- Что там случилось? - спросил он по-немецки.
- Ах, убили, убили!
И дамы, топоча каблуками, скрылись за поворотом.
- Убили? - спросил Лабрюйер. И тут он слышал крик
снизу:
- Полиция!
В голове явственно щелкнуло. Ноги сами собой выпрямились, каблуки ударили в щелястый пол. И был момент - как будто кто взял Лабрюйера за шиворот и, приподняв, подвесил в воздухе, ощутимо густом из-за тяжелого запаха дешевого грима. Следующий момент застал его уже на лестнице.
Вопили на конюшне.
Лабрюйер растолкал артистов и цирковых служителей, оказался у загородки в углу и все понял.
На соломе лежали маленькие белые собачки, шесть собачек, все - мертвые. Рядом стояла на коленях женщина и горько плакала.
- Так надо же телефонировать в полицию! Отчего не едет полиция? - совсем ошалев, спрашивали друг дружку артисты.
- Тут полиция, - сказал Лабрюйер. - Я полицейский инспектор Гроссмайстер. Что произошло? Кто-нибудь один - говорите!
- У мадмуазель Мари собак отравили, - по-русски ответил мужчина, самый из всех, наверно, вменяемый.
- Вот сволочи! - не сдержался Лабрюйер.
- Сволочи, - подтвердил мужчина.
- Это кто-то из своих.
- Нет.
- Отойдем.
Они отошли к воротам, ведущим в цирковой двор.
- Почему вы думаете, что не свои? - спросил Лабрюйер, знавший, на что способны артистические натуры. - И кто вы?
- Я конюх, прозвание - Орлов.
Лабрюйер посмотрел на него и решил, что на орла этот человек вряд ли похож, но что-то птичье в нем есть: плотный, невысокий, голова ушла в плечи… что-то совиное, пожалуй…
- Так почему вы подозреваете чужого, господин Орлов?
- Потому что она еще врагов не нажила. Вот если бы у фрау Шварцвальд голубей отравили - то сразу ясно, чьих ручонок дело. Шварцвальдиха умеет хвостом крутить. Господин Освальд с нее глаз не спускает, а Освальдиха-то все видит…
- Это, может, так, а может, и не так, - возразил Лабрюйер, а в голове у него уже нарисовался тот самый листок с записями, который следует брать с собой, когда идешь отчитываться перед начальством. Версия первая - отравила своя же цирковая дура-баба из ревности. Версия вторая - получивший отставку любовник. Версия третья - вылезла на свет Божий давняя ссора. Версия четвертая - кто-то из рижских поклонников, не добившись успеха, отомстил…
- А как бы чужой человек забрался на цирковую конюшню? - спросил Лабрюйер, и завязался самый увлекательный для полицейского инспектора разговор о заборах, воротах, прыжках в окошко и военных хитростях.
Женщины увели мадмуазель Мари, второе отделение уже началось, Орлова ждали его обязанности, и Лабрюйер неторопливо пошел прочь. Он вышел в фойе, дошел до служебного входа - и свернул в дирекцию. Там он представился полицейским инспектором и телефонировал бывшему сослуживцу Линдеру.
- Надо сдать дохлую собаку в лабораторию, - сказал он, изложив свои соображения. - И надо как-то взяться за это дело. Они тут уверены, что полиция уже занимается отравлением, и телефонировать в управление не станут, подавать жалобу тоже не станут, нужно что-то придумать…
- Да… - задумчиво ответил Линдер. - Как же я ни с того ни с сего в цирк заявлюсь? Что я начальству скажу? Проходил, мол, мимо цирка, слышу - полицию зовут?
- Скажи - был этим вечером на представлении…
- Вот-вот! - развеселился Линдер. - А мне скажут: тебя, подлеца, посылали в помощь Менжинскому, а ты в цирк развлекаться побежал! Давай-ка ты сам, а? Тащи завтра эту собаку. Я с утра буду. А потом что-нибудь придумаем. Даже если ты сам следствие проведешь - начальство тебя знает и буянить не станет. Подумаешь - шесть дохлых шавок. Не бриллианты же!
