Но я была готова к этому повороту событий. Мне надоело сидеть целыми днями дома, притворяться маленькой непослушной девочкой и получать порку. За эти два года я научилась лгать, лицемерить и использовать ситуацию в собственных целях. У меня были любовники, которые проскальзывали ко мне, стоило только мсье Дюпре выйти за порог. Консьержку я подкупала, давая ей то пару франков, то шелковые чулки, и она ничего не говорила о моих проказах старику. Частенько бывало так: когда мой покровитель спешил под супружеский кров, в еще теплую постель падал очередной обладатель молодого и горячего тела. Найти их было нетрудно - я пользовалась большей свободой, чем два года назад, и много раз по ночам сама убегала из дома, в кабачок "Буль-Нуар" или "Элизе-Монмартр", чтобы вволю потанцевать и насладиться музыкой.
В один прекрасный день я вышла из своей тесной клетки, ничего не сказав Дюпре, и стала танцовщицей в кабаре "Ле Плю Гран Бок". Я поменяла имя, стала Моной, и теперь уже я выбирала себе любовников с состоянием. Однажды Дюпре пришел туда и увидел меня, танцующую на сцене. Я подпрыгнула, каблуком смахнула шляпу у него с головы, потом задрала юбки и показала ему зад, обтянутый панталонами. Как его освистали! У нас такое поведение танцовщицы говорит о том, что ее покровитель скупердяй и слабак по женской части.
Когда Оллер открыл "Мулен Руж", то переманил меня к себе, и я не жалею, что ушла к нему. Я прима, лучшая танцовщица кабаре и блистаю на сцене. Сейчас у меня новый покровитель, виконт, и я буду с ним, пока он мне не надоест. Теперь я решаю, кого любить и кого бросать.
Мона замолчала, и, воспользовавшись паузой, я спросила:
- Скажи, пожалуйста, почему Сесиль жила в такой бедности? Ведь она не отказывалась брать у тебя деньги?
- Это поначалу, пока была жива мать, сестра не знала, каким образом мне достаются деньги, - я приходила сама и отдавала. А когда мама умерла, Сесиль узнала, что я обыкновенная куртизанка, кокотка, и перестала брать деньги. Она считала, что не имеет права жить на деньги чужого человека. Нет, она не презирала меня, просто не хотела поступаться принципами. Тогда я познакомила ее с художниками, посещавшими монмартрские кабаре, - Пю-ви де Шаванном, Зандоменеги, Тулуз-Лотреком, - и она позировала им, а также училась у них рисовать. Но ничего более: моя Сесиль - порядочная девушка. Была… Теперь ее уже нет…
- Я глубоко тебе сочувствую, Мона. Не только ты горюешь от потери. Ведь и я потеряла близкого человека, художника из России. - Я обняла девушку. - Его звали Андре. И я более чем уверена, что его убил тот же негодяй, что и твою младшую сестру.
- Это возлюбленный Сесиль, - всхлипнув, сказала Мона. Странно, но ее слова меня не ранили. - С ним сестричка познакомилась уже без меня. Я его совсем не знала. Как-то она пришла вместе с Андре ко мне на представление. С ними был еще странный старик с растрепанными волосами и всклокоченной бородой. Он смотрел на меня таким диким взглядом, что я споткнулась во время танца. Он меня словно гипнотизировал.
- Что за старик?
Понятия не имею! Наверное, один из тех бродяг, которые обычно липли к моей сестре, как мухи к меду, уж очень у нее доброе сердце. Она была готова отдать последнее, а они пользовались ее добротой и пропивали те гроши, что она давала им на хлеб. Когда после своего номера я подошла к ним, чтобы поговорить с Сесиль, то услышала, как они обсуждали, где достать денег на покупку каких-то земель.
- Странно… Чтобы приобрести недвижимость, нужны огромные средства. Откуда у них столько денег?
- Не знаю, - пожала плечами Мона. - Я не поинтересовалась.
Она явно приходила в себя. Этого мне и надо было. Я собралась уходить.
