- Ну, вообще-то, мессир Корсиньяно, не стоит предлагать дьяволу огниво. У него своего огня достаточно. Он может воспользоваться чем угодно. И трудно сказать, какая нога ему под руку подвернётся… Что до подлинности видений покойного мессира Монтичано, Лоренцо, - его преосвященство повернулся к прокурору, - отличить игру воображения от игрищ дьявола post factum и post humum, увы, уже невозможно. Как инквизитор, я мог бы, допросив его, различить эти явления, но сейчас… - он с сожалением развёл руками, давая понять, что последний шанс упущен.
Альбино недоумённо слушал глумящегося над правосудием монсеньора епископа, при этом, осторожно поднимая голову, наблюдал за Фабио Марескотти. Сегодня его ничто не возмущало и не бесило, он никому не возражал, что до кривляний Квирини, то он, казалось, их вовсе и не слушал. Альбино понимал, что творится в душе этого человека. Мессир Фабио не мог и не хотел показать свой испуг, что уже четвертую неделю сковывал его внутренности, но страх этот проступал в появившейся робкой осторожности движений, загнанности взгляда и порой читавшемся в нём потаённом ужасе. Марескотти озирался, как обложенный охотниками затравленный волк, боязнь которого была тем сильнее, что он не видел и не чувствовал подкрадывавшейся к нему беды, не ощущал угрозы, меж тем как та, подобно арбалетной стреле, била прицельно и ещё ни разу не дала промаха.
Дни мессира Марескотти стали кошмаром, ночи - жутью.
Пандольфо Петруччи, выслушав епископа, вздохнул, и приказал подеста продолжить расследование, сам же направился, как понял Альбино, в обеденную залу, и вскоре в библиотеке не осталось никого, кроме писцов и переводчиков. Монах уединился за своим столом и задумался над услышанным. То, что Баркальи ничего не упомянул в разговоре с подеста о поручении, которое было дано Монтичано Марескотти, могло объясняться как забывчивостью, так и тем, что Баркальи не придал этому разговору с братом особого значения. Намеренно ли он скрыл это? Альбино подумал, что нет. В памяти Филиппо этот эпизод мог запечатлеться только как свидетельство страха мессира Фабио, и афишировать его он бы не стал, - хотя бы потому, что был и сам испуган не меньше. К тому же это могло скомпрометировать лишний раз и мессира Марескотти, выдав имевшиеся у него намерения, а мессир Баркальи не стремился заводить лишних врагов. Но приходил ли перед смертью Монтичано в дом Фантони? Это можно было бы узнать у Лауры Моско или у монны Анны, но зачем? Допустим, приходил, не застал Фантони и решил пока сходить к источнику. Почему нет? Но всё это ничего не объясняло.
Однако если до сих пор Альбино по большей части был уверен в том, что кару негодяев вершит меч Господа, сегодняшние странные слова Баркальи изменили это мнение. Монах подумал, что Филиппо подлинно поразили признания Монтинеро о явлении ему дьявола. Но насколько можно было верить этому признанию Монтичано? Был ли дьявол-то?
Слова монсеньора епископа Гаэтано о дьяволе, при всей неприязни к нему Альбино, были верны и каноничны. И его преосвященство четко сформулировал все возможные варианты: "если дьявол бьёт, он редко делает это своим лошадиным копытом, чаще - своей человечьей ногой, но может лягнуть и… чужой ногой". Но странным было именно то, что человеческих следов рядом с погибшими не было. Не было и следов копыт. По сути ничего не было.
Но если епископ прав, что дьявол "не есть", тогда само отсутствие следов говорило именно о присутствии нечистого.
Глава ХIII. Стези Рока
После того, как он был отпущен мессиром Арминелли, Альбино направился к палаццо Пикколомини и застал мессира Тонди покидавшим библиотеку вместе с неизменным Бариле. Он сообщил архивариусу последние новости, и тот безмятежно кивнул.
- Хорошо, что мы успели убраться оттуда, - спокойно сказал мессир Камилло, - я сегодня нигде не гулял, похоже, куда ни выйди - напорешься на труп. Это не радует: нам с Бочонком нужно прогуливаться перед сном.
