– Ну! – бодро сказал Шура. – Сразу после школы расписались, зимой. Все наши на свадьбе были. Романовская, Солодовникова, Васька Паршуткин. В "Лотосе" свадьба была. Расписались, съездили к вечному огню, потом в "Лотос". Нормально так все было. Рыба с дружинниками схлестнулся. Таньку украли, все как полагается. Лудковский свидетелем был, шампанское пил из туфли. Гусар, типа! Ваську потом призвали, в Афгане служил.
Ваську Паршуткина Дорохов встретил на улице, когда приезжал на третьем курсе. Васька был поджарый и возмужавший, полгода как дембельнулся. В Афгане заслужил медаль "За отвагу", перенес желтуху и дизентерию. Они тогда простояли на улице больше часа, курили, горбились от мороза. Потом взяли в гастрономе "Сибирскую" и пошли к Дорохову. В школе они не дружили, но уважительно друг к другу относились. Васька шестой в семье, отец – алкаш, конченый человек. А Васька хороший парень, труженик. Когда после восьмого класса ездили в трудовой лагерь, пололи свеклу в совхозе – Васька делал две нормы. Он жил на Заозерной, через дом от Сереги Пашкина.
Пришли тогда к Дорохову, мама разогрела голубцы, сидели в дороховской комнате. Дорохов выпил несколько рюмок, а Васька так и не притронулся. Он не пил, на папашу насмотрелся в детстве.
"Ты пойми! – настойчиво втолковывал Васька. – Если бы мы в Афган не вошли, его бы американцы заняли. Ты пойми, когда наш десант в Кабуле высаживался, американские транспортники уже барражировали. Или мы, или они. А теперь легче будет, пуштуны на нашей стороне. У меня командир был – золото, не мужик. Такой души человек! Князькин Виктор Николаевич. У нас вообще в группе "Чайка" такие люди были! Князькин, классный мужик, честный. Никогда его не забуду. Я в Газни служил. Такие операции! Я тебе рассказать не могу, не положено. Такое было! На МИ двадцать четвертых вылетали, на поддержку разведгрупп. Караваны брали, досмотры, все такое. Разведгруппы выручали. В группе "Скоба" пилот был, Николай Майданов. Герой Советского Союза. С такими людьми меня, Миха, жизнь свела! Да ты пей, на меня не смотри. Но ты пойми: если бы мы в Афган не вошли…"
– Купреев "сельхоз" закончил, щас на молокозаводе, начальник цеха, – сказал Шура. – Славка Бордунов рисовал классно, помнишь? Политех закончил, я его видел на майские. В культклуб ходит, качается. Здоровый – не узнать.
Шура отчего-то рассказывал об одноклассниках печально. Почему-то он взял такой тон – говорить об одноклассниках грустно, элегически. Как будто перечислял утраты.
Они еще немного постояли на скрипящем снегу, выпуская из губ струйки кислого дыма. Дорохов спросил: что еще слышно про наших?
– Кто где, – сказал Шура. – С Палычем вместе учились в автодоре. Лудковский в дивизии Дзержинского служил, у вас там, в Москве. Рыбин после армии мореходку закончил в Калининграде. Плавает на танкере, в загранку ходит. Я его мать видел в прошлом году, он ей из Канады шубу привез… Сидор сидит. Ну, Сидор это… – Шура цыкнул и сплюнул. – Ясно было, что сядет.
Дорохов понимающе кивнул. Сидор был тот еще фрукт.
– Волосатов медицинский закончил, – продолжил Шура. – В областной больнице работает. Рудик Шварц на заводе, бригадир. Танкостроительный, имени Баранова. Помнишь?
Дорохов опять кивнул. Он и Рудика Шварца помнил, славный был парень, и завод имени Баранова помнил. Они там на суботнике цех подметали и мусор выносили.
– А ты чо, часто приезжаешь? – спросил Шура. – Я уж не помню, когда тебя видел последний раз.
– На Новый год всегда приезжаю.
Он ждал вопроса "нукактаммосква?".
– Как Москва? – спросил Шура. – По дому не скучаешь?
Дорохов уже собрался объяснять, что в Москве живет восемь лет, что у него, собственно, там "дом". Потом ему пришел в голову удачный ответ.