- Мона, и все же я прошу тебя: будь вечером в "Мулен Руж". Мсье Оллер будет крайне недоволен, если ты не появишься. Я ему обещала, что поговорю с тобой. А грустными делами займемся вместе завтра. Ведь у нас с тобой общая беда. Согласна?
- Уговорила. Приду в кабаре, - буркнула Мона, не глядя на меня. - Но я Оллеру такой канкан покажу, у него глаза на лоб вылезут! Не канкан будет - горчица с перцем. Будет знать, как условия ставить! Мне, солистке! Подожди, Полин, я зажгу лампу в прихожей.
Она вышла вместе со мной из гостиной, и в ярком свете лампы я вдруг заметила в открытом стенном шкафу пальто с большой клетчатой пелериной. Я похолодела от догадки, пронзившей мне мозг.
- Чье это пальто, Мона? Вот это, в клетку.
- Моего виконта, - удивленно ответила она. - Он часто оставляет у меня вещи. А что такое?
- Ничего, ничего, просто меня заинтересовал покрой. Всего наилучшего, будь вечером в кабаре. Обязательно приду на тебя полюбоваться.
И я закрыла за собой дверь.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Прежде чем сильно чего-то пожелать,
следует осведомиться, очень ли счастлив
нынешний обладатель желаемого.
До восьми вечера оставалось совсем немного, и я решилась - постучала в зеленую комнату, к князю Засекину-Батайскому.
- Войдите!
Несмотря на августовский зной, Кирилл Игоревич сидел в теплом вигоневом шлафроке, несколько потертом, и раскладывал пасьянс. Комнату, оклеенную зелеными штофными обоями в полоску, украшали два настенных ковра с развешанными на них саблями, трубками с длинными чубуками и пистолетами с гравировкой. В углу, на небольшой резной подставке, стояла маленькая икона Божьей Матери, а под ней был пришпилен календарь с изображением бегущих лошадей. На перекладине в углу висели два костюма, под ними ровно стояли туфли. Все вокруг красноречиво говорило о том, что рента его покойной супруги была весьма и весьма умеренной.
- Простите меня, дорогой князь, что я к вам без приглашения…
- Полноте, Полина, всегда рад. Правда, я не при параде. - Кирилл Игоревич попридержал полы халата и поклонился. - Хотите крюшону? Только что с кухни принесли. Прекрасно освежает!
- Не откажусь.
Он протянул мне стакан с терпким, пахнущим лимоном и мятой напитком.
- А я к вам по делу, Кирилл Игоревич, - сказала я. - Не обессудьте.
- Да уж, - вздохнул он и состроил комичную физиономию, - прошли те времена, когда к Засекину-Батайскому юные прелестные дамы заглядывали не только по делу. Скорее, совсем не по делу.
- И вовсе нет, князь, - улыбнулась я, - зачем на себя наговаривать? Вы еще в самом соку. Полвека для мужчины разве возраст? И дело, по которому я пришла, вполне вероятно, поднимет вам настроение. По крайней мере, я надеюсь на это.
- Я весь внимание, дорогая Полина! Слушаю вас.
- Не соблаговолите ли сегодня вечером сопровождать меня в кабаре "Мулен Руж"? - церемонно начала я, но, увидев удивленные глаза князя, просительно добавила: - Мне очень хочется посмотреть канкан, а в такие места без кавалеров ходят только дамы определенного рода занятий. Мне ужасно неловко оттого, что вы можете обо мне подумать, но я, бывая в Париже то с отцом, то с мужем, никогда не посещала кабаре. Всё замки да музеи, иногда рестораны. А ведь, кроме музеев и монастырей, здесь есть немало интересного, не так ли, князь?
- Понимаю, - кивнул он. - Хотите развеяться после неприятных событий. Разумно, разумно… И вы хотите, чтобы я вас сопровождал в кабаре?
- Мне бы очень этого хотелось…
- Когда надо быть готовым? - деловито спросил он.
- Зайдите за мной к восьми с половиною вечера.
- Всенепременно.