- А вы верите рассказу мессира Баркальи о дьяволе?
На высоком челе мессира Тонди, усугубленном к тому же лысиной, не отразилось ровным счетом ничего.
- Епископ прав, - идиллически отозвался он, - либо это был дьявол, либо - бред больного воображения несчастного мессира Монтичано. Мессир Никколо не был человеком праведным, смерти его друзей наверняка поразили его нездоровое воображение, возможно, он ощутил некое раскаяние и укоры совести, а, возможно, просто был испуган. Дьявол часто мерещится грешным людям, насмехаясь, укоряя их в грехах и угрожая адом. Но, если вдуматься, сегодня это уже не имеет никакого значения, его преосвященство-то прав.
Кот Бариле мяукнул на руках архивариуса, точно подтверждая эту мысль.
Альбино вздохнул и направился домой.
…Свеча моя, твой пламень быстротечный -
Подспорье мне, дабы мой ум постиг
Те знания, что из груды мудрых книг
Дано извлечь в пытливости извечной.Чтоб мог я жизни краткой этой суть
уразуметь в свой срок недолговечный, -
Смысл самый неземной и человечный,
Что обретет от сердца к сердцу путь.Фитиль чадящий - образ жизни бренной, -
Во тьме потух, но мне, сквозь смертный мрак,
Неугасимый свет, как вечной жизни знак,
Сияет в небесах красой нетленной….
Франческо Фантони, положив ноги на стол и глядя на пламя почти истаявшей свечи, напевал по возвращении Альбино эту незамысловатую песенку и ни о чём его не спросил, однако благожелательно выслушал рассказ монаха о расследовании гибели мессира Монтичано и с особым интересом отнёсся к известию о следах дьявола в этом деле, полученных от Филиппо Баркальи.
- Стало быть, ничего не нашли и не найдут, - подытожил он рассказ Альбино. - Где появляется враг рода человеческого, иных мерзавцев искать глупо. Мне жаль, мессир Кьяндарони, что наши с вами догадки о стезях божественной кары оказались ложными и речь всего-навсего о шутках нечистого. Это снижает пафос возмездия…
Альбино с укором глянул на пересмешника.
- Всё шутите?
Фантони изумленно вытаращил глаза.
- И не думал даже, - он почесал за ухом, зевнул и спросил, - так вам показалось, что мессир Марескотти перепуган?
- Да, - твёрдо ответил Альбино, ибо был уверен в этом, - он перепуган до смерти.
- Кто бы мог подумать? - изумился Фантони и снова взял гитару, несколько минут перебирал струны, потом, после недолгого раздумья, заявил, - нет, я, пока не увижу хвост дьявола, буду считать это Божьи промыслом, это величественнее, - и затянул:
Настанут времена: во храме
услышишь кубков звон, и не поймешь
ты - в кабаке или притоне пьяном,
и блуд узришь распутных рож,
и брата брат предаст из-за дуката,
и будет покрывать убийцу власть,
одежд святых коснется грязь разврата,
и скверны нам дадут упиться всласть…
Но жив Господь и Он непоругаем:
постигнет хлад и голод моровой
мерзавцев этих злобных волчью стаю,
ты их в смятении увидишь пред собой…
Гаер распевал гневные инвективы с какой-то игривой, кошачьей улыбкой, - на мотив ночной серенады.
Альбино молча выслушал, вздохнул и пошел спать. Однако, отчитав вечерние молитвы, он снова погрузился в размышления. Он понял, что стал жертвой собственной ошибки. Тонди и Фантони не были равнодушны к добру и злу, но им подлинно не было дела до гибели этих людей, они смотрели на них глазами сторонних наблюдателей и если и злорадствовали, то не больше досужих городских кумушек. Для них просто не имело значения, отчего и как погибают эти люди, для него же это было самым важным.