- Черт бы все это побрал… - проворчал Лабрюйер. Вот уж о чем он всю жизнь мечтал - о прогулке по Риге с дохлой собакой под мышкой. Но деваться было некуда - заварил кашу, теперь расхлебывай.
Однако странное чувство им завладело - какой-то несуразный протест проснулся в душе и сердито полез наружу. Жизнь добропорядочного бюргера, на которую Лабрюйер сам себя обрек, связавшись с контрразведкой, оказалась утомительна и, при всей беготне, чересчур спокойна - недоставало погони. А если уж Лабрюйер собрался что-то совершить вопреки и наперекор - то и совершал, потому что свое упрямство очень уважал.
Если разбираться в деле об отравлении собак - то по горячим следам; так он решил и вернулся за кулисы.
Конюху Орлову было не до него, но Лабрюйер отыскал другую особу, на его взгляд, более подходящую: немолодую немку, служительницу при дрессированных голубях, которая, не имея в жизни другой отрады, целыми днями обитала при больших, скорее похожих на вольеры, клетках. Лабрюйер не знал, что этих птиц можно дрессировать, но немка (ее звали фрау Бауэр, и была она ростом с двенадцатилетнюю девочку, худенькая, седенькая) рассказала: многого от голубей не добьешься, но научить их слетаться по знаку в одно место, ходить по жердочкам и опускаться в ладони дрессировщицы не так уж сложно. А дрессировщица выезжает в разубранном гирляндами экипаже, изумительном, сказочном экипаже, и получается очень красиво - прекрасная женщина и прекрасные голуби. Тут Лабрюйер понял, что фрау Бауэр толкует о таратайке, которую он видел за кулисами. Железные этажерки, оказывается, предназначались для голубей.
Фрау Бауэр подтвердила - никто из своих не мог отравить собак, она бы видела, если бы кто-то из артистов или служителей подошел к загородке и кинул им отравленный корм.
- Бедная фрейлен Мари, - сказала фрау Бауэр. - Не представляю, что она теперь будет делать! Такая молоденькая - и такое несчастье… Умоляю вас, найдите этого злодея!
- Или злодейку.
- Это был мужчина. Ни одна женщина не способна убить эти очаровательные создания, - уверенно сказала фрау Бауэр. И Лабрюйер понял - перед ним настоящая, неподдельная, убежденная в своей правоте старая дева. Вроде Каролины…
Решив продолжить розыск утром, он попросил фрау Бауэр завернуть одну из собак в мешковину, чтобы можно было забрать ее утром. Фрау пообещала, и он отправился на Александровскую, в свое фотографическое ателье.
Мысли о ходе розыска развлекали его всю дорогу. Они были куда приятнее мыслей о стоимости аппарата для просушивания карточек и нового объектива, похожего на старинную мортиру. Но, проходя мимо "Франкфурта-на-Майне", Лабрюйер надулся и засопел. За одним из окон была фальшивая Иоанна д’Арк, и воспоминание о ней раздражало хуже всякой зубной боли.
Глава четвертая
Вернувшись в ателье, Лабрюйер отнес контрольки Каролине, которая уже ждала в лаборатории.
- Вы что-то мрачны, душка, - сказала фотографесса. - Я уж думала, не дождусь вас.
- Помрачнеешь тут…
Злясь на себя за ребяческую доверчивость, Лабрюйер рассказал Каролине про господина Красницкого и Орлеанскую деву. В собачью историю решил ее не посвящать - мало ли, донесет питерскому начальству, что агент Леопард дурака валяет…
- Нужно как-то Моруса предупредить, и Семецкого тоже, - решил он. - Кузина, будете печатать карточки - сделайте для меня полдюжины с этой дамой. Лицо в медальоне, без жестяных доспехов.
- При нашем ремесле, душка, семейство карточных шулеров тоже может пригодиться, - ответила Каролина. - Такие люди, если их прижать, берутся за неприглядные поручения.
- Сам знаю…
- Может, у них уже хвост замаран. Давайте-ка, душка, перешлем портретик в Питер. Глядишь - получим кнутик, чтобы этой запряжкой править…
- Хорошая мысль.
