Оказалось, место выбрано правильно, постояльцы "Франкфурта-на-Майне" протоптали дорожку в фотографическое заведение, а почему? Потому что Лабрюйер уговорился с хозяином гостиницы и изготовил ему меню для ресторана с видом большого обеденного зала и прочими дорогими сердцу путешественника видами. Для этого он вместе с Каролиной несколько дней подряд выбирался ранним утром снимать рижские достопримечательности: ратушу со статуей Роланда перед ней (какое отношение рыцарь Роланд имеет к Риге, никто не знал, но в немецких городках завелась такая мода, градоначальник Армистед пошел навстречу магистрату, желающему завести европейское украшение), замок, политехникум, городской театр на берегу канала, коммерческое училище - краснокирпичную пародию на готическую архитектуру.
В подручные Каролина взяла обоих сыновей Круминя - и Пичу, и Яна. Ян был высокий и крупный восемнадцатилетний парень, считался красавчиком, и дамы поглядывали на него с интересом. Он хотел получить прекрасное для латышского парня ремесло. А Пича стал рассыльным.
Примерно раз в три дня Лабрюйер ругался с Каролиной из-за ее кошмарных нарядов. Не то чтобы он разбирался в модах - а просто помнил, как одевались актерки в труппе Кокшарова. Одна только госпожа Эстергази могла нацепить на себя шляпу, украшенную целым курятником, а госпожа Терская и Валентина… Он не мог бы точно описать платья и тальеры Валентины, помнил только общее впечатление, и по нему выверял свое отношение к блузкам и бантам Каролины. Отношение было более чем критическое.
Фрау Вальдорф приводила сестрицу супруга, фрейлен Ирму, и Каролина сделала десятка два фотографических карточек: фрейлен Ирма в кресле с книгой, фрейлен Ирма на фоне древнегреческого пейзажа, фрейлен Ирма возле вазы с гигантскими розами, фрейлен Ирма в шляпе и без шляпы, с прической а ля Клео де Мерод, которая не шла ей совершенно, и с распущенными волосами. Лабрюйер, имевший немало забот, и не обратил бы внимания на эти маневры и демарши, но супруга дворника Круминя, очень благодарная за обучение Яна, воспитание Пичи и приработок в фотографическом заведении, с неожиданным ехидством осведомилась однажды, не идет ли дело к свадьбе. Тут-то Лабрюйер и прозрел. Он рассмеялся и дал осведомительнице рубль за приятную новость.
Фрейлен Ирма, конечно, была невеста с приданым. Но уж больно долгоноса…
В суете прошло около месяца, и Лабрюйер забеспокоился - ни одного телефонного звонка от питерского начальства, ни одного тайного послания, ни одного курьера, вообще ничего! Для чего же потребовалось фотографическое заведение? Чтобы дать средства к существованию бывшему полицейскому инспектору, которого угораздило впутаться в шпионскую историю и оказать Отечеству важную услугу?
Или же таково ремесло агента контрразведки - жить обычной жизнью месяц, полгода, год, и вдруг получить приказ…
Был солнечный октябрьский день - именно такой, когда хорошо прогуляться вдоль канала, выпить кофе с булочками в кофейне на вершине Бастионной горки, пока ведущие туда дорожки, как обычно случалось ближе к ноябрю, не размыло дождями; может, даже в последний раз перед настоящей прибалтийской осенью, тоскливой и промозглой, покататься на лодочке.
В такой день рижанки из хороших семей наверняка постараются выйти на прогулку - хоть в Верманский парк, хоть на Эспланаду, чтобы поймать иллюзию лета. Деревья еще зелены, лишь в кронах берез - длинные желтые пряди, и можно не обращать внимания на сухую, понемногу теряющую свежесть и гибкость своей растительной жизни листву. Иллюзия, иллюзия… глядя на стройные фигурки с тонкими талиями, можно много чего вообразить… Даже познакомиться можно! Этак ненавязчиво. В конце концов как-то же положено знакомиться с дамами и девицами, пригодными для семейной жизни. А не ждать, пока фрау Вальдорф придумает какую-нибудь брачную пакость.