Но его озабоченность никому из сиенцев не указ…
На следующий день в книгохранилище появились довольно оживлённые Пандольфо Петруччи и Антонио да Венафро, затребовавшие у мессира Элиджео летопись о битве при Монтаперти. Они говорили, не понижая голоса, и Альбино услышал, что оба обсуждают предстоящие через три месяца большие торжества, посвященные 245-ой годовщине этой знаменитой битвы, в которой флорентинские гвельфы потерпели поражение от гибеллинов Сиены. Глава города любил помпезные торжества и никогда не упускал случая появиться на публике при открытии нового памятника или церкви.
Спор же вызвал монумент, который они планировали открыть к этой дате. Должны ли смотреть с пьедестала на горожан полководцы Провенцано Сальвани, Джордано д'Альяно и Фарината дельи Уберти, выигравшие битву, или синдик Буонагвида, который перед битвой, когда народ собрался на площади Толомеи, громким голосом сказал: "Мы доверились раньше королю Манфреду, теперь же мы должны отдать и себя самих, и все, что имеем, и город, и деревни, и земли Деве Марии. Вы все с чистой совестью и верой последуйте за мной". После того названный Буонагвида обнажил голову и снял обувь, скинул с себя все, кроме рубашки, и велел принести все ключи от ворот Сиены, и, взяв их, со слезами и молитвами все они прошли благочестиво до самого собора и, войдя туда, воскликнули: "Милосердие к нам!" Епископ со священниками вышел им навстречу, и народ встал на колени. Епископ взял за руку Буонагвиду, поднял его, обнял и поцеловал, и так же сделали между собой все граждане, с таким великодушием и любовью простив друг другу все обиды. И названный Буонагвида обратил к образу Девы Марии такие слова: "О Матерь милосердная, о помощь и надежда угнетенных, спаси нас! Я приношу и предаю Тебе город Сиену со всеми жителями, землями и имуществами. Я вручаю Тебе ключи, храни же город Твой от всяких бед и больше всего - от флорентийских притеснений. О милосердная Мать, прими этот малый дар нашей доброй воли. И ты, нотариус, засвидетельствуй это дарение, чтобы оно было на веки веков". И так сделано было, и так подписано.
Зачитав этот эпизод из летописи, Пандольфо взглянул на Антонио да Венафро. Петруччи, надо сказать, был привязан к традициям прошлого, склонен чтить память предков и героев, павших смертью храбрых, а также святых, принявших мученическую смерть за веру, главным образом потому, что мечтал когда-то сопричислиться к ним всем. Сейчас он ратовал за памятник Буонагвиде, которому хотел придать собственные черты. Антонио да Венафро был абсолютно равнодушен к громкой славе, предпочитая ей закулисное, но реальное влияние, и потому считал, что монумент Провенцано Сальвани… обойдется намного дешевле, тем более, что в запасниках местного музея уже есть прекрасный торс мраморного Ахилла, с которого, если скульптор попадется не совсем уж пропойца, что, впрочем, случалось нередко, можно сделать прекрасного Провенцано, если только убрать с головы статуи нелепый шлем с каким-то серпом наверху.
Петруччи возражал. Он не хотел экономить. С конских яблок, сколько не старайся, мёда не соскребешь. Он видел себя Буонагвидой и не хотел отказываться от своего намерения. Мессир Венафро почёл за благо согласиться с капитаном народа. Не спорить же, в самом-то деле, из-за таких пустяков. Но потом возникла новая идея. Мессир Петруччи решил установить статую Сальвани возле городских ворот, а сцену с Буонагвидой изобразить в притворе храма Санта-Мария дель Ассунта. Мессир Антонио снова не возражал, помышляя об обеде.
Никто из них не сказал ни слова о гибели Монтичано, она, словно по молчаливому соглашению, была предана забвению, причем не только власть предержащими, но и всеми сотрудниками капитана народа. Правда, городской прокурор, мессир Монтинеро, ещё раз появился в палаццо Петруччи и доложил, что им удалось проследить путь покойного по минутам, но он ни с кем не встречался, просто гулял по городу, и никто из горожан, к сожалению, не приметил, как Монтичано пришел к источнику, что, впрочем, легко было объяснить уже сгустившимися к тому часу сумерками.