Лабрюйер не думал, что способен вложить в два простых слова столько злости. Вдруг очень захотелось устроить Орлеанской Деве хоть мелкую пакость; желание недостойное, да и не виновата мошенница, что показалась старому дураку Иоанной д’Арк, но, может, от осознания маленькой мести на душе посветлеет?
Он оставил Каролину в лаборатории, зашел к Круминю, послал Яна на помощь фотографессе, сам пошел домой. Как всякий холостяк, он держал дома запас продовольствия и поужинал бутербродами с копченой рыбой и чаем. И успокоился.
Утром его ждала маленькая неприятность. Когда он шел дворами с Гертрудинской в свое фотографическое заведение, его встретили сестрицы, Марта и Анна. Им бы полагалось шить у окошка, но они вышли во двор - явно подкараулили Лабрюйера и не стеснялись этого.
- Господин Гроссмайстер, мы хотим вам сказать… Эта особа, фрейлен Менгель… Эта особа ведет себя недостойно! - заговорили они наперебой. - Неприлично! Недопустимо!
- А в чем дело?
- Она два раза не ночевала в своей комнате. Она уходила в десять вечера, а возвращалась в два ночи! Вы понимаете, что это означает?!
Это означало, что блюстительницы нравственности допоздна не спали, чтобы собрать доказательства непристойного поведения Каролины.
- У фрейлен Менгель в Риге есть пожилая родственница, которая нуждается в уходе… - Лабрюйер задумался, где бы поместить старушку, подальше от Александровской улицы. - Кажется, где-то в Агенсберге.
Агенсберг был тем хорош, что на другом берегу Двины, добираться туда днем, через понтонный мост, - еще куда ни шло, есть и орманы, и пароходы, а выбираться оттуда ночью - большая морока.
- Мы не хотим жить рядом с такой особой, - сказала старшая сестрица, Марта. - Мы не такие.
Из чего следовало, что вранью Лабрюйера девицы не поверили.
- Вы ошибаетесь, - ответил он. - Фрейлен - самого благородного поведения. Ее не интересуют такие вещи.
А сам еле удержал усмешку: значит, Каролина уже выполняет тайные задания питерского начальства. Конечно, могла бы хоть намекнуть. Но если ей велено соблюдать обстановку строжайшей секретности - пускай соблюдает. Потому что пока его, Лабрюйера, дело - фотографическое ателье. И если для него будут более соответствующие новому ремеслу поручения - ему об этом скажут.
В фотографическом заведении его ждала неприятность - соседские мальчишки побили Пичу. Расквасили ему нос, подбили глаз, наставили синяков, но Пича держался стойко. Причину драки не сказал никому, и дворник Круминь, пришедший сказать, что сынишка в ближайшие дни не работник, даже спросил Лабрюйера, не знает ли он чего о происшествии; может, Пичу мальчишки и раньше преследовали, а он молчал?
Лабрюйер расспросил о подробностях. Оказалось, Пичу отнял у драчунов старый городовой Андрей.
Говорят, пуганая ворона куста боится, а Лабрюйер, связавшись с контрразведкой, стал хуже всякой вороны: что, если кто-то уже присматривает за "Рижской фотографией" и пытается через Пичу собрать сведения? Оставив заведение на Каролину и Яна, Лабрюйер пошел отыскивать Андрея. Тот жил по соседству, в деревянном домике, в самой глубине квартала. Домик имел по меньшей мере три выхода, каждый - в отдельный двор, дворы эти были - с гулькин нос, однако с собственными лавочками и грядками. Как раз на такой территории Лабрюйер и обнаружил старика. Тот был не один, а с Пичей.
Как всякий отставной унтер-офицер, подавшийся в городовые, Андрей понимал службу так: будь строг с чужаками, договаривайся полюбовно со своими, и будет тебе в жизни счастье. Он за десять лет службы узнал все рижские наречия, включая цыганское, а сейчас разговаривал с Пичей по-латышски. Разговор был странный, Лабрюйер даже забрался на перекладину штакетника, чтобы заглянуть во двор и понять смысл. Оказалось - Андрей учил Пичу приемам штыкового боя.