Предвкушая прогулку, Лабрюйер стоял в салоне и руководил Яном. Тот чинил помост - из досок вдруг полезли гвозди и могли наделать много бед. На улице по ту сторону витрины, в которой уже были выставлены удачные фотокарточки, остановилась пара - пожилой господин и красивая дама. Лабрюйер подумал, что это были бы хорошие клиенты.
И тут дверь фотографической мастерской распахнулась.
Сперва Лабрюйеру показалось, что ураганом разорило магазин Мушата и охапки перепутанных полос разноцветной ткани стремительно внесло в помещение. Но ателье наполнилось криками, хохотом, визгом, и Лабрюйер понял: это всего-навсего компания молодых дам, их шесть или семь, хотя по ощущению - не меньше двадцати. Насчет тканей он не слишком ошибся - дамы принесли какие-то хламиды нежных цветов, завернутые в простыни, и стали их деловито развешивать по спинкам стульев. Говорили дамы по-русски.
Лабрюйер, опомнившись, подошел к маленькой бойкой блондинке, лет тридцати пяти, если не сорока, которая распоряжались подругами.
- Сударыня, - сказал он.
- Вы господин Гроссмайстер? Я телефонировала вам и договорилась с дамой, которая у вас служит, - ответила блондинка. - Мы арендуем ателье с двух до четырех.
Лабрюйер подумал, что неплохо бы эту служащую даму удавить.
- Так что благоволите запереть дверь в салон и задернуть шторы. Я не хочу, чтобы вся Александровская улица любовалась, как мы переодеваемся, - продолжала блондинка.
- Как вам угодно, - и Лабрюйер, закрыв салон, взял с собой Яна и поспешил в лабораторию.
Каролина была там и готовилась к съемке.
- Могли бы и предупредить, что у нас сегодня ожидается сумасшедший дом, - сердито сказал Лабрюйер.
- Не сумасшедший дом, а живые картины, душка, - миролюбиво ответила Каролина. - Эти дамы хотят иметь свои фотографические карточки в театральных костюмах, портреты, красивые группы, не хуже, чем в синематографе или в балете. Я думала, они опоздают. Это хороший заказ, душка, дамы очень приличные.
- Актерки? - спросил Лабрюйер, вспомнив свои приключения в труппе Кокшарова.
- Нет, душка, все из хороших семей. Госпожа Морус, Надежда Ивановна, - жена профессора рижского политехникума… что вы так смотрите, душка?..
- Ничего, - буркнул Лабрюйер, - предупреждать надо… Если я не нужен, чтобы подавать веера и подвязки, то пойду прогуляюсь. Ровно на два часа.
Лабрюйер не был чересчур сентиментален, но вот образовался повод прогуляться по Эспланаде и над каналом - отчего бы нет? И съесть порцию сосисок-"винеров" в "Лавровом венке"…
- Александр Иванович, без вас не обойтись. Нужно выставить фоны и декорации, душка. Это не женское дело - таскать античные колонны. Ян один не справится. Посидите тут, я приду за вами!
Каролина выскочила, а Лабрюйер принялся вспоминать те случаи смертоубийства, когда мужчина, задушивший женщину, дешево отделался.
В предбаннике лаборатории на столе лежали газеты и книжки. Лабрюйер, уверенный, что в хозяйстве эмансипэ, которая притворяется служащей дамой, не должно быть ничего дамского, раскрыл книжку наугад. Это оказались стихи господина Бальмонта. Современных стихов Лабрюйер не любил, не понимал и понимать не желал - достаточно было того, что он учил наизусть слова песен и романсов, которые у кого угодно отбили бы охоту к изящной словесности.
В томике была красиво вырезанная бумажная закладка, и потому он распахнулся на довольно неожиданных строчках:
Она отдалась без упрека,
Она целовала без слов…
- Ого, - сказал Лабрюйер. - Ну, поэты…
Начало было многообещающее, и он дочитал до конца:
Как темное море глубоко,
Как дышат края облаков!Она не твердила: "Не надо",
Обетов она не ждала.