Петруччи выслушал его молча, предложил присесть, потом все же поинтересовался, интимно склонившись к прокурору:
- Лоренцо… Ну вы же не дурак… - Он умолк.
- Благодарю вас, ваша милость, - ответил Монтинеро, не спуская с главы Сиены внимательного взгляда.
- Как по-вашему, кому наш дружок Фабио перешёл дорогу? Вы же не думаете, в самом деле, что дьяволу больше нечем заняться, как только сводить счёты с нашим дорогим Марескотти и его людишками?
Тонкая улыбка мессира Монтинеро подтвердила догадку капитана народа.
- Я, конечно, так не думаю, мессир Пандольфо. Просто мессир Марескотти… - прокурор сделал вид, что замялся и не находит слов, но потом вроде бы нашёлся, - возомнил себя Юпитером и вершителем судеб, в то время как он всего-то начальник гарнизона. Он возгордился, а гордость, как известно, предшествует падению. Мне трудно сказать, кого он разозлил, могу только предположить, что у разозлившегося мозгов намного больше, нежели у мессира Фабио.
- А подестат, стало быть, расписывается в собственном бессилии? - с тонкой улыбкой вмешался в разговор Антонио да Венафро.
- Это ещё почему? - брови мессира Лоренцо взлетели на середину лба.
- Вы не можете установить причину этих преступлений и поймать злоумышленника…
- Надеюсь, что буду правильно понят, - нежно промурлыкал прокурор, лучезарно улыбнувшись, - не считая случаев необъяснимой гибели людей самого мессира Марескотти, в городе за последние полгода было девять крупных преступлений и двенадцать мелких случаев супружеских разборок, пьяных драк да банальной поножовщины. Из девяти же вышеназванных крупных преступлений… - прокурор медоточиво улыбнулся, - люди мессира Марескотти были задействованы в семи. И это нами было установлено, однако, делам не был дан ход. Ну, а раз тем делам все равно не дается хода, с чего бы моему уважаемому начальнику, мессиру Корсиньяно, да и мне тоже, рыть землю в этих делах? - мессир Лоренцо прекрасно понимал, что ответа не получит, и с улыбкой развёл руками.
Это была дерзость, но терпимая, а Петруччи, хоть и был тираном, любил изображать из себя человека, доступного критике и возражениям. Что до Венафро, то он, профессор местного университета, вообще был склонен к отвлеченному академизму. И потому он изумился:
- Как зачем? Чтобы узнать истину, - Венафро послал Монтинеро загадочный взгляд, - разве это не важно?
- Вы, может быть, хотели сказать "удовлетворить своё любопытство", мессир Антонио? - любезно спросил, одновременно поправив его, Лоренцо Монтинеро, - тут я, признаться, вас понимаю. - Прокурор кивнул головой. - Мне тоже любопытно, что происходит.
- А где этот… - капитан народа пощёлкал пальцами, - что хотел бежать?
- Мессир Сильвестри? Он отпущен.
- А вы не боитесь, что его тоже прикончат? - напрямик спросил Петруччи Монтинеро.
- А чего мне бояться? - пожал плечами прокурор, - разумный человек проявляет опасение, если подозревает, что прикончить могут его самого. Тут, конечно, глуп будет то, кто не предпримет необходимых предосторожностей, и знай я, что хотят убить меня, я усилил бы свою охрану и не высовывал бы нос на улицу без лишней надобности, избегал бы толп и сборищ и не снимал бы пальцев с рукояти даги. Мессир Сильвестри знает, что все его товарищи… плохо кончили. - Прокурор лучезарно улыбнулся. - На его месте я, в дополнение к уже перечисленному, не шлялся бы по болотам, избегал бы лошадей и крутых лестниц, не подходил бы к колодцам и источникам, да и в нужник ходил бы с опаской…
Венафро прыснул со смеху.
- Бедняге не позавидуешь. И всё же… вы бы приставили к нему охрану, Монтинеро. Не ровен час…
- Подестат не имеет лишних людей, - отчеканил, а, точнее, огрызнулся мессир Лоренцо, - к тому же приставлять охрану к охранникам - это, воля ваша, мессир Антонио, немного чересчур.