Его поучения были просты и надежны: коли ты уродился низкорослым, то умей защитить себя всем, что подвернется под руку, и дворницкая метла в умелых руках - страшное оружие. Опять же, уличная драка - не то событие, где призывы к совести хоть что-то значат. Если на тебя кидаются двое - отбивайся от двоих, вот и вся недолга.
Заместо ружья со штыком у Андрея была эта самая палка от метлы, и он ею с блеском показывал приемы - лучше, пожалуй, чем в молодые годы на полковом плацу. Лабрюйер даже залюбовался.
Потом он, как полагается приличному господину, вошел в калитку и завел разговор о драке.
Андрей объяснил - Пича ходил по каким-то своим делам через квартал наискосок, дворами; мальчишки, вообразив себя хозяевами, стали требовать плату за проход, сперва в шутку, потом уже не в шутку, он же продолжал ходить из чистого упрямства, хотя обходный путь, по улицам, был всего минуты на две длиннее. И вот теперь, из того же упрямства, пришел учиться бою.
Лабрюйер это одобрил и спросил будочника, нельзя ли и ему присоединиться к урокам.
Поступая на службу в Сыскную полицию, Лабрюйер бойцом не был - а был неутомимым ходоком, метким стрелком, знал несколько ухваток рукопашного боя, кое-чему обучили товарищи, имел тяжелый кулак; этого хватало. А вот теперь, когда он сам не знал, какие приключения предстоят, следовало, пожалуй, поучиться тому, о чем говорил Андрей; искусству воевать подручными предметами. А тому можно было верить - он на всякие драки насмотрелся.
Андрей удивился господской блажи, но согласился дать несколько уроков.
Разобравшись с Пичиными бедами, Лабрюйер поспешил в цирк. При этом он чувствовал себя шкодливым котом, что втихомолку стянул со стола гирлянду пахучих франкфуртеров и тащит в надежное место. Для кота сосиска - счастье, а для агента Леопарда, заскучавшего в роли почтенного обывателя, возможность раскрыть тайну отравления собачек - счастье.
Утром в цирке было шумно - репетировал оркестр, на манеже скакали акробаты, там же пристроился с чемоданом мячей и булав жонглер. За кулисами оборудовали закуток для занятий атлетов, и в этом закутке тягали гири Штейнбах, Краузе, еще четверо плотных мускулистых борцов, одетых как попало - кто в старых кальсонах, кто в широких мешковатых штанах. Там же были расстелены пыльные маты.
- О, господин Лабрюйер, доброе утро! - воскликнул Штейнбах. - Неужели наш заказ уже готов?
- Нет, господин Штейнбах, заказ большой, и когда мои служащие справятся, я сам его принесу, - по-немецки, как и собеседник, ответил Лабрюйер.
- Зачем же тогда вы к нам пожаловали? Хотите знать изнанку наших цирковых чудес? Или сами не прочь тяжести потаскать? Это теперь модно, и ваше сложение… - Штейнбах внимательно оглядел фигуру Лабрюйера, насколько позволяло пальто. - Да, ваше сложение весьма располагает.
И это было чистой правдой - борцы имели тот же тип сложения, ни одного длинноногого и худого, как молодые офицеры, Лабрюйер не заметил, у всех - крепкие плечи, мощные ляжки и икры, даже заметные животики. И еще усы - сейчас, с утра, вислые, но вечером эти длинные усы будут нафабрены и лихо подкручены, к вящему восторгу зрительниц.
- Сперва - дело, - честно сказал Лабрюйер. - Видите ли, я до того, как получил наследство и открыл ателье, служил в полиции. Вчера я видел на конюшне, как плакала мадмуазель Мари. Ваши товарищи требовали, чтобы кто-нибудь вызвал полицию. Я и сам не понял, как вышел вперед и объявил себя полицейским агентом. В общем, я телефонировал сослуживцам, и они попросили меня по старой памяти расследовать это несложное дело… раз уж ввязался… Так что я отправлю собачий труп экспертам, а сам опрошу всех, кто днем бывает в цирке. Понятно же, что собачек отравили не во время представления.
- То есть по доброте душевной? - уточнил Штейнбах.
