв и комья земли больно ударили ее по спине, это вдруг безумно обрадовало ее. Жива!.. Она вскочила на ноги, с поразительной остротой ощущая первозданность белизны снега. Но тут же упала на край окопа, не в силах сделать ни шагу. Она лежала в оцепенении, смотря на небо, не испытывая страха. Когда за амбаром разорвалась еще одна бомба, она даже не шевельнулась. Казалось, иссякла последняя капля жизненных сил…
Когда она рассказала Федору Михайловичу об этой встрече, едва не закончившейся для нее трагически, тот не согласился с Тониным решением вообще позабыть о Зинаиде Тюллер. Нет, осторожность, конечно, необходима, но борьба не кончена, и нужно держать Зинаиду в поле зрения, мало ли как могут сложиться обстоятельства.
Через несколько часов Тоня входила в ворота небольшого каменного дома на Военном спуске.
Бирюков оказался человеком лет сорока, коренастым, круглолицым, с темными от въевшегося машинного масла руками. После обмена паролями он не торопился приглашать ее в комнату, а долго тихо выспрашивал в полутемной передней, кто она и что ей от него нужно. Наконец поверив, что девушка действительно прислана Федором Михайловичем, он провел ее длинным неосвещенным коридором в свою небольшую, скудно обставленную комнату и, придвинув к столу скрипучий стул с фанерной спинкой, пригласил сесть.
- Ты уж прости меня, девушка, - пробасил он, - осторожность в нашем деле - первейшая забота. В прошлом месяце гестапо из нашей группы пятерых забрало, а все по глупой доверчивости: провокатора подослали.
Тоня передала ему все, о чем просил Федор Михайлович. Озадаченный, Бирюков закурил.
- Д-да!.. - сказал он, почесывая кончиками пальцев глубокую залысину. - Федор Михайлович придумает, а ты крутись… Да ведь если я к этому эшелону на сто метров подойду, меня тут же, как воробья, - раз! - и нет. С такими эшелонами у нас особо доверенная бригада работает, да и та на время погрузки изолируется.
- Но так или иначе, а топоры надо доставить, - упрямо сказала Тоня.
Сейчас, когда она выражала волю Федора Михайловича, в голосе ее зазвучала та жесткость, которая и для нее самой была неожиданной, потому что совсем еще недавно она тоже не представляла себе, каким образом удастся пробиться сквозь охрану к вагонам.
Вдруг Бирюков схватил с этажерки карандашный огрызок.
- Подожди, подожди, девушка, - заговорил он. - Давай-ка изобразим путь, по которому пойдут машины… Что-то у меня в голове начало раскручиваться.
Не найдя чистого клочка, он варварски вырвал из какой-то книги титульный лист и огрызком карандаша, зажатым в толстых, неповинующихся пальцах, начал вычерчивать на чистой стороне схему движения машин от эвакопункта до товарной станции порта.
Тоня пристально наблюдала через плечо Бирюкова за неверными движениями его руки, стараясь уловить ход мысли.
- Стоп! - И он поставил жирный крестик около двух тонких волнистых линий, протянутых вдоль порта. - Это железная дорога. А крестик - переезд. Ясно?
- Ну и что? - спросила Тоня.
- Как - что? Переезд - единственное место, где машины могут задержаться. И то если будет опущен шлагбаум…
- А если не будет?
- Ну, это я устрою. Но нужен маневровый паровоз. А обеспечить и то и другое - это уже задача посложнее.
- А обязательно именно маневровый?
- А как же! Если шлагбаум опустился, значит, на путях движение. Черт побери! Ведь если машины остановятся, сунуть топоры под брезент - дело мгновения. Но вот как узнать, в каких машинах едут наши ребята? Тут надо как-то условиться, договориться о каком-то сигнале, что ли. В общем, это уж твое дело. Коля живет на Пушкинской, тридцать два, Васька - на Базарной, дом восемь. Отправляйся к ним и договорись о каком-нибудь условном знаке. А я займусь своими делами. Авось найдем выход…
- Коля Грачев здесь живет?
Старая женщина повернулась от плиты, на которой в небольшой черной кастрюле что-то бурлило, и глубоко запавшими глазами настороженно поглядела на Тоню.