– Что ей сделается, Москве? Стоит.
Шура удовлетворенно кивнул. Наверное, почувствовал взаимопонимание. Из интонации его вопроса и лаконизма дороховского ответа следовало, что о Москве все известно, а в Сибирске жизнь спокойнее и правильнее, хоть и снабжение хуже.
– Пойду, – Дорохов бросил в сугроб окурок. – Елку пора ставить. Привет… – он опять забыл, как зовут Шурину жену, – всем передавай.
– Своих поздравь от меня, – сказал Шура.
Дорохов пожал мозолистую ладонь и вошел в подъезд.
Он не елку торопился ставить, ему хотелось к машинке. То есть не то чтобы хотелось - ему надо было к машинке. К машинке было надо, а хотелось-то взять какую-нибудь "книгу из детства" и залечь на диван. Поставить рядом миску с кедровыми орешками, подложить под спину подушку, ноги укрыть пледом, включить торшер, валяться и читать "Гектора Сервардака" или "Тома Сойера за границей". Еще можно было вытащить из шкафа "Смока Беллью" или "Четырех танкистов и собаку" Януша Пшимановского, лежать до самого вечера, раскусывать сладковатые орешки.
В большой комнате папа включит "Время" или "Международную панораму". На кухне брякнет о конфорку сковорода, простучит о доску нож, зазвонит телефон, мама скажет тете Вале, что Мишка вчера прилетел, завтра его увидишь, нет, не изменился, курит только много и бреется редко. Ну, про это он мне не рассказывает, сама у него спроси. Какие там внуки, я уж и не надеюсь…
– Работай в кабинете, – предложил отец. – Я тебе мешать не буду.
– Лучше я у себя, пап, – сказал Дорохов. – Прокурю тебе кабинет, ты за год не выветришь.
Папа, наверное, думал, что он пишет статью. Папа с воодушевлением встречал каждую его статью. То, что все статьи в соавторстве с экселенцем, папу не настораживало.
– Продуктивный научный руководитель это очень хорошо, – говорил отец. – Это, сын, до определенного момента – как мощный буксир. С докторской не тяни. Раз есть возможность, раз шеф тебя не притормаживает – не тяни. А то ведь, знаешь, по-разному бывает. Я иной раз гляжу: вырастит научный руководитель кандидата наук – и все. Начинает притормаживать. Кому-то второй доктор наук на кафедре не нужен. Или в отделе. Кто-то угрозу своему величию видит. А у тебя все способствует написанию докторской. Не упусти время.
Вчера Дорохов взял с отцовского стола округлую умильную "Эрику" с истертым до желтого рычажком каретки, отнес к себе. Его комната выглядела нежилой. Мелочей в ней всяких не было, раскрытой книжки, магнитофонных бобин на полу, портфеля на кресле, пачки "Примы" или "Астры" на подоконнике. Вместо темно-красных, плотных штор мама повесила тюлевые занавески. Самодельные стеллажи полупусты, почти все свои книги он понемногу вывез. Раньше на полу стояли катушечный "Сатурн-202 стерео", усилитель "Олимп", а в углах – колонки. Аппаратуру Дорохов вывез еще на первом курсе, сберег ее в общаге. Кое-что все же здесь сохранилось со школьных времен. Старенькие черные "варежки" висят на гвоздике, и под ними лежит на полу истертая коричневая груша. На стене по-прежнему висит политическая карта мира, Тихий океан исписан номерами телефонов. Возле острова Александра Селькирка – телефон Людки Зотовой. А ниже, возле Чили – номер Аркаши Самсонова, 65-27-24. Слева от Панамского канала – Аньки Балашовой номер, 65-17-25. А возле мыса Горн – телефон Ковбоя, 65-09-80. Над письменным столом с исцарапанной полировкой приколот иголками плакатик из чешского журнала "Атлетика" – французская сборная, чемпионат мира семьдесят шестого года. А на стене напротив – постеры "Bad Сompany" и "Queen" – "News Of The World", с ужасным гигантским роботом.