- В сущности, да. И потому, что сослуживцы сейчас заняты важным делом, им не до собачек. А я помню одну гадкую историю. Тут же, в цирке случилась. Служитель-униформист сошел с ума. Ему стало казаться, что в животных сидит нечистая сила, и он подсыпал им в пищу толченое стекло. Не хотелось бы, чтобы у вас завелся отравитель и пострадала другая живность…
Дело о толченом стекле Лабрюйер расследовал - но не в цирке. Это была склока между орманами, погибло несколько лошадей. Он хотел напустить страху на цирковой народ, чтобы ему охотнее отвечали на вопросы, и не более того.
- Так-так-так… - пробормотал Штейнбах. - Надо предупредить всех, у кого животные… Эй, Готлиб! Готлиб! Да, да, я тебя зову!
Парнишка, тащивший на манеж высокий металлический табурет на широко расставленных ногах, обернулся.
- Проводи господина к фрау Берте, - велел Штейнбах. - Она только что приехала и еще не успела раздеться. Ну, живо, живо!
Парнишка поставил табурет к стене, и Лабрюйер подивился - это под чью же задницу? Чтобы сидеть на такой штуке, нужно быть ростом - как тот деревянный святой Христофор, что стоит в будке на двинском берегу. То есть - в сажень с четвертью, не меньше.
Готлиб привел его к той гримуборной на втором этаже, которую занимала фрау Берта. Лабрюйер постучал и по-немецки осведомился, можно ли войти. Ему позволили. Дверь открыла малютка фрау Бауэр.
Фрау Берта Шварцвальд была тоща и стройна, как будто стремительно вытянувшийся за лето подросток. Однако личико она имела круглое, глаза - большие и выразительные, явно обведенные черным карандашом. Она сидела перед большим зеркалом, еще в шляпе; повернулась, и это простое движение было то ли утонченным, то ли вычурным, Лабрюйер не понял. Он сразу узнал Берту - это она стояла тогда за кулисами возле причудливой колесницы.
Вместе с ней там была красивая круглолицая женщина с невозможно пышной прической.
Лабрюйер представился и объяснил, для чего явился.
- Я тебе говорила, Эмма, что нужно забрать птиц со двора в конюшню, - сказала фрау Берта. - У меня номер с дрессированными голубями, господин Лабрюйер. Приходите, я достану вам контрамарку. У меня замечательные птицы, знатоки в восторге. Я купила английских карьеров, красавцы, умницы, прекрасная память, длинные лапки, длинные шейки, прелесть что такое! Мне привезли голубей из Вервье… но вам это, наверно, ничего не говорит?..
- Увы, ничего, - согласился Лабрюйер. - Но было бы жалко потерять таких замечательных птичек…
Тут он понял, что фрау Берта и сама чем-то походит на птицу - посадкой головы, что ли, быстрыми поворотами этой головы, тонкими длинными пальцами, охватившими ручку кресла и сильно смахивающими на цепкую птичью лапу.
- Я жадная, - вдруг призналась фрау Берта. - Я набрала полсотни птиц и никак не могу с ними расстаться, всех вожу с собой. А надо бы по меньшей мере половину куда-то деть, продать знающим людям. Но я никого не знаю…
- Это наша общая беда, - добавила круглолицая. - У меня с братьями и мужем велосипедный номер, мы ездим из города в город и успеваем познакомиться только с такими же бродячими артистами. Мужчинам легче, а мы, женщины, обречены или довольствоваться обществом артистов, или губить репутацию.
- Да, Дора, ты правильно это назвала - беда, - согласилась фрау Берта. - Мы в каждом городе чужие, совсем чужие, и в этом тоже, я познакомилась только с поклонниками, знаете, с этими чудаками, которые шлют мне корзинки роз и фиалок, а в приличном обществе совсем не бываю… Эмма, что ты стоишь? Ступай к птицам, дорогая.
Маленькая фрау сделала книксен и вышла.
- Что вы можете сказать о мадмуазель Мари? Были у нее враги? Может, отвергнутый поклонник имеется? - предположил Лабрюйер. - Мстительный отвергнутый поклонник?
- О мой Бог, я не знаю… Она такая, такая… Я совершенно не понимаю, что она делает в цирке! Собак ей выдрессировал кто-то другой, не спорьте, это все знают!
- Я не спорю, фрау Берта.