- А зачем тебе Коля? Тебя прислали из магистрата? - Женщина задавала вопросы, а сама быстро поглядывала в окно, не привела ли незнакомая девушка с собой еще кого-нибудь из полиции.
- У меня к нему дело.
- Какое?
- Я ему скажу!
- Все секреты, секреты! - проворчала мать. - До добра-то они и не доводят. - Она сердито толкнула дверь в коридор и крикнула: - Коля! Тебя тут спрашивает какая-то…
Послышались быстрые шаги, и в кухню стремительно вошел молодой парень, худощавый, в белой рубашке и черных брюках. Он, очевидно, собирался уходить, потому что держал в руках серый галстук, который так и не успел повязать.
Продолговатое, смуглое от загара лицо юноши нельзя было назвать красивым, но оно привлекало живостью. Темные глаза, широко расставленные, чем-то напоминали глаза матери. "Он не умеет скрывать свои переживания, и глаза выдают все, что он чувствует", - подумала Тоня.
- Вы ко мне? - спросил он, рассматривая Тоню настороженно и внимательно.
Мать сдвинула кастрюлю на край плиты, отошла к окну и из-за спины сына пронзила ее таким колючим, неприязненным взглядом, что в другое время Тоня тут же повернулась бы и только бы они ее и видели.
- К вам! - со скрытым вызывом ответила она.
- А вы от кого? - спросил Николай, оглядываясь на мать и как бы успокаивая: "Не бойся, меня не проведут".
Женщина сумрачно усмехнулась.
- Что ж ты молчишь?..
- Выйдем, Коля, я вам все скажу.
- Никуда не ходи! - крикнула мать и двинулась на Тоню.
Но Николай, очевидно, уже начал кое-что понимать.
- Мама, мы же во двор! На минуточку!
- Мы будем во дворе, - быстро сказала Тоня, - у меня к нему дело от одной подружки. Я сразу уйду.
Когда они присели на скамейку в маленьком садике посреди двора, окруженном со всех сторон летними верандами, на которых старухи каждый день решали судьбы Одессы, Николай тревожно спросил:
- Ну что, говори скорее!
Тоня произнесла пароль. Николай сразу успокоился. Поднял взгляд на балкон и махнул рукой матери: "Занимайся делом, все в порядке".
- Меня прислал к тебе Бирюков, - сказала Тоня. - Мать беспокоится?
- Да, уж неделю не спит, дни считает. А по ночам плачет. А я тоже дурак: имел глупость сказать, что уйду в катакомбы. А теперь, когда Федор Михайлович дал задание погружаться вместе с ребятами в эшелон, никак не может понять, почему я не хочу отвертеться, чтобы в Германию не уехать… А я не могу объяснить… - Николай опять взглянул на веранду, но матери уже там не было, и он облегченно вздохнул - скорее бы уж уйти…
- Коля, я насчет топоров пришла. Бирюков сказал, что в эшелон их никак не забросить - охрана увидит…
- Ну, и на сборном пункте их обязательно отберут.
- Да. Поэтому их можно передать вам только в одном месте - у шлагбаума. Бирюков обещал сделать так, чтобы шлагбаум на несколько минут опустился, и машины станут.
- Что ж, может быть… Но как ты узнаешь, в каких грузовиках мы с Васькой будем ехать? И опять же - охрана!..
- Вот потому-то Бирюков и послал меня. Иди, говорит, договорись, как отличить ваши грузовики от других.
Они задумались. На балконе старуха в ветхом цветастом капоте, помнившем еще ее молодость, развешивала на веревке белье.
- Знаешь что? Мы, пожалуй, запоем! - сказал он.
- Прекрасно! - воскликнула Тоня. - Какую песню?
- "Катюшу", например. Подойдет?
- Подойдет, - улыбнулась Тоня. - Веселенькая такая песенка, как раз к случаю…
- Дай я сейчас тебе ее спою, чтобы ты мой голос узнала.
Он запел негромко, но старуха на веранде услышала, обиделась и, перегнувшись через перила, крикнула:
- Тебя еще в детстве выгнали из школы Столярского, так ты с тех пор, наверно, решил, что у тебя голос для консерватории!