Мессир Венафро тонко улыбнулся.
- Я имел в виду, что таким образом вы могли бы все-таки выследить злоумышленника.
- Используя мессира Сильвестри как приманку? - с понимающей улыбкой кивнул прокурор, - да, я думал над этим, но дело в том, что мессир Сильвестри живет в палаццо Марескотти, и мессир Фабио может обвинить нас в том, что мы лезем в его дом, а нам меньше всего нужны подобные упреки.
- Так значит - пропадай бедолага?
- Я же сказал, - напомнил Монтинеро, - во-первых, он хорошо обученный солдат, во-вторых, он знает об угрожающей ему опасности и если не сумеет оберечь самого себя, - мессир Лоренцо развёл руками, - так грош цена такой охране.
- Вы циник, Монтинеро, - покачал головой Петруччи.
Мессир Лоренцо поклонился с такой улыбкой, точно услышал высочайшую похвалу.
- Присмотрите за ним всё-таки… - в этих словах мессира Петруччи слышалась даже просьба, и Монтинеро кивнул.
Следующие несколько дней прошли спокойно, их мирное течение нарушали только препирательства мессира Петруччи с приглашенным художником, Паоло из Лукки, у которого была какая-то длинная фамилия, но мессир Пандольфо никогда не давал себе труда запомнить ее. У этого богомаза оказалось свое мнение по поводу картины: он утверждал, что Буонагвида был, судя по летописным записям, худым и высоким и возвышался над толпой. Ну, не дурак ли? Мессир Венафро успокоил раздражение своего патрона, отведя художника в сторону и прошипев идиоту, что картина должна занимать пространство десять футов на двенадцать, на ней должна быть изображена сиенская толпа со знаменами всех контрад, а впереди с хоругвью, ведущим народ в храм должен быть изображен человек, похожий на капитана народа мессира Пандольфо Петруччи. Идеального сходства от него не требуется, но у каждого смотрящего на роспись должна возникать мысль о том, что дух Буонагвиды ныне почиет на капитане народа. Если он сделает всё, как надо, то получит тринадцать дукатов золотом, а если будет выдуриваться - будет без гроша вышвырнут за городские ворота, ибо маляров сегодня сколько угодно, найти ему замену не составит труда. Мессир Венафро никогда не церемонился ни с живописцами, ни с малярами, ни со штукатурами, ни с прочими обойщиками.
По счастью, Паоло Лукканский оказался понятливым и быстро взял в толк, что нужно. В первом же наброске на стене проступил капитан народа, правда, с более густыми и тёмными волосами и почти без морщин. Более того, за головой Пандольфо-Буонагвиды, шествующего с орифламмой, словно нимб святости, нежно розовел закат. Эта находка, по мнению советника Антонио да Венафро, тянула ещё на пару золотых флоринов. Живописца похвалили.
Естественно, что городские власти, занятые столь важными делами, не имели времени ни на что другое.
Альбино в эти летние дни часто бродил по городу, навещал мессира Тонди.
- Как я посмотрю, в палаццо Петруччи очень большая охрана, - осторожно заметил Альбино во время одной из таких прогулок, - мессир Пандольфо, как я слышал, сталкивался со множеством заговоров?
- Да, для правителя нет худшей беды, чем заговор, ведь он чреват смертью или бесчестьем. Если заговор будет удачен, правитель гибнет, а если крамолу удается вовремя открыть и заговорщиков казнят, тут же разносится слух, что это сделано по навету самого правителя, который посягает на жизнь и имущество казненных. Петруччи не повезло - заговорщики против него выходили из его же рода и его семьи. То тесть, то зятек, то шурин… А ведь даже если заговор раскрыт, в живых нельзя оставлять мстителя за убитого. А если эти возможные мстители - твоя родня? Ему не позавидуешь…
- А мессир Марескотти? Как я понял со слов подеста в Ашано, есть многие, желающие свести с ним счеты…
Тонди поморщился.