- Как сладостно дышит прохлада,
Как тает вечерняя мгла!Она не страшилась возмездья,
Она не боялась утрат.
- Как сказочно светят созвездья,
Как звезды бессмертно горят!
Дочитав, Лабрюйер положил томик на место и задумался. Мысли текли двумя параллельными потоками, и получилось примерно так:
- Вот что, оказывается, на уме у моей эмансипэ - отдаться без слов… И придумают же поэты… Кто бы мог подумать - и ей охота порезвиться… Но таких женщин не бывает, чтобы без упрека… Эмансипэ, однако! Экое лихое эмансипэ!.. Не бывает женщин, чтобы прямо сказали - люблю, хочу, возьми меня…
Тут на пороге появилась Каролина.
- Идем таскать колонны, душка. Ян, идем! Дамы уже готовы.
- Так скоро?
- Они приехали костюмированные, в ротондах и накидках.
Лабрюйер вышел - и увидел группу настолько очаровательную, что остолбенел.
В середине салона стояла женщина, вокруг которой вились подруги, весело чирикая и поправляя ее великолепный маскарадный костюм. Она же молчала, словно входила в роль, и эта роль была хорошо знакома Лабрюйеру.
Он не читал трагедии Шиллера, других пьес о Столетней войне тоже не знал, но в стройной брюнетке сразу опознал Иоанну д’Арк.
На ней были сверкающие доспехи, госпожа Морус прилаживала красный плащ с королевскими французскими лилиями, другая дама держала наготове рыцарский шлем.
Но Лабрюйер перестал видеть и лилии, и огромный султан на шлеме, и хорошенькую девушку в греческом наряде, что привязывала жестяные поножи к ногам брюнетки.
Ее лицо…
Многие молодые дамы остригали длинные косы и завивали волосы, расчесав на пробор. Но у этой кудри были свои - без парикмахерской симметрии, крупные, не достигающие плеч. И лицо - лицо героини, которой только меча недостает, чтобы спасти Францию. Четкие черты, прямой нос, большие черные глаза - и если бы Лабрюйера попросили определить, к какой национальности принадлежит воительница, он бы не смог ответить. Хотя служба в полиции научила его различать цыганок, евреек, темноволосых немок, ливок с курляндского побережья, малороссиянок, даже итальянок, даже турчанок (было дело, выслеживали тайный бордель и во время внезапного налета вывели оттуда и негритянок, и мулаток, и одну индианку, которая потом, когда ее отмыли, оказалась фальшивой).
Но ничего мужланистого в воительнице не было - достаточно было видеть ее красивую удлиненную шею, истинно лебединую, с тем особым наклоном, который сразу рисует в воображении и обнаженные плечи, и ложбинку на спине, исчезающую в кружевах низко вырезанного бального наряда.
- Француженка, южанка? - сам себя спросил Лабрюйер. - Гречанка? Да нет же…
Его смущал рост - дама была чуть повыше его самого, он привык считать южанок не то чтобы низкорослыми, а обычного для женщин роста; высокой могла быть статная северянка…
- Ставим фон с рыцарским замком! - сказала Каролина. - Ян! Фон номер четвертый!
- Сейчас, фрейлен Каролина.
Все эти древнегреческие пейзажи, виды старых английских парков и швейцарских гор, замки и морские пучины стояли в углу длинными рулонами. Ян выволок нужный, спустил штангу, прицепил его и развернул.
Замок был размещен с краю фона, чтобы посередке стоял или сидел позирующий объект. Но просто так стоять было непринято - требовались обломок колонны, чтобы опереться, или жардиньерка, увитая шелковыми розами, или хоть арфа. Все это мало годилось для Иоанны д’Арк.
- Меч, меч, где меч? - загалдели дамы. - Коломбиночка, меч забыли!
- Да вот же он, под юбками Пьеретты! - отвечала Коломбина, от которой, пожалуй, шарахнулась бы ко всему привычная лошадь ормана, из таких ярких ромбов был сшит ее наряд.