Он поставил на стол "Эрику", которая берет четыре копии, вот и все, и этого достаточно, нашел в кладовке настольную лампу с гнущейся стойкой и почти отмытой, еле-еле проглядывающей надписью голубым фломастером: "NAZARETH – CLOSE ENOUGH FOR ROCK’N’ROLL!". Поставил пепельницу, положил сигареты, прикнопил к раме плотное покрывало с диванчика (любил, чтобы в комнате свет был только от настольной лампы) – и достал из сумки папку. Заправил лист, опробовал машинку: "рпрапылвненупаивтжо". "Эрика" работала отлично, плавно и четко. Легко, почти как электрическая. Едва коснешься клавиши пальцем – и тихий щелчок. Сеня говорил, что Дорохов писательство обставляет сентиментально. Сеня год тому назад подарил Дорохову прелестную "Mercedes Prima". Эту машинку Сенькин дедушка в тридцать втором году переделал под русский шрифт. "Эрика" тоже была сентиментальной, милой и старомодной. Дорохов не смог бы работать на громоздкой учрежденческой "Ятрани".
– Ма, я поработаю пару часов, – сказал Дорохов, заглянув на кухню, где замечательно шкворчало. – Ма, я буду курить, честно предупреждаю.
– Что ты хочешь на обед? – спросила мама. – Кабачки хочешь? Или голубцы?
– Я все хочу, – сказал он. – И кабачки, и голубцы. И борщ хочу. А соленые огурцы есть?
– Конечно, – мама улыбнулась. – Господи, я как подумаю, как ты там по столовкам. Огурцы есть, капуста есть. Тетя Валя принесла грибы. Она чудесно маринует белые.
Дорохов представил, как за новогодним столом выпьет ледяной водки из хрустальной рюмки и наколет на вилку желто-коричневый ломтик в маслянистом прозрачном маринаде.
– Все хочу! – плотоядно сказал он. – Home, sweet home! Я немного поработаю, потом пообедаем. Потом я с папой в шахматы сыграю. Вечером поставлю елку и буду смотреть фотографии.
В большой комнате, в шкафу лежали толстые альбомы с фотографиями. Семейные автомобильные путешествия – Иссык-Куль, Боровое, Прибалтика.
– Как трогательно, – насмешливо сказала мама и вынула из холодильника банку со сметаной. – Не забудь заглянуть к первой учительнице. Старушка будет рада.
Он хмыкнул, почесал нос и ушел в свою комнату. Сел за стол, заправил в машинку свежий лист и закурил.
"Итак, начнем, благословясь. Где я его оставил? Он у меня, значит, вернулся от инспектора…"
* * *
"…принят для беседы Севела Малук, торгового сословия, сын Иегуды Малука, квартал Хасмонеев. Ручателем выступил предъявитель жетона "Hermes, XXXIV". Предъявитель находился в то время в Эфраиме, в отпуске. Знаю, что ручатель – уроженец города Эфраима и хорошо знает семью Малуков.
Впечатление от беседы сложилось наиблагоприятнейшее. Малук – образованный и серьезный молодой человек. Его мотивация вызывает уважение.
По разумению тессерария Клодия Деста очень верно, что наместник Вителлий обязал иных из здешних риторов (их прозывают kohen) обучаться праву. Были устроены семинары о Двенадцати Таблицах. Преподавал юстист Веллей Патеркул. Риторы учатся увлеченно и прилежно. Замечено, что особый интерес у них – к спискам речей консула-суффекта Домиция Афра. Видно, молодым риторам нравятся лаконизм и логика почтенного Домиция.
Луций Мирр.
Эфраим. Городская инспектура".
* * *
Они прекрасно встретили Новый год. Все было, как в прошлый раз, и как в позапрошлый, и как пять лет тому назад. Мама сделала салат, который в семье называли "кафедральным". Много лет назад мама на Восьмое марта приготовила такой салат у себя на кафедре. С тех пор салат с яблоками, соленым огурцом и говядиной называли в семье "кафедральным". Были также пельмени, холодец, соленые огурцы (огурцы и помидоры солил отец, Дорохов не знал солений вкуснее, чем отцовские), форшмак, тертая редька и маринованные белые грибы.
Они послушали поздравление генерального секретаря, бой курантов, Дорохов открыл "Советское" шампанское. ("Пап, ну не бред? Советское шампанское… Антисоветское бургундское. Христианско-радикальное анжуйское.)