Вернувшись в комнату, я стала выбирать платье и шляпку и пришла в полное отчаяние от того, что все мои туалеты выглядят провинциально и надеть абсолютно нечего. Вот так всегда: везешь с собой несколько чемоданов с одеждой, а подойдет время выйти в приличное общество, тут же оказывается, что платье старомодно, шарф не так оттеняет цвет лица, а на замшевых перчатках несмываемое пятно. Вот и придумываешь разные ухищрения, чтобы выглядеть модно и достойно. Конечно, можно было бы сходить к модистке и купить туалет специально для выхода, но я не хотела рисковать: вдруг не успею вернуться, зайдет князь, а меня нет. Нет уж, лучше выберу что-нибудь из своего.
Остановившись на лиловом платье из грогрона , строгом и изящном, я выбрала в тон к нему шляпку-ток со сквозной вуалью без мушек и успокоилась: в таком наряде я обычно привлекаю одобрительные взгляды. Для кабаре этот туалет вполне стильный и в меру пикантный.
Ровно в половине девятого в дверь постучали.
На пороге стоял Засекин-Батайский в облегающем сюртуке цвета маренго. На шее у него был повязан шелковый эскот , заколотый булавкой с аметистом. В руках князь держал трость с массивным набалдашником и старомодный цилиндр.
- Прошу, князь, входите, я только надену шляпку и перчатки.
Он вошел, а я достала из ридикюля две сотенные купюры и протянула ему со словами:
- Возьмите, Кирилл Игоревич. У вас могут случиться непредвиденные расходы, а мне не хочется, чтобы вы потерпели из-за меня убытки. И не отказывайтесь!
- Как можно! - воскликнул князь, но в глазах его мелькнул алчный огонек. - Почту за честь сопровождать такую прелестную даму, как вы, мадам Авилова.
- Возьмите, возьмите. - Я сунула ему деньги. - Считайте, что вы взяли у меня в долг специально для посещения кабаре. И не думайте ни о чем. Для нас с вами главное сейчас - приятно провести время. Это вы парижанин, а я обычная провинциалка.
- Хорошо, - как бы с неохотой ответил он, пряча деньги в карман. - Я спущусь и возьму фиакр.
Вечером кабаре преобразилось. Все вокруг сверкало. Красная мельница вертела крыльями, украшенными электрическими лампочками. Один за другим подъезжали экипажи, из них выходили дамы в роскошных декольтированных нарядах и мехах, несмотря на летнюю жару. Мужчины, сопровождавшие их, были одеты по-разному: в сюртуки и фраки, студенческие тужурки и яркие мундиры. Французская речь мешалась с английской и итальянской.
Внутри играла музыка, хлопали пробки от шампанского. Свет настенных фонарей отражался в хрустале огромной люстры, свисавшей с лепного потолка, разрисованного амурами и купидонами. Гарсон подвел нас к свободному столику, расположенному достаточно далеко от сцены. Справа от нас разместилась веселая и шумная студенческая компания. Я пожалела, что не заказала одну из литерных лож, находившихся по обеим сторонам сцены, - оттуда я все видела бы без лорнета.
- Вам удобно, Полина? - спросил князь, подвигая мне стул.
- Вполне, благодарю вас, - ответила я и устремила взгляд на сцену.
Там танцевали три девушки, одетые в широкие слоистые юбки, которые они задирали при каждом прыжке, открывая панталоны с кружевами и крепкие икры профессиональных танцовщиц. Девушек сменил фокусник в черном фраке. Он показал фокус с кроликом и цилиндром. Потом вышла акробатка в блестящем трико и принялась извиваться, демонстрируя великолепную гибкость тела.
Происходившее на сцене не слишком интересовало публику. Люди смеялись, перекидывались громкими репликами, встречая входивших в зал, мой визави изучал карту вин, студенты жарко спорили о политике. Я немного разочаровалась - мне казалось, что в кабаре будет нечто потрясающее, а на самом деле подобные номера можно увидеть в любом провинциальном цирке-шапито.
- Князь, скажите, - я наклонилась к нему, иначе ничего не было бы слышно, - вам знаком кто-нибудь из публики?