Воительница молчала и даже не улыбалась, когда подруги хохотали в ответ на шутку. Лабрюйер, отойдя в сторону, смотрел на нее - также молча.
А дальше было неожиданное.
- Наташенька, возьми рукоятью вверх, - сказала госпожа Морус, - как на гравюре. Получится крест, да, вот так… и ты молишься кресту, ты клянешься кресту, ну, я, право, не знаю, что еще… Да, да!..
Лицо воительницы преобразилось. Она смотрела на крестообразную рукоять деревянного меча с восторгом и надеждой.
Каролина нырнула под чехол фотоаппарата.
Женщины притихли. Это было уже не сеансом фотосъемки, а чем-то иным.
- Боже мой! - воскликнула госпожа Морус. - Если бы я не знала, что это Наташа, я бы поверила, что перелетела во Францию… Фрейлен Каролина, теперь она встанет, опираясь на меч, как рыцарь, и немного боком…
Лабрюйер вздохнул. Было мгновение, когда и он перенесся во Францию, увидев Орлеанскую Деву перед сражением. Было!
Тот, кто додумался нарядить эту женщину Иоанной д’Арк, угадал точно - была в ней готовность вступить в сражение, было благородное безумие во взгляде, или же - она, сама того не сознавая, оказалась гениальной артисткой.
С артистками Лабрюйер имел дело в труппе Кокшарова и знал, как легко они преображаются. Но только актерки, войдя в роль, и говорили, и пели, и двигались, слова роли и рисунок мизансцены многое делали за них, а тут - взгляд, движение гибкой шеи, и ничего более не требуется…
Потом Ян менял фоны, приносил и уносил корзинки с цветами, кресло с готической спинкой и кресло-качалку, заведовал электрическими фонарями и выполнял все распоряжения Каролины.
Лабрюйер отступил в самый дальний угол и смотрел. Молча смотрел. Не так, как пресловутый кролик на удава, но вроде того…
Наконец дамам надоело модное развлечение, они стали капризничать, Лабрюйер позвал Пичу и велел поймать трех орманов.
Дамы обступили Каролину с пожеланиями - каждая хотела выглядеть роковой красавицей. Одна лишь Иоанна д’Арк стояла задумчиво, наклонив голову, и жестяные доспехи, уже порядком помятые, не выглядели на ней смешно.
- Наташенька, стой смирно, - сказала госпожа Морус. - Сейчас я это от тебя отцеплю. Ах ты Господи, нужно было взять с собой Феликса, он умеет с этими штуками обходиться! Вера, Даша! Кто завязывал шнурки?! Боже мой, их придется резать…
Каролина побежала за ножницами, и тут Лабрюйер вспомнил, что у него в кармане лежит любимая игрушка, перочинный нож.
Этот нож он купил в Санкт-Петербурге, когда превращал себя в щеголя за государственный счет. Он выбрал французский складной нож "Опинель" с буковой рукоятью, очень острый - при нем приказчик в лавке рассек лезвием, как бритвой, подброшенную газету.
Раскрыв свой "Опинель", Лабрюйер молча и по всем правилам, рукоятью вперед, протянул его - но не госпоже Морус, а Иоанне д’Арк.
Тут только Орлеанская Дева посмотрела на Лабрюйера.
Был, был этот миг, всего лишь миг - когда он протягивал оружие!
Но госпожа Морус тут же схватила нож; поблагодарив, разрезала шнурки и сняла с Иоанны д’Арк нагрудный доспех. Под ним была голубая батистовая блузка со смятыми рюшами, кружевами и фестонами. Воительница преобразилась - однако и в батисте она смахивала на юношу, святого Георгия, победителя драконов. Это было странно - при такой удивительной красоте внушать столь неожиданные сравнения.
И опять по ателье пролетел ураган - дамы, накинув плюшевые ротонды, подхватили свои пестрые юбки, экзотические хламиды, корзинку с венками из шелковых роз, с хохотом устремились к дверям. И вдруг стало пусто. Так пусто, что хоть вешайся.