На тонкой желто-коричневой коре выступили янтарные капельки. Тускло поблескивали большие шары с поблекшим рисунком. Подберезовики с прищепкой и сосульки на нитяных петлях. Невесомые снегурочки со свекольным румянцем и гирлянды. "Мы в пух и прах наряжали тебя, мы тебе верно служили. Громко в картонные трубы трубя – словно на подвиг спешили".
Отец каждый шар, каждого попугайчика, каждую стеклянную ракету и часы, показывавшие без пяти двенадцать, аккуратно заворачивал в обрывок газеты, когда убирал сосну седьмого или восьмого января. И обрывки тоже сохранялись годами. Позавчера Дорохов украшал сосну и, стряхивая сигарету в пепельницу-сувенир – шину с алюминиевым сердечником и надписью "Шинный завод, Белая Церковь" (отец не курил, но из командировок привозил пепельницы "Шинный завод, Бобруйск", "Шинный завод, Ярославль"), читал пожелтевшие программы телепередач на двадцать пятое декабря семьдесят пятого года из "Вечернего Сибирска", фельетоны из "Сибирской правды" семьдесят седьмого и прогнозы погоды из "Молодого Сибиряка" восемьдесят первого. Забавно было теперь, в декабре восемьдесят шестого, читать программы телепередач и радио. "Утренняя почта", 10–00. "Сельский час", 11–30. "Ленинский университет миллионов", 13–00. Художественный фильм "За облаками небо", 19–30. По второй программе "Экран развлекает", 20–00. Киноэпопея "Освобождение", 21–00… Статья "Непокоренные" из "Известий". Статья поместилась на обрывке почти целиком, и Дорохов заинтересовался: кто это там у них такой был "непокоренный" в сентябре восемьдесят второго? Присел на пол, прочитал. Оказалось – палестинские партизаны в Ливане, бандиты. Ну да, осень восемьдесят второго, оккупация части Ливана Израилем. Дорохов хмыкнул, вспомнив, что даже тогда, в восемьдесят втором, он уже знал, что операция сил самообороны Израиля называлась "Мир Галилее". Израилю надоели нападения с территории Южного Ливана. И Сашка ему потом дал номер "Израиль сегодня", там написано было, что сирийцы хозяйничали в Южном Ливане как у себя дома. Интересная страна Израиль, ага. Сколько лет арабцы воюют еврейцев? С самого начала, с сорок восьмого года. И чего? А ничего. Еврейцы неизменно чистят арабцам рыло. Сколько раз полезли магометане – столько раз получили в рыло. Не фартит арабцам, нет, видимо, за ними исторической правды. Дорохову, в общем, до фонаря было, кто там кого одолеет, не было у него там близких родствеников. Арафат – подонок, та еще сволочь, по вислогубой роже видно, что жулик… Дорохов расправил обрывки и сложил их в стопку, на дно фанерного ящика, где хранились елочные украшения.
В одиннадцать позвонил Сеня. Потом звонил Вова Гаривас. Поздравил, сказал, что они будут встречать у Сени, на Метростроевской, что он только что отстоял жуткую очередь за красной икрой в "Смоленском", купил три банки. А сейчас переоденется, и они с Олей (новая девушка Гариваса, Дорохов ее еще не видел, знал только, что учится на журфаке) поедут к Сене. Будут Никон, Тёма Белов, Борька Полетаев и Гена. А Саня Берг уехал в горы, будет в Терсколе своем любимом встречать Новый год. Бравик встречает дома, с родителями и братом Пашкой. Еще Гаривас добавил, гаденько хихикая, что с той докторицей у Тёмы, увы, ничего не вышло. На Метростроевскую Тёма приедет один, так он сегодня мрачно сказал Гаривасу. Дорохов передал всем поздравления.
"Мы тебе еще позвоним", – пообещал Гаривас.
Дорохов озабоченно подумал, что они, черти, действительно позвонят ему в три часа ночи, в соответствии с разницей во времени между Москвой и Сибирском. Надо будет забрать телефон в большую комнату. Поддадут и вспомнят про друга во глубине сибирских руд.
Когда пробило двенадцать, Дорохов взял фужер за тонкую ножку, легко прикоснулся к родительским фужерам. Выпили холодное шампанское, а потом он сразу налил себе коньяка. Он знал, что папа хранил бутылку "Арарата" год, наверное. Берег к его приезду.