- Посмотрим, посмотрим, - ответил он, берясь за монокль. Но, обозрев зал, с досадой произнес: - Нет, пока не вижу. Еще рано. Настоящее веселье и канкан начнутся в полночь. Вот тогда самые сливки и подойдут. А пока здесь только разогревают публику. Не обращайте внимания - это коверные в цирке.
Про себя я подумала, что если сливки соберутся так поздно, то им останутся места разве что на сцене.
А публика все прибывала. Уже заполнились все ложи, и были заняты места у барной стойки.
Спустя некоторое время на сцену вышел Оллер.
- Медам, месье! Канкан! - объявил он.
И тут началось светопреставление. Все взгляды устремились на сцену, куда из-за кулис выскочили шестнадцать девиц, одетых в пышные кружевные юбки и корсеты. На ногах у всех были черные сетчатые чулки, перехваченные выше колен алыми атласными подвязками с розетками, и туфли с серебряными пряжками, а на головах - плюмажи из страусовых перьев, раскрашенных в национальные цвета: синий, белый и красный. Девушки выстроились в ряд лицом к публике и под умопомрачительную музыку из "Орфея в аду" блистательного Оффенбаха принялись вскидывать ноги. При этом размашистом движении присутствовавшие прекрасно могли обозревать шестнадцать пар одинаковых муслиновых присборенных панталон с разрезом в шагу.
Публика бесновалась, свистела и улюлюкала. Чаще всего раздавались крики: "Мона! Мона! Браво!" Мне пришлось достать из сумочки лорнет, чтобы разглядеть в центре разноцветной шеренги знакомое лицо. Она единственная из девушек не улыбалась, но подкидывала ноги выше всех.
Танцовщицы одна за другой, как подкошенные, падали на шпагат и вскидывали руки в призывном жесте. Перья трепетали на их головах. Зрители поднялись с мест и разразились бешеными аплодисментами. Одна из девушек встала, выбежала за кулисы и тут же вернулась с национальным флагом на длинном древке. Оркестр заиграл "Марсельезу", девушка вставила древко в отверстие на сцене, и танцовщицы, отдавая честь, промаршировали за кулисы.
Их вызывали и вызывали. Публика отбила ладони, аплодируя прелестницам. Танцовщицы кланялись, сладко улыбались, посылали публике воздушные поцелуи и снова убегали за кулисы.
Наконец на сцене осталась только одна девушка. Я снова взяла лорнет. Это была Мона. Она движением руки остановила публику, сняла знамя с древка, отдала полотнище выбежавшей из-за кулис девушке и обратилась к оркестру:
- Маэстро, прошу вас, исполните "Лебедя".
Густой звучный голос виолончели наполнил зал. Музыка волновала и убаюкивала, ее переливы напомнили мне прекрасных птиц, тихо плавающих в пруду Александровского парка, где я сидела и грезила об Андрее.
Мона танцевала вокруг шеста. Она обвивала его словно возлюбленного, кружилась, то отдаляясь, то приближаясь к нему, под величавую мерную музыку незнакомой мелодии.
В зале наступила тишина. Такая всеобъемлющая, какая бывает при свершении таинства. Тишина, тягучая и вязкая, разбивалась струнными басами. Публика затаила дыхание. У меня защемило в груди, и вдруг показались нелепыми эти разноцветные перья на голове у девушки и пышные, как каравай, юбки. Они мешали сосредоточиться, оценить искусство талантливой танцовщицы.
Словно услышав мои мысли, Мона тряхнула непокорными кудрями, сорвала перья с головы и отбросила в сторону. Публика отозвалась восторженным гулом. Далее случилось невероятное: Мона незаметным движением расстегнула юбки, и те разноцветной пеной упали к ее ногам. Грациозно переступив через них, она, оставшись только в корсете, панталонах и чулках с алыми подвязками, обвила ногой шест и запрокинула голову, резко выгнув спину. Эту позу она не меняла несколько долгих секунд. Потом Мона села на сцену, неторопливо движениями развязала подвязки и бросила ленты в зал. Некоторые мужчины ринулись к подиуму, пытаясь завладеть кусочками шелка. После этого Мона принялась скатывать с себя чулки. Художники справа от меня оживились, захлопали в ладоши и закричали "Браво!". Из литерной ложи к сцене бросился человек - его лица я не смогла рассмотреть - и крикнул: "Мона, остановись!", но она не удостоила его взглядом. Она вся была во власти музыки…
Изгибаясь словно гуттаперчевая кукла, Мона сладострастно гладила себя по плечам и бедрам.