- Это прекрасный заказ, душка, - сказала Каролина. - Петер, приберись. Не понимаю я этих устаревших женщин - откуда только у них вылетают все ленточки и завязочки? Для чего их столько?
- Что с этим делать, фрау? - спросил Пича, подняв с пола небольшой дамский кошелек.
- Нет, они неисправимы. Кузен, нужно догнать дам и вернуть кошелек.
- Ничего не случится, если мы вернем его, когда они приедут получать карточки, - буркнул Лабрюйер.
- Душка, госпожа Морус живет в трех шагах отсюда, на Елизаветинской, за молочным рестораном.
Лабрюйер подумал и спросил:
- Больше никто не записывался?
Каролина заглянула в конторскую книгу, нарочно для записи заказов заведенную, и доложила: ожидаются два господина, с ними она управится сама.
- Кузина, хотите, я вам жалованье увеличу?
- Кто ж не хочет?
- Чтобы вы оделись прилично.
- Я одеваюсь прилично.
- В вашем обмундировании только в цирке клоунов представлять! Мое терпение лопнуло. Или вы завтра же идете к хорошей портнихе, можно в ближайший "Дом готового платья", или я пишу донесение начальству, или…
- Что?
- Или за руку отведу вас в цирк господина Саломонского!
Лабрюйер собирался было добавить, что это не совсем шутка, что он способен, разозлясь, и не на такие подвиги, но тут дверь ателье снова отворилась, вошли два обещанных господина. За ними третий, пожилой и низкорослый, тащил чемодан.
- Кто тут всуе поминает цирк Саломонского? - спросил первый господин.
- О волке речь, а волк навстречь! - добавил второй. - Цирк сам к вам пожаловал.
Один из господ был молод, не старше двадцати лет, хорош собой, светловолос, с лихо закрученными усами, второй - чуть за сорок, черноволос и черноглаз, тоже феноменально усат, и оба - довольно крупного сложения. Их костюмы явно вышли из мастерской хорошего портного, но были чуть более заметны, чем требовал хороший тон: у младшего - клетчатый, причем в клетку довольно крупную, у старшего - цвета маренго.
Эти клиенты также потребовали закрыть ателье и задернуть шторы.
- Не то на тротуаре образуется маленькое дамское кладбище, - сказал старший, который представился как господин Штейнбах. - Где тут можно раздеться?
Когда оба господина появились в костюмах для французской борьбы, Лабрюйер безмолвно согласился - да, есть риск, что дамская толпа перекроет Александровскую. Атлеты и борцы были в большой моде, и когда в цирке Саломонского устраивались чемпионаты по борьбе или по поднятию тяжестей, в первых рядах сидели именно восторженные дамы. Фотографические карточки красавцев пользовались огромным спросом, запас приходилось постоянно обновлять.
- Не всюду умеют хорошо снимать, - пожаловался старший из атлетов. - Мы для экономии времени пошли в ателье Карла Эде на Мариинской, от цирка - пять минут ходьбы. Не то! Были у Борхардта, у Былинского, у Выржиковского, у Кракау. Наконец одна дама сказала, что вроде у Лабрюйера трудится отменная фотографесса. Мы подумали - если мужчины не видят красоты мужского тела, так, может, фотографесса разглядит?
Младший, Иоганн Краузе, засмеялся.
Смотреть на полуобнаженных мужчин, выкатывающих грудь колесом и принимающих великолепные позы - огромные ручищи скрещены на широченной груди, нос задран, усы торчат, - Лабрюйеру было неприятно. Что-то в этом он чуял неправильное, даже стыдное. Щеголять телом - такое не вписывалось в его понятие о мужском характере. Одно дело - когда играешь в театре роль и скачешь с голыми ногами, потому что древние греки не знали панталон. Другое - выставлять голые ноги напоказ с единственной целью - чтобы публика визжала от счастья и помирала от зависти. И что любопытно - Каролина тоже не сгорала от восторга. Лабрюйер чувствовал - кузиночке явно не по себе, жизнерадостные атлеты чем-то ее раздражают. Но чем - понять не мог. Вдруг его осенило - недоступностью!