– Ну, сын, давай поговорим о планах, – сказал отец, когда мама вышла на кухню, чтобы поставить чайник.
– Ты же все знаешь про мои планы, пап, – Дорохов закурил.
Экселенца отец видел два раза – в позапрошлом году и перед Дороховской защитой. В первый раз Дорохов привез отца в институт, провел по лаборатории, познакомил с Хорей, Костровым и Сержем. Потом они пили чай в комнате Дорохова, и вошел Риснер. Он приоткрыл дверь, заглянул, заломил бровь и вошел. Позже Дорохову подумалось, что экселенц с порога сообразил, кто этот невысокий крепкий мужчина с внимательными темными глазами. Может, это и было совпадением, но Дорохову показалось, что гениальный экселенц при первом же взгляде на отца выбрал верную манеру. С чьим-нибудь другим отцом Риснер мог бы повести себя легко и чуточку запанибрата. Но папу Риснер просчитал с порога. Он уважительно приподнял брови и сделал несколько неторопливых шагов, пока отец поднимался из кресла.
– Юрий Александрович? – с расстановкой, даже немного торжественно сказал Риснер (как будто все предшествующие годы он жил в нетерпеливом ожидании Юрия Александровича). – Очень рад познакомиться с вами. Риснер.
И протянул руку.
– Дорохов, – спокойно ответил отец и пожал протянутую руку.
Все это звучало привычно для отца – четко и веско. Как на совещаниях в министерстве. Как при встрече с начальниками цехов. Короткое и солидное "Риснер". И ответное доброжелательное и деловое "Дорохов".
Экселенц любезно осведомился: не хочет ли гость кофе?
Отец сказал, что сын только что поил его чаем.
Риснер церемонно показал ладонью на кресло.
Они присели друг напротив друга.
Экселенц чуть хмурился от важности момента.
Отец пристально смотрел на Риснера.
Риснер сплел пальцы на колене и сказал, что Михаил – перспективный и целеустремленный ученый. (Как будто знал, что это специально для отца слова: "перспективный" и "целеустремленный".) Дорохов какое-то время беспокоился, что отец заиграет в мужичка из провинции (мог папа, мог!), станет прятать неловкость за наигранной простотой. А Риснер в ответ будет суетливо расхваливать аспиранта. Нет, экселенц с отцом сразу друг друга просчитали и друг другу понравились.
– Работает хорошо, – сказал экселенц. – Задачу перед собой поставил. Сроки мы с ним наметили.
Отец удовлетворенно кивнул. Мудрый змий экселенц как будто знал, что отец хочет слышать именно эти слова – ясные и короткие. "Задача поставлена", "сроки намечены". Отец с Риснером проговорили больше часа. Дорохов вскоре ушел в комнату к Великодворской.
– Родительская инспекция? – сочувственно спросила Танька. – Да ладно, чего ты смущаешься? Обычное дело. Вы, кстати, с отцом здорово похожи. А кто он у тебя?
– Главный инженер шинного завода, – сказал Дорохов и, непонятно, зачем, добавил: – Кавалер ордена Трудового Красного Знамени.
– Серьезно? Да ты не волнуйся. Экселенц тебя расхвалит.
– Не мели ерунды, – сказал Дорохов. – Чего мне волноваться?
Когда Дорохов вернулся в комнату, отец с Риснером опять жали друг другу руки.
– Был очень рад познакомиться с вами, Юрий Александрович.
– И я рад. Рад, что сын в хороших руках.
Дорохов поморщился.
Старый князь Волконский дает сыну письмо для Кутузова.
Д’Артаньян-пэр вручает сыну письмо к де Тревилю.
Впрочем, отец и тут остался верен себе. Независимость и достоинство он всегда полагал главными качествами мужчины. Но и признавал определенные "правила игры".
"Хлеб за брюхом не ходит, – говорил отец. – Все под кем-то росли… Это не я придумал. Стелиться перед руководителем ни к чему, но лояльность – это другое дело. Не плюй в колодец – пригодится воды напиться".
– У тебя прекрасные перспективы, – сказал отец. – Московская аспирантура, энергичный научный руководитель. Сейчас очень важно не упустить время.