Корсет, стягивавший груди и талию танцовщицы, неожиданно оказался у нее в руках. Я недоумевала: ведь корсеты на шнуровке невозможно снять без помощи горничной, а Мона сделала это в танце. Надо будет потом расспросить, как ей это удалось.
Публика бесновалась! Студенты кричали: "Мона! Дальше! Мона! Снимай же! Не останавливайся!". Я недоумевала - это кричали художники, которые ежедневно видели обнаженную плоть в таком количестве, что воспринимали женское тело только как объект для этюдов. А тут такое возбуждение!
Мужчины устремились к сцене, где властвовала полуобнаженная вакханка. Но между ними и ею словно возвышалась стеклянная стена: ее видели прекрасно, а она, казалось, не замечала никого вокруг, была погружена в себя, в свои сладострастные переживания. Слегка наклонив голову, Мона облизнула указательный палец и провела им вокруг соска. От этого движения по залу пронесся вздох, словно сотня мужчин одновременно почувствовала облегчение.
- Мона, прекрати немедленно, что ты делаешь?! Оллер! Где Оллер?! - кричал тот самый человек. На мгновение он обернулся в зал, ища глазами хозяина кабаре.
- Боже мой! - негромко воскликнул князь. - Это же виконт де Кювервиль! Я впервые вижу его в таком расстройстве!
- Виконт? - переспросила я.
Мона тем временем дразнила публику. Придерживая панталоны за шнурок, обтягивающий талию, она то приспускала их, обнажая аккуратный пупок, то поднимала, и вдруг одним движением Мона выскользнула из них. Она стояла на сцене нагая, освещенная ярким электрическим светом, а в ее взгляде сквозило презрение ко всем, кто смотрел на нее и вожделел. Но выглядела она не танцовщицей, а статуей из каррарского мрамора, холодной и неприступной. Мужчина, звавший Оллера, схватился за голову и застонал.
Внезапно свет погас. А когда через мгновение зажегся, Моны на сцене не было. Раздался вздох разочарования. Публика скандировала: "Мона! Мона!" - но девушка не вышла на приветствия. Вместо нее на сцене появился Оллер. Он раскланялся и произнес:
- Медам, месье! Я очень рад, что танец нашей несравненной Моны вам понравился. Мы не зря готовили для вас этот сюрприз. Надеюсь, и в дальнейшем "Мулен Руж" будет радовать вас новыми номерами.
- Князь, вы знакомы с виконтом? - спросила я, чувствуя, что вот-вот схвачу удачу за хвост.
- Да, немного. Встречаемся иногда на раутах. А что вас интересует, Полина?
- Сделайте одолжение, познакомьте нас. Мне очень нужно.
- Раз нужно, извольте… - И мы начали протискиваться сквозь возбужденную публику к рампе.
Но виконт как сквозь землю провалился! Только что он маячил возле самой сцены и вдруг исчез. Я стала оглядываться по сторонам, и мне показалась, что он выходит в боковую дверь. Я бросилась за ним, Засекин-Батайский поспешил следом, и тут я наткнулась на мощную фигуру, которая даже не покачнулась от моего напора.
- Мадемуазель! Какая приятная встреча! Князь, мое почтение! - Перед нами стоял Себастьян Кервадек и любезно улыбался.
- Здравствуйте, мсье Кервадек, - хмуро ответила я. Ну почему этот коммерсант от искусства попадается мне в самое неподходящее время?
- Как вам понравилась Мона? - спросил он. - Не правда ли, это изумительно, особенно если учесть ее состояние…
- Какое состояние? - спросил Засекин-